— Долго тебя не будет? — поинтересовался Энглтон.
— Примерно неделю, — небрежно ответил Филби.
— Можешь кое-что для меня сделать в Лондоне? — спросил Энглтон и объяснил, что ему нужно отправить в МИ-6 срочное письмо, но он уже пропустил дипломатическую почту на этой неделе. Не мог бы Филби доставить письмо собственноручно? Джеймс подтолкнул к нему конверт, адресованный главе контрразведки в Лондоне. Позднее Филби предполагал, что это тоже было некоей уловкой, призванной проверить его или загнать в ловушку. Паранойя уже начала его подтачивать. Между тем Энглтон не испытывал и тени сомнения: друг, которому он доверял, доставит письмо и вернется через неделю, и тогда они, как обычно, вместе пойдут на ланч в «Харвиз». Проведя, по выражению Филби, «приятный часок» в баре за обсуждением «вопросов, касавшихся их обоих», Филби сел на поздний самолет в Лондон. Больше ему не суждено было увидеть ни Энглтона, ни Америку.
Как и ожидал Филби, мрачные тучи сомнения начинали медленно сгущаться по обеим сторонам Атлантики. Надвигалась буря, которая вскоре сбила с курса корабль «особых отношений» и заставила секретные службы Великобритании вцепиться друг другу в глотки. Могло показаться, что американцы сохраняли невозмутимость, однако исчезновение дипломатов стало «крупной сенсацией» и в Вашингтоне. Уже развернулось расследование, в центре которого находился Гай Берджесс, а следовательно, и его друг, защитник и арендодатель Ким Филби. Директор ЦРУ Уолтер Беделл Смит приказал всем сотрудникам, располагавшим какими-либо сведениями о Филби и Берджессе, как можно скорее доложить об этом. Первым на стол шефа ЦРУ лег отчет Билла Харви из контрразведки; вторым, через несколько дней, — отчет Джеймса Энглтона. Документы разительно отличались друг от друга.
Отчет Харви — «высокопрофессиональный, проницательный и написанный в обвинительном тоне», — по сути дела, изобличал Филби. Бывший агент впоследствии утверждал, что подозрения насчет Филби возникли у него задолго до побега Берджесса и Маклина, а как сотрудник ФБР он, возможно, имел доступ к материалам «Веноны». Изучив карьеру англичанина в мельчайших подробностях, Харви объединил разрозненные доказательства и с сокрушительной конкретикой описал все это на пяти страницах, заполненных плотной машинописью. Он отметил связи Филби с Берджессом, его роль в деле Волкова, участие в провальных албанских операциях и полную осведомленность об охоте на шпиона Гомера, дававшую идеальный шанс предупредить Маклина о надвигающемся аресте. Ни одно из этих свидетельств по отдельности не было достаточным доказательством вины, но в целом вывод, по мнению Харви, напрашивался сам собой: Филби — советский шпион. Впоследствии Ким характеризовал эти обвинения как «сведение счетов задним числом», личную месть за оскорбление, нанесенное жене Харви на кошмарном званом ужине всего полгода назад.
Второй отчет разительно контрастировал с первым. Энглтон описывал многочисленные встречи с пьяным Гаем Берджессом, но отмечал, что Филби, похоже, смущался из-за выходок друга и старался сгладить впечатление, объясняя, что Берджесс «получил сильное сотрясение во время несчастного случая и оно периодически дает о себе знать». Энглтон решительно отвергал любые предположения, будто Филби мог быть заодно с перебежчиком, и заявлял о своей «уверенности», что, какие бы преступления ни совершил Берджесс, он действовал «вне всякой связи с Филби». По словам одного сотрудника ЦРУ, «в общем, получалось… нельзя обвинять Филби в том, что натворил этот псих Берджесс». С точки зрения Энглтона Филби был вовсе не предателем, а честным и блестящим человеком, которого жестоко обманул друг, а у того, в свою очередь, из-за ужасного удара по голове сильно пострадала психика. Согласно биографу Энглтона, «он лелеял убеждение, что подозрения с его британского друга снимут», и предупреждал Беделла Смита, что, если ЦРУ начнет выдвигать необоснованные обвинения в измене против высокопоставленного сотрудника МИ-6, это нанесет серьезный урон англо-американским отношениям, поскольку в Лондоне Филби «высоко ценят».
В некоторой степени два этих отчета отражали различные методы разведывательного дела, развивавшиеся на разных берегах Атлантики. Билл Харви воплощал собой новый, американский стиль расследования — подозрительность, быстрота суждений и готовность оскорбить. Отчет Энглтона был составлен в английской традиции, основан на дружбе и вере в слово джентльмена.
Харви прочитал отчет Энглтона, столь отличный по сути и тону от его собственного, и нацарапал внизу страницы: «И чем же кончается эта история?» Таким образом, он обвинил коллегу из ЦРУ в том, что тот закрывает глаза на правду. Расхождения между Харви и Энглтоном по поводу Филби разожгли пламя вражды, продолжавшейся в течение всей их жизни. Столь же радикальные разногласия стали возникать и в рядах британской разведки.
Днем двенадцатого июня Ким Филби прибыл в управление МИ-5 в Леконфилд-хаусе, рядом с Керзон-стрит, чувствуя истощение и испытывая «опасения», но собранный и готовый к предстоящей дуэли. Выброс адреналина, вызываемый опасностью, всегда его стимулировал. Джек Истон настоял на своем присутствии при разговоре — для моральной поддержки. Двоих представителей МИ-6 приветствовал Дик Уайт, шеф контрразведки МИ-5, который в течение следующих нескольких часов собирался подвергать Филби допросу, кое-как замаскированному под дружескую беседу. Подали чай. Кабинет наполнился едким табачным дымом. Все обменялись любезностями. Дик Уайт (не путать с Ричардом Бруманом-Уайтом, старым другом Эллиотта), в прошлом директор школы, сын торговца скобяным товаром из Кента, искренний, уравновешенный, достойный человек, впоследствии возглавил МИ-5, а потом и МИ-6. Филби знал Уайта еще со времен войны и всегда отлично с ним ладил, хотя втайне пренебрежительно отзывался о его якобы посредственном уме и нерешительном характере. «Он старался как мог, чтобы наш разговор протекал в дружеской обстановке», — писал Филби. Атмосфера в кабинете была скорее неловкой, нежели враждебной. Ш хоть и неохотно, но все-таки согласился на то, чтобы его подчиненного опрашивала МИ-5. Ему объяснили, что Филби окажет помощь следствию, ведь у него «могут быть соображения по этому делу». Уайт старательно подчеркивал: его пригласили лишь для того, чтобы он помог пролить свет на «эту чудовищную историю с Берджессом и Маклином». Но под фасадом вежливости уже намечались трещины, из-за которых две ветви британской разведки начали отдаляться друг от друга.
МИ-6 была на стороне своего человека. В папках дела Филби не было ничего, что позволило бы его обвинить, только все более восторженные песнопения в его адрес, приведшие к тому, что он получил назначение в Вашингтон. «В то время против него ничего не было», — вспоминал Истон. В худшем случае его можно было обвинить в неосмотрительности и в том, что связался с дегенератом Берджессом. Но если это считать преступлением, то многие в Форин-офисе и секретных службах были в той же степени виновны. Ким не сбежал, охотно помогал и, что самое важное, он был джентльменом, членом клуба и карьеристом, а значит, невиновным. Многие из коллег Филби в МИ-6 ухватились за эту презумпцию невиновности, как за символ веры. Если бы они поступили иначе, это означало бы, что их всех водили за нос; тогда разведка и дипломатическая служба выглядели бы совершенно по-идиотски. Однако МИ-5 занялась расследованием, и вот уже фигура дружелюбного, компанейского Кима Филби начинала принимать более мрачные очертания. В Лондоне с еще большей целеустремленностью, чем в Вашингтоне, стали исследовать нити подозрений, обозначенные Биллом Харви. За несколько недель, последовавших за побегом, была собрана толстая папка, лежавшая теперь на столе Уайта, всего в нескольких футах от того места, где сидел Филби, прихлебывая чай, куря трубку и напуская на себя непринужденный вид.
