нности, а чистым прагматизмом: пьяный, нуждающийся агент — обуза, ведь он может расколоться, или его придется вызволять. В Москве надеялись, что солидная сумма наличными поддержит его на плаву — и удержит на месте. Но, как нередко случалось с распоряжениями Москвы, отдать приказ было куда легче, чем собственно передать деньги, поскольку за Филби все еще следили. Более того, Модину строго-настрого наказали не выходить на связь с Филби напрямую; ему предписывалось передать деньги прямо под носом у МИ-5, избегая при этом личной встречи. Офицеру КГБ удалось вывезти из Англии Берджесса и Маклина, а вот оставить там Филби оказалось задачей посложнее.
Вечером шестнадцатого июня 1954 года профессор Энтони Блант, бывший сотрудник МИ-5, советский шпион и видный историк искусства, готовился выступить с лекцией в Институте искусства Курто, где он был директором. Темой была арка Гальена, римская триумфальная арка, которой грозило разрушение, поскольку на ее месте собирались построить современный жилой комплекс. Аудитория состояла из любителей классики, студентов художественных факультетов и образованных людей, прочитавших о лекции в «Таймс» и желавших поддержать стоящее дело, защитить классическое наследие Рима. В первом ряду, прямо напротив кафедры, сидел коренастый светоловолосый молодой человек, представившийся в книге посещений как некто Грингласс из Норвегии.
С выражением ученой сосредоточенности на длинном, дряблом лице, Блант раздавал фотографии несчастной арки, прежде чем ринуться в атаку на «подлые итальянские власти», считавшие, что им это сойдет с рук. Под конец раздались аплодисменты, и громче всех хлопал Грингласс, который никогда не был в Италии, ничего не знал о классической архитектуре и плевать хотел на римские арки, пусть их хоть все снесут бульдозерами и зальют бетоном. После лекции профессора Бланта обступила, как часто бывало, стайка пылающих энтузиазмом дородных дам, жаждущих поговорить об искусстве и «наперебой демонстрирующих свои познания». Грингласс какое-то время маячил на заднем плане, а потом внезапно рванул сквозь толпу, двинув одну из почитательниц профессора локтем по ребрам, и сунул открытку с репродукцией ренессансной картины Бланту в руку. «Извините меня, — произнес неотесанный норвежец, — вы не знаете, где я могу найти эту картину?»
Любительницы искусства обдали норвежца холодом; Блант перевернул открытку. На обратной стороне было написано: «Завтра. 8 вечера. Ангел». Блант сразу же узнал характерный почерк Гай Берджесса.
Энтони наградил норвежца «долгим пристальным взглядом» и узнал в нем Юрия Модина, советского куратора, которого последний раз видел в 1951 году, как раз перед побегом Берджесса и Маклина. Потом снова посмотрел на открытку и надпись на ней. «Да, — сказал он. — Да. Да».
Следующим вечером Блант и Модин встретились в пабе «Ангел» в Ислингтоне рядом с Каледониан-роуд — эту ничем не примечательную рюмочную они использовали для тайных встреч в прошлом. Сначала обсудили положение самого Бланта — его вызывали на разговор в МИ-5, но пока что, кажется, не считали подозреваемым, — а потом перешли к Филби. Блант сообщил, что его коллега-шпион в неважной форме, у него ни работы, ни денег и его уже подвергли нескольким враждебным допросам в МИ-5. Модин попросил Бланта передать Филби немного денег. Неохотно — поскольку он давным-давно оставил шпионаж, чтобы опекать римские арки, — Блант согласился.
Несколько дней спустя Филби на машине приехал из Кроуборо в Тонбридж и купил билет на первый же поезд до Лондона. Он сел на поезд только тогда, когда все остальные пассажиры уже зашли в вагоны и платформа опустела. В Воксхолле он сел на метро до «Тоттенхэм-Корт-роуд», где купил длинный плащ и шляпу. Примерно час Ким бродил по округе, заглядывая в витрины магазинов, чтобы удостовериться в отсутствии слежки, потом выпил в баре, а затем купил билет в кино. Сел он в последний ряд. Примерно на середине фильма вышел. Похоже, никто за ним не следовал. Однако он еще два часа разгуливал без всякой цели, потом сел в автобус, затем вышел из него. К вечеру он был в северном Лондоне. «Я был практически уверен, что за мной не следят».
На закате три шпиона сошлись на небольшой площади рядом с Каледониан-сквер. По-видимому, Модин, следуя указаниям, в ту ночь не вступил в прямой контакт с Кимом и общался только с Блантом, передавая ему пакет, тогда как Филби держался на расстоянии, готовый пуститься в бегство. Как мелодраматично вспоминал Модин, «темный силуэт следовал за нами на некотором расстоянии по тропе, обрамленной деревьями; плотная, четырехугольная фигура, закутанная в плащ». Филби вернулся в Кроуборо с пятью тысячами фунтов наличными, «в приподнятом настроении», радуясь возобновлению связи с советской разведкой после четырехлетнего перерыва. Модин также заверил его через Бланта, что перебежчик Петров «ничего не знал о его карьере советского агента». Передача, состоявшаяся в темном лондонском парке, изменила как финансовое положение Филби, так и его душевное состояние: «Я больше не был одинок».
Советские друзья Кима поспешили ему на помощь; то же самое сделали теперь и его британские друзья. В тот период, когда состоялся побег Петрова, группа сотрудников МИ-6 во главе с Николасом Эллиоттом начала согласованную кампанию по возвращению Филби его доброго имени.
Теперь у Эллиотта была новая должность — глава лондонской резидентуры МИ-6. Получившая кодовое название БИН и размещенная в Лондондерри-хаусе (Виктория), лондонская резидентура действовала, по сути дела, как любая другая резидентура МИ-6, но только на британской почве, со штатом в двадцать сотрудников, которые вели разведывательные операции против дипломатов, бизнесменов и шпионов, вербуя агентов в иностранных посольствах и отслеживая деятельность высокопоставленных лиц, приезжающих в Великобританию. Новая роль Эллиотта позволяла вести жизнь зарубежного шпиона, не отходя далеко от своего клуба.
К 1954 году в МИ-6 образовалась заметная фракция, имевшая сильное влияние на шефа, сэра Джона Синклера: «младотурки» разведслужбы, люди вроде Эллиотта, освоившие шпионскую игру в горячее время войны, когда при наличии храбрости и воображения все казалось возможным. В стенах конторы Эллиотта и ему подобных стали называть «баронами-разбойниками», подразумевая под этим головорезов с острым чувством собственной важности и недостатком уважения к гражданской власти. Они верили в секретные акции, в риск и в нарушение правил, когда это необходимо. Но более всего они верили в разведку, видя в ней нечто вроде патриотической религии, британский бастион, противостоящий варварству. Джордж Кеннеди Янг, добрый друг Эллиотта и Филби, впоследствии поднявшийся по карьерной лестнице до позиции заместителя главы МИ-6, сформулировал кредо этой амбициозной, набирающей вес группы. «Именно шпиона призывают, когда нужно спасать ситуацию, сложившуюся по милости министров, дипломатов, генералов и священников», — со зловещим высокомерием заявлял Янг.
Сознание людей, конечно же, определяется их окружением, и мы, шпионы, хотя и не чужды своей профессиональной мистики, живем, пожалуй, ближе к реальности и голым фактам международной политики, чем прочие правительственные работники. Мы относительно свободны от проблем статуса, очередности, позиции департамента, перебрасывания личной ответственности — словом, от всего того, что и формирует официальный склад ума. В отличие от парламентариев, на которых накладывает отпечаток вся их государственная жизнь, нам не нужно вырабатывать умение говорить готовыми фразами, быстро давать умные ответы и сиять улыбкой. Таким образом, неудивительно, что в наши дни именно шпион оказывается главным хранителем интеллектуальной честности.
Люди, подобные Янгу и Эллиотту, считали себя тайными хранителями Великобритании, членами братства избранных, не подчиненными обычным условностям. Ким Филби служил образцом для подражания многим из «баронов-разбойников»; его светский лоск и военные успехи укрепляли их чувство общности. Теперь они решили его спасти.
Двадцатого июля 1955 года Синдбад Синклер направил Дику Уайту, своему коллеге из МИ-5, письмо, где заявлял, что расследование Позера Милмо в отношении Кима Филби было «предвзятым» и что бывший сотрудник МИ-6 стал «жертвой судебной ошибки». В более поздней докладной записке, направленной сэру Айвону Киркпатрику, постоянному заместителю министра иностранных дел, Ш подытоживал аргументы в защиту Филби.
Отчет Милмо, не выявивший ни единой твердой улики, доказывающей, что Филби был советским агентом или Третьим, является, таким образом, неприемлемым для предъявления в суде и к тому же провальным с точки зрения обеспечения безопасности разведки. Отчет, состоящий из фальшивых и косвенных свидетельств, завершается логически неверными выводами, включающими в себя все, что только мог измыслить обвинитель, желающий непременно наказать подозреваемого. Похоже, это так и останется обвиняющим перстом, постоянно направленным на Филби, [который], по существу, ни в чем не был обвинен по итогам расследования 1951 года и, несмотря на четыре года последующего расследования, по-прежнему ни в чем не обвиняется. Это полностью противоречит английской традиции, ведь в данной ситуации человеку приходится доказывать свою невиновность… хотя обвинение не основывается ни на чем, кроме подозрений.
Дело необходимо расследовать по новой, писал Синклер, а Филби нужно дать возможность себя защитить. «Предъявите доказательства, и больше не будет никаких споров», — сказал Уайту Синклер. Уайт нехотя согласился на то, чтобы Филби еще раз опросили, понимая, что улики против него едва ли более сильны, чем в 1951 году. Сцена для финального противостояния была готова, и Эллиотт, «главный защитник» Филби, ждал за кулисами, чтобы срежиссировать драму.
Восемнадцатого сентября газета «Пипл» опубликовала рассказ о побеге Владимира Петрова с несколькими драматическими откровениями: и Берджесс, и Маклин были завербованы советской разведкой еще студентами в Кембридже; их бегство в Москву ровно в тот момент, когда Маклина готовились арестовать, было срежиссировано русскими; они были не «пропавшими дипломатами», как долгое время называло их правительство, а сбежавшими шпионами. Британский закон о неразглашении использовался, чтобы скрыть правду и защитить правительство от позора.