Помощник указал карандашом в том направлении, где располагалась личная канцелярия.
– Хорошо, поговорите непосредственно с ними. Отработайте схему. Действительно, получается глупость какая-то. С кем вы имеете дело в канцелярии?
– С Де Лилем, – ответил Леклерк не без удовлетворения. – Он заместитель главы общего отдела. А в Цирке – со Смайли.
Помощник министра записал фамилии в блокнот.
– В этом Цирке никогда не знаешь, с кем лучше разговаривать. У них такая запутанная иерархия.
– Кроме того, мне придется запросить Цирк о технической поддержке. Радиопередатчики и прочее железо. В целях безопасности предлагаю использовать какой-то благовидный предлог. Широкомасштабная переподготовка и обучение нового персонала выглядят вполне правдоподобно.
– Благовидный предлог? То есть ложь? Да, помню, вы мне уже говорили об этом.
– Это мера предосторожности, не более.
– Поступайте, как сочтете нужным.
– Мне показалось, вы сами не хотите, чтобы Цирк был полностью в курсе. Это же ваши слова: никакого монолита. Из этого я исходил в своих действиях.
Помощник еще раз посмотрел на часы, висевшие над дверью.
– У министра в последнее время неважное настроение. Жуткий день с этим Йеменом. Но, как я думаю, в большей степени его нервируют дополнительные выборы в Вудбридже: там столько неясностей с голосами маргиналов. Кстати, как у вас продвигаются дела в целом? Для него это тоже предмет озабоченности. Понимаете, ему надо разобраться, во что верить. – Он сделал паузу. – Эти восточные немцы наводят на меня ужас… Но вы упомянули, что уже нашли человека, который по всем статьям подходит для выполнения задания.
Они вышли в коридор.
– Мы как раз ведем с ним сейчас переговоры. Он пойдет на сотрудничество. Полагаю, что все станет известно уже сегодня вечером.
Помощник чуть заметно наморщил нос, уже держась за ручку двери приемной министра. Он был человеком церковного склада и не любил отклонений от нормы.
– Что может заставить человека заниматься подобным делом? Я имею в виду не вас, разумеется, а его.
Леклерк покачал головой и после небольшой паузы заговорил доверительно, словно они с помощником министра разделяли взгляды во всем.
– Одному богу известно. Это тонкий вопрос, в котором мы сами не всегда досконально разбираемся.
– Что он за человек? Какова его классовая принадлежность? Дайте мне хотя бы его краткую характеристику.
– Умен, хотя и самоучка. По происхождению – поляк.
– А, тогда понятно. – Казалось, это объяснение удовлетворило его. – Будем соблюдать предельную деликатность, договорились? Не надо рисовать министру все в черных красках. Он терпеть не может драматических ситуаций. Впрочем, в данном случае последнему идиоту понятны вероятные опасности, возникающие перед нами.
И они вместе вошли в приемную.
Холдейн и Лейсер сели за двухместный столик в укромном уголке, словно двое любовников в простом кафетерии. Это был один из тех ресторанов, где пустые бутылки из-под кьянти считают достаточно привлекательными элементами оформления интерьера, даже не пытаясь оживить его чем-то еще. Уже назавтра или через месяц он мог закрыться, и никто бы этого даже не заметил. Но пока он был новым и популярным, а его хозяин надеялся на светлое будущее заведения, клиентам было вполне уютно. Лейсер заказал натуральный бифштекс, свое любимое блюдо, и поглощал его, сидя очень прямо, прочно уперев локти в стол.
Поначалу Холдейн словно забыл о цели встречи. Он стал достаточно косноязычно рассказывать о своем военном опыте, о департаменте и об операциях, о которых давно начисто забыл, но освежил в памяти, порывшись днем в архивных папках. Причем рассказывал он – это казалось уместным – только о тех агентах, которым удалось остаться в живых.
Вспомнил он и о курсах, которые когда-то закончил Лейсер. Интересовало ли его с тех пор радиодело хоть в какой-то степени? Честно говоря, нет. А рукопашный бой? В этом как-то не возникало необходимости.
– Насколько я помню, во время войны вам пару раз случалось попадать в скверные переделки, – осторожно намекнул Холдейн. – По-моему, у вас были неприятности в Голландии, или я путаю?
Собеседник сдержанно кивнул. Это был явно не тот эпизод, что льстил тщеславию и возбуждал приятные воспоминания о старых добрых временах.
– Да, я тогда крупно влип, – согласился он. – А все по молодости.
– Что же с вами стряслось?
Лейсер посмотрел на Холдейна, часто моргая, словно его только что разбудили, а потом начал рассказ. Это была одна из тех военных историй, которые тысячекратно повторялись в разных вариантах с первого дня начала войны, такая же далекая от этого уютного ресторанчика, как голод и нищета, и звучавшая тем более неправдоподобно, чем честнее рассказывалась. Он словно говорил не о себе самом. Как будто героем был кто-то другой, а он лишь услышал обо всем по радио. Его поймали, он сбежал. Много дней ему нечего было есть, ему пришлось убивать, чтобы выжить, а потом он попал к своим и был переправлен в Англию. Рассказывал он почти спокойно. Вероятно, потому, что сейчас война уже виделась с большой дистанции. Вполне возможно, все его слова были чистой правдой. Но получалось, как у вдовы-католички из Италии, когда она рассказывает о смерти мужа, – вся страсть из сердца уходит в громкие слова. И все же было отчетливо понятно: он вспоминает только потому, что его попросили. Если в его истории мелькали почти невероятные героические поступки, то в отличие от Леклерка он упоминал о них не для того, чтобы произвести впечатление на других, а чтобы защитить себя. Он казался сейчас очень замкнутым человеком, почти отвыкшим говорить вслух, – человеком, так давно живущим в изоляции от общества, что теперь ему трудно было к нему заново привыкать. Он говорил на правильном английском, но у него вдруг прорезался сильный иностранный акцент, причем такое произношение не смог бы воспроизвести самый умелый имитатор. Голос остался вроде бы тем же, но в этом окружении зазвучал до странности чужим.
Холдейн вежливо и внимательно слушал. Когда Лейсер закончил, он спросил:
– Как они сумели вообще узнать, что вы вражеский агент? Вам что-то известно об этом?
Нет, взаимопонимания не возникло. Они оставались бесконечно далеки друг от друга.
– Мне никто ни о чем не говорил, – ответил Лейсер с наивностью ребенка, которому задали «взрослый» вопрос.
– Я лишь утвердился во мнении, что вы именно тот, кто нам нужен. У вас есть немецкие корни, вы жили в Германии, хорошо знаете немцев.
– Только со времен войны, – возразил Лейсер.
Потом они стали вспоминать тренировочный лагерь.
– Как поживает тот толстячок? Кажется, его звали Джордж. Невысокий и вечно грустный.
– О… С ним все хорошо, спасибо.
– Он еще женился потом на красавице. – Лейсер издал похабный смешок и поднял правую руку, демонстрируя арабский жест, означавший сексуальную доблесть. – Отец небесный! Ох уж эти низкорослые мужчины! Они на все готовы, чтобы доказать свою полноценность. – И он снова от души расхохотался.
С его стороны это была грандиозная ошибка, но Холдейну, как показалось, она пришлась как раз кстати. Он словно ждал чего-то подобного.
Холдейн долго смотрел на Лейсера. Молчание затянулось до неприличия. А потом он резко поднялся на ноги, внезапно сделав вид, что рассвирепел. Судя по всему, его явно злила пошленькая улыбочка Лейсера, как и сам этот дешевый тип из иностранцев, позволивший себе по недомыслию издевку над весьма достойным человеком.
– Я бы попросил вас никогда больше не отзываться о Джордже Смайли в подобном тоне! Да будет вам известно, что он – один из моих лучших друзей.
Он подозвал официанта и расплатился по счету, а потом быстрым шагом вышел из ресторана, оставив совершенно ошеломленного Лейсера в одиночестве с бокалом «Белой леди» в руке, с карими глазами, в беспокойстве устремленными на дверь, через которую так неожиданно и стремительно исчез Холдейн.
Некоторое время спустя он сам вышел из ресторана и направился обратно через тот же пешеходный мостик, медленно бредя под дождем и глядя вниз на два ряда уличных фонарей, между которыми в обоих направлениях двигался густой поток машин. Через дорогу и чуть в стороне виднелось его хозяйство: ряд подсвеченных желтых бензоколонок и башня, украшенная неоновыми сердцами, составленными из ламп в шестьдесят ватт каждая, загоравшихся поочередно то красным, то зеленым светом. Он заглянул в контору, отдал кое-какие распоряжения своему молодому подручному, а сам все так же медленно поднялся наверх. Туда, где громко играла музыка.
Холдейн дождался, пока он скроется из виду, а потом вернулся в ресторан и по телефону вызвал такси.
Женщина включила проигрыватель на всю мощность и слушала танцевальную музыку, сидя в его кресле с бокалом в руке.
– Господи, где ты шатался так долго? – спросила она. – Я просто умираю от голода.
Он поцеловал ее.
– Сам-то ты поел, – упрекнула она. – От тебя пахнет чем-то вкусным.
– Просто перекусил, Бетт. Мне пришлось. Заехал один знакомый, и мы пошли с ним немного выпить.
– Лжец.
Он улыбнулся:
– Брось, Бетти. Мы же договорились, что поужинаем вместе. Я об этом не забыл.
– Что за знакомый?
В квартире царила образцовая чистота. Ковры и шторы в цветочек были со вкусом подобраны, а полированные участки мебели покрывали кружевные салфетки. Все находилось под защитой: вазы, лампы, пепельница – каждый предмет берегли так, словно Лейсер опасался их неизбежного столкновения друг с другом. Он питал склонность к антиквариату, что проявлялось в завитках деталей старинного буфета и кованом железе люстры. Для зеркала он тоже предпочел потускневшую золоченую раму, а рядом висела причудливая абстрактная картина из кусочков фанеры разной формы, скрепленных алебастром. Напольные часы, напротив, выглядели совершенно новыми – с маятником, который не раскачивался, а вращался туда-сюда внутри стеклянного куба.