Расхождения во мнениях относительно Филби, возникшие между двумя ветвями британской разведки, обнаружили линию культурного разлома, которая предвосхитила этот кризис, надолго пережила его и существует по сей день. МИ-5 и МИ-6 — Служба безопасности и Секретная разведывательная служба — совпадали во многих аспектах, но на самом деле различались фундаментально. МИ-5 предпочитала нанимать бывших полицейских и военных, людей, подчас говоривших с региональным акцентом, порой не знавших, каков порядок использования приборов на официальном ужине, и не особенно страдавших из-за этого. Они стояли на страже закона и защищали государство, ловили и наказывали шпионов. МИ-6 же скорее являла собой продукт частной школы и Оксбриджа; акцент здесь был утонченнее, одежда более изысканной. Агенты и сотрудники МИ-6 в погоне за секретами часто нарушали законы других стран, причем делали это с некоторым бахвальством. МИ-6 — это «Уайтс», а МИ-5 — «Ротари-клуб». В МИ-6 служили представители верхнего слоя среднего класса (а иногда и аристократы); в МИ-5 — средний, а иногда и рабочий класс. С точки зрения мельчайших градаций классового расслоения, имеющего столь важное значение в Великобритании, МИ-5 «сидела на нижнем кольце стола» в силу простецкого происхождения, а МИ-6 привлекала джентльменов, отличалась элитарностью и даже снобизмом. МИ-5 занималась охотой, а МИ-6 собирательством. Филби снисходительно и даже пренебрежительно характеризовал Дика Уайта как фигуру «ничем не выдающуюся» — и это в точности отражало отношение МИ-6 к родственной службе: Уайт, согласно описанию его биографа, был «в чистом виде представителем торгового класса», тогда как Филби представлял «истеблишмент». МИ-5 смотрела на МИ-6 хотя и снизу вверх, но с презрением; МИ-6 смотрела на МИ-5 сверху вниз с легкой, но плохо скрытой насмешкой. Разгоравшаяся вокруг Филби битва стала еще одним столкновением в бесконечной, изматывающей и совершенно нелепой классовой войне.
Уайт был приличным человеком, хорошим администратором и сведущим кабинетным политиком, но допрашивать он не умел. Улики против Филби все еще были, по его мнению, «довольно расплывчатыми». Кроме того, перед ним сидел шпион, сумевший довести свое двуличие до совершенства, умудрявшийся почти два десятка лет скрывать свои дела среди бела дня. Чтобы изобличить его, требовался кто-то похитрее Уайта. Ким предположил, что кабинет прослушивается. Его заикание задавало разговору странный, запинающийся ритм: возможно, так проявлялась нервозность, а может, он хотел выиграть время и вызвать сочувствие. Сперва Уайт спросил про Маклина: Филби сказал, что помнит его по Кембриджу и наслышан о нем, но не видел его много лет и, возможно, даже не узнал бы при встрече. Затем перешли к персоне Берджесса, и напряжение в кабинете чуть возросло. Филби гнул свою линию: попросту неправдоподобно, чтобы какая-либо разведка, уж тем более русская, воспользовалась услугами столь негодного для шпионажа, «болтливого, неорганизованного, пьяного распутника-гомосексуала». Филби хорошо играл свою роль, в нужных пропорциях сочетая смущение, заискивание и самооправдание: вот он, высокопоставленный сотрудник разведки, вынужден опровергать безмолвное обвинение в том, что его обманули, и теперь может потерять работу из-за роковой ошибки в выборе друзей. Вопрос о лояльности самого Филби даже не поднимался, никто о нем и не заикнулся, и все же он словно висел в атмосфере вместе с табачным дымом. Встреча завершилась дружескими рукопожатиями. Как всегда готовый помочь, Филби предложил в письменном виде изложить краткое содержание беседы и сказал, что связаться с ним можно по адресу его матери. Уайт намекнул, что, вероятно, им вскоре придется встретиться снова.