Хотя резюме, которое Бруман-Уайт подготовил для Макмиллана, претендовало на объективность, в нем просматривался «сильный крен в сторону невиновности Филби». Против его бывшего коллеги нет никаких серьезных улик, настаивал Бруман-Уайт, а работу тот потерял из-за юношеского заигрывания с идеями коммунизма и опрометчивой дружбы с Гаем Берджессом. Эти выводы были созвучны настрою самого Макмиллана. Классический итонский аристократ, Макмиллан считал работу в разведорганах грязноватой, а скандал вокруг Филби — ненужной перебранкой между МИ-5 и МИ-6. Ему очень хотелось избежать скандала, не говоря уже о судебном разбирательстве. «Что может быть хуже публичных разборок и инсинуаций», — произнес Макмиллан на заседании кабинета министров всего за пять дней до того, как Липтон бросил перчатку. Глава Форин-офиса желал одного: поскорее закончить эту постыдную, неподобающую мышиную возню.
Седьмого ноября Макмиллан поднялся на трибуну Палаты представителей и сделал заявление, вероятно написанное Николасом Эллиоттом и Ричардом Бруманом-Уайтом:
Мистер Филби водил знакомство с коммунистами во время и после университетской учебы, однако не обнаружено никаких доказательств того, что именно он предупредил Берджесса или Маклина. Находясь на государственной службе, он исполнял свои обязанности квалифицированно и добросовестно. У меня нет никаких оснований полагать, что мистер Филби когда-либо предавал интересы страны, или отождествлять его с так называемым Третьим, если таковой вообще существовал.
Следом за ним Ричард Бруман-Уайт разразился горячей речью в защиту Филби — «человека, чье имя очернили» — и яростной атакой на Маркуса Липтона, последователя сенатора Маккарти и охотника на ведьм, который слишком труслив, чтобы повторить свои обвинения за стенами Палаты представителей и тем самым подвергнуть себя риску судебного преследования.
Он [Липтон] предпочитает действовать по подозрению, очернять по подозрению, направлять общественные подозрения на человека, чья вина не доказана. Оставим на его совести, исправит ли он моральный ущерб, нанесенный жене, детям и друзьям обвиняемого. Единственное, что можно предъявить мистеру Филби, это то, что Берджесс у него останавливался и что у него были приятели среди коммунистов. Возможно, он был не слишком разборчив в выборе друзей, но кто из этой почтенной аудитории готов утверждать, что все его друзья были и остаются вне всяких подозрений?
Со скамей лейбористов раздались недовольные выкрики — дескать, это очередная попытка отмыть козла добела.
— Те, кто кого-то выгораживает, чем бы они ни руководствовались, принадлежностью ли к узкому кругу или закрытому клубу, дружескими ли отношениями или чем-то еще, пусть хорошенько подумают и прямо сейчас, — заявил Фрэнк Томни, жесткий северянин.
Липтон перешел в контрнаступление.
— Никто в этом зале и там, за его пределами, не заткнет мне рот, пока я исполняю свой долг, — взъярился он.
— Скажи это там! — хором закричали тори.
Ответ Липтона прозвучал не слишком убедительно:
— Даже мистер Филби не потребовал, чтобы я повторил это там. — После чего он сел и заметно сник.
Теперь Филби оставалось только добить врага. Эллиотт сообщил ему по секрету, что Макмиллан его выгородит. Впрочем, одной реабилитации недостаточно, надо заставить Липтона взять назад все обвинения, и как можно скорее, унизив его публично. И после этой телефонной консультации Филби велел матери говорить всем звонящим, что завтра утром в Дрейтон-гарденс, в квартире Доры, он собирает пресс-конференцию.
Когда восьмого ноября, за несколько минут до одиннадцати, Филби вошел в дом, он получил приятное подтверждение своему новоявленному звездному статусу. Лестница была забита представителями ведущих мировых изданий.
— Господи! — воскликнул он. — Добро пожаловать.
Филби тщательно подготовился. Свежевыбритый и аккуратно подстриженный, хорошо сидящий костюм в полосочку и строгий официальный галстук, плюс обворожительная улыбка. Поток журналистов хлынул в гостиную его матери, где все рассредоточились по стеночкам. Заработали вспышки фотокамер. С подчеркнутой (и расчетливой) старомодной галантностью Филби попросил журналиста, усевшегося в кресло, уступить место стоящей в дверях даме. Мужчина вскочил на ноги. Все это под камеры.
А дальше был драматический tour de force[14], невозмутимая демонстрация публичного вранья, доступного лишь немногим политикам или адвокатам. Никакого заикания, ни намека на нервы или смущение. Филби смело глядел миру в глаза и врал напропалую. Видеозапись знаменитой пресс-конференции по сей день используется МИ-6 в качестве рабочего пособия, такой мастер-класс по части лицемерия.
Сначала Филби прочитал заготовленное заявление о том, что он до сих пор хранил молчание, так как в свое время дал подписку о неразглашении (Официальный секретный акт) и потому по закону не мог обнародовать информацию, связанную с его статусом правительственного чиновника.
— Эффективность нашей службы безопасности может быть подорвана раскрытием деталей, касающихся ее организации, личного состава и методов работы, — читал он размеренно, что твой чиновник Уайтхолла, стоящий на страже некогда установленных заповедей британской секретности.
Эдвин Ньюман из американской корпорации Эн-би-си был уполномочен задавать вопросы.
— Если существовал Третий, им были вы?
— Нет.
— По-вашему, такой человек был?
— Без комментариев.
— Мистер Филби, через несколько месяцев после исчезновения Берджесса и Маклина Форин-офис попросил вас подать в отставку. Министр сказал, что в прошлом у вас были связи с коммунистами. Вам поэтому предложили уйти в отставку?
— Мне предложили уйти в отставку из-за неосмотрительных связей.
— Вы имеете в виду вашу дружбу с Берджессом?
— Верно.
— А как насчет утверждений о связях с коммунистами? Вы можете что-нибудь сказать по этому поводу?
— Последний раз я говорил с коммунистом, зная о том, что он коммунист, примерно в 1934 году.
— Вы хотите сказать, что после этого вы не отдавали себе отчета в том, что разговариваете с коммунистом.
— Последний раз я говорил с Берджессом в апреле или мае пятьдесят первого.
— Он не давал вам понять, что он коммунист?
— Никогда.
— По-прежнему ли вы считаете Берджесса, который одно время жил у вас в Вашингтоне, своим другом? Что вы к нему сейчас испытываете?
— Я нахожу его действия достойными сожаления…
Тут Филби на мгновение умолк, как человек, судя по всему, борющийся с целой гаммой эмоций: чувством долга, своей совестью, личной преданностью и болью от предательства близкого друга.
— …по поводу дружбы я бы предпочел не распространяться, поскольку это очень сложная тема.
Что качается Липтона, то Филби призвал оппонента повторить свои обвинения вне стен Палаты представителей либо передать информацию, которой он располагает, в соответствующие инстанции.
Пресс-конференция закончилась. В гостиной матери Филби как гостеприимный хозяин угощал журналистов пивом и шерри.
— Я вижу, предпочтения прессы вам хорошо знакомы, — пошутил американский репортер.
В публикациях о пресс-конференции Филби выглядел не иначе как честный, добросовестный правительственный чиновник, который пострадал из-за дружбы с тайным коммунистом, но сегодня к нему больше нет претензий. Советский разведчик Юрий Модин, посмотревший репортаж с пресс-конференции в вечерних новостях, пришел в восторг от «бесподобного» выступления Филби: «Ким разыграл эту партию с неподражаемой ловкостью. Мы, как и он, пришли к выводу, что у британского правительства нет против него серьезных улик». А зачем еще кавычки? Или убирать прямую речь.
Маркусу Липтону ничего не оставалось, кроме как с позором пойти на попятный, официально, «с глубоким сожалением» сняв свои обвинения. «Я не располагал доказательствами, — признал он. — И когда пришло время раскрыть карты, мои юристы посоветовали мне взять назад свои слова». Филби дал короткий и великодушный комментарий: «Полковник Липтон поступил правильно. Я считаю инцидент исчерпанным».
Для Филби это был полный триумф. Эллиотт «ликовал» по поводу его победы и вероятного возвращения в контору. Есть традиция выделять это словечко как такое специфическое название, но я не настаиваю. Теперь «бароны-разбойники» будут активно «добиваться его восстановления на прежней службе», что, в свою очередь, открывало перед Филби перспективу «послужить еще стране Советов».
Эллиотт реабилитировал своего старого друга, в то время как его собственную карьеру ждало крутое пике.
На рассвете девятнадцатого апреля 1956 года необычный персонаж в резиновом костюме аквалангиста и ластах спустился бочком по Королевской лестнице в портсмутской гавани и забрался в поджидавшую его шлюпку. Ростом мужчина был не больше пяти футов и пяти дюймов. На голове резиновая шапочка поверх шерстяной балаклавы, за плечами кислородный баллон, рассчитанный на полтора часа под водой. Героя войны, награжденного знаками отличия, самого известного британского водолаза, звали коммандер Лайонел «Бастер» Крэбб.
В отдалении сквозь подвижную завесу тумана просматривались очертания трех советских боевых кораблей, недавно прибывших в Великобританию с миссией доброй воли и бросивших якоря напротив мола, где заканчивалась южная железнодорожная ветка. Человек на веслах отгреб ярдов на восемьдесят от берега. Крэбб поправил кислородный баллон, взял в руки новую экспериментальную камеру, выