Брак его снова трещал по швам. Клан Филби по-прежнему рос, но хотя Ким и говорил Николасу Эллиотту, что «пятеро детей наполняют его родительской гордостью», рождение еще одного ребенка усложнило жизнь Эйлин, и она снова стала проявлять признаки нестабильности. Теперь она уже пила почти столько же, сколько и ее муж. Их отношения пережили еще один тяжелый удар, когда пришло письмо от Гая Берджесса с бодрым заявлением: «Сейчас вас удивлю. Я только что получил назначение в Вашингтон». Берджесс попросил разрешения остановиться у Филби «на несколько дней», пока он подыскивает себе жилье. Эйлин пришла в ужас. «Я слишком хорошо его знаю, — писала она друзьям. — Он так и останется у нас в доме».
Берджесс по-прежнему работал в Форин-офисе, хотя остается загадкой, как он умудрился не потерять работу в столь солидной и респектабельной организации. За свою карьеру — скорее запятнанную, нежели пеструю — он успел поработать в новостном отделе, помощником заместителя министра в Форин-офисе и в отделе Дальнего Востока. Все это время он передавал русским любые секретные документы, попадавшие ему в руки, забирая их с работы вечером и возвращая утром, после того как советские кураторы снимут с них копии. Берджесс был все таким же занятным, как прежде, и по-прежнему являл собой ходячую беду в самом чистом, беспримесном виде: похвалялся шпионскими контактами, даже не пытался скрыть свои беспорядочные гомосексуальные связи и неизменно влачил за собой шлейф хаоса. Обычно он был пьян и нередко оскорблял людей, особенно высокопоставленных. Он не платил по счетам, ввязывался в драки, опознавал сотрудников МИ-6 в общественных местах, а в Гибралтаре ушел в такой запой, что местный сотрудник МИ-5 не смог скрыть изумления: «Не думаю, что даже в Гибралтаре мне доводилось видеть, чтобы кто-то выпил такое количество крепкого алкоголя за столь краткий промежуток времени». Как-то раз Берджесс затеял драку с коллегой из Форин-офиса, грохнулся на мраморные ступени Королевского автомобильного клуба и раскроил себе череп, после чего его поведение стало еще более вызывающим. Берджесс постоянно пребывал на грани увольнения. Тем не менее его назначили представителем по связям с прессой британского посольства в Вашингтоне, а эта работа требовала деликатности и такта, на которые он по природе своей не был способен. Доходило до смешного: Гай Лидделл упорно утверждал, что Берджесс «не из тех людей, кто стал бы сознательно передавать конфиденциальную информацию неуполномоченным особам». Коллеги надеялись, что «эксцентричные выходки» Берджесса (кодовое обозначение его гомосексуальности) в США будут менее очевидными. Однако глава отдела безопасности Форин-офиса предупреждал сэра Роберта Маккензи из службы безопасности в вашингтонском посольстве, что, когда в городе Берджесс, надо быть готовым к еще худшим эскападам. Кто-то услышал, как Макензи буркнул: «Что значит — еще худшим? С козлами?»
Если перспектива прибытия Берджесса в Вашингтон тревожила некоторых чиновников, то Эйлин была просто в ужасе. Но Филби настаивал на том, что старого друга надо принять со всей душой, а жить он может в цокольном этаже дома. Протесты Эйлин вылились в яростную ссору, о которой обе стороны тут же сообщили в Швейцарию Эллиотту, в связи с чем тот написал: «Зная, что это неизбежно обернется бедой — и помня о пьяных гомосексуальных оргиях Берджесса в Стамбуле, когда он тоже останавливался у них, — Эйлин сопротивлялась его приезду, но в конце концов, как обычно, подчинилась желаниям Филби». Берджесс примчался в столицу США и ворвался в дом Филби, точно какой-то особенно разрушительный и беспокойный метеор. «Последовали неизбежные эпизоды пьянства и бесчинств, — писал Эллиот, — подвергавшие брак [Филби] тяжелому испытанию».
Впоследствии Филби оценивал свое решение приютить Берджесса как проявление преданности. Они дружили более двадцати лет, вместе пришли к коммунизму и были крепко повязаны своей службой Советскому Союзу. Берджесс был одним из тех немногих людей, с кем Филби мог говорить открыто. Он заверил посольство, что будет «присматривать» за ренегатом; эта сложнейшая задача начинала казаться почти разрешимой, когда Берджесс оказывался под одной крышей с Филби. У Кима был и собственный повод радоваться прибытию Берджесса в Вашингтон. Как сотрудник, ответственный за связи с прессой, Берджесс мог совершенно свободно путешествовать, не вызывая нареканий; это значило, что, действуя в качестве курьера, он сможет передавать информацию советскому куратору Филби в Нью-Йорке — Валерию Макаеву. Вскоре после прибытия Берджесса Филби рассказал ему об охоте на Гомера и растущей угрозе разоблачения Маклина; случись это и признайся он во всем, последствия могли быть катастрофическими.
Филби не видел Маклина с конца войны, но их давняя дружба не нуждалась в особых подтверждениях; Берджесс знал Маклина гораздо лучше, а кроме того, приходился близким другом Энтони Бланту; близкое знакомство Берджесса и Филби было очевидно; Блант также состоял в контакте с Маклином. Разоблачение Маклина позволило бы МИ-5 быстро установить связи между шпионами, и цепочка подозрений в конце концов привела бы к Филби.
Маклин слетал с катушек с потрясающей скоростью. Он попытался убедить своего куратора, что больше не желает быть советским шпионом, явно не осознавая, что от членства в этом клубе не так-то легко отказаться. Москва попросту проигнорировала его просьбу. В мае 1950 года напряжение стало для него почти невыносимым: он напился, разгромил каирскую квартиру двух секретарш посольства США, в клочья изорвал их нижнее белье и сорвал со стены огромное зеркало, надвое расколов большую ванну. Его отправили домой, поместили под наблюдение психиатра на Харли-стрит, а потом, что совершенно поразительно, после короткого периода лечения повысили до главы американского подразделения Форин-офиса. Видимо, даже пьянство и безумные выходки с растерзанием дамских трусиков не становились препятствием для продвижения на британской дипломатической службе, если человек был «подходящего сорта». Но короткий список подозреваемых все укорачивался, и там фигурировало имя Маклина. А он явно находился на грани тяжелого нервного срыва. Если бы МИ-5 вызвала его на допрос, он бы почти наверняка раскололся. Но теперь, имея в качестве посредника Берджесса, Филби был уверен, что на крайний случай «надежный канал связи с Москвой» у него есть.
Поселившись в доме Филби, Берджесс начал вести себя в своей обычной манере. Он болтался по Вашингтону, хвалился знакомствами, ввязывался в драки, напивался до зеленых чертей, полагая, что платить за него должны другие. Носил он засаленное старое пальто, избегал соприкосновения с мылом и громко провозглашал, что американцы лишены интеллектуальных способностей. Энглтону Филби представил Берджесса как «наиболее выдающегося историка своего поколения в Кембридже». (Те, кто имел представление о кембриджских историках, могут поручиться, что при всей своей гнусности привычки Берджесса не смогли окончательно затмить его профессиональные достоинства). Но, конечно же, его бесчинства тоже были выдающимися. Несколько дней спустя Берджесс, выписывая кренделя, подгреб к столику Энглтона в ресторане «Оксиденталь», уселся без приглашения и потребовал «самого дешевого бурбона». Он щеголял «в весьма специфическом наряде, а именно в белом кителе британского флота, конечно же грязном и покрытом пятнами. Берджесс еле держался на ногах, был небрит и, судя по глазам, не принимал ванну после того, как в последний раз спал». Ни с того ни с сего Берджесс ударился в объяснения какой-то безумной схемы: он предлагал импортировать такие же кители, как тот, что был на нем, и делать на них «бешеные деньги» в Нью-Йорке. Затем потребовал, чтобы его прокатили в салоне «олдсмобиля» Энглтона, а под конец попытался занять денег у сотрудника ЦРУ. После этого он ушел восвояси. Однако нет никаких свидетельств, что Энглтон сколько-нибудь возражал против такого поведения. Ему нравилась британская эксцентричность, а любой друг Кима Филби автоматически становился его другом.
Девятнадцатого января 1951 года Филби принял судьбоносное решение: в то время как жена погружалась в депрессию, опасный друг шатался по Вашингтону, а его собственные перспективы были туманны, он решил устроить званый ужин. По всеобщему мнению, ужин обернулся адской вечеринкой.
Филби пригласил всех знакомых ему высоких чинов американской разведки: конечно же Энглтонов, Роберта Ламфира, агента ФБР и охотника за «кротами», а также Маннов и еще нескольких человек. Кроме того, присутствовали Билл Харви, бывший агент ФБР, теперь отвечавший за контрразведку в ЦРУ, и его жена-невротичка Либби. Амбициозный выходец из Огайо, Харви отличался умом, но при этом являл собой тип «обрюзгшего алкоголика с манерами нелепого полицейского-взяточника из триллера Рэймонда Чандлера». Чета Харви уже побывала на одном званом ужине у Филби, завершившемся тем, что бесчувственное тело Билла Харви сползло под стол.
По традиции вечер начался с коктейлей, разливаемых прямо из кувшина. В атмосфере чувствовалось что-то едкое. Сесили Энглтон заметила, что Боб Ламфир — единственный некурящий гость. «Какой импульс по Фрейду вынуждает вас отказаться от курения?» — лукаво поинтересовалась она. Алкоголь лился ровным потоком (в случае Либби Харви — неровным). Разделавшись с ужином (впоследствии никто не мог вспомнить, что они ели и о чем говорили), гости приступили к виски. Тут-то и ворвался Берджесс. Всклокоченный и откровенно пьяный, он рвался с кем-нибудь поскандалить. Либби бросилась к новому гостю, зажала его в угол и потребовала, чтобы он нарисовал на нее шарж. Берджесс был талантливый рисовальщик, в светских кругах Вашингтона восхищались его карикатурами. Берджесс отказывался. Либби, порядком навеселе, настаивала. Наконец, утомленный ее приставаниями, Берджесс взял блокнот с карандашом и принялся делать набросок. Несколько минут спустя он с сияющей улыбкой вручил ей шарж.
К сожалению, это произведение искусства не сохранилось, но свидетели донесли память о нем в общих чертах. В изображении на карикатуре можно было без труда узнать Либби Харви, хотя черты ее лица оказались «зверски искажены». Впрочем, главным в этом шарже было вовсе не лицо: Берджесс изобразил ее с задранным до талии платьем, раздвинутыми ногами и обнаженными гениталиями. Взглянув на карикатуру, Либби завизжала и разрыдалась. Билл Харви ударил Берджесса. Поднялся гвалт. Чета Харви выбежала вон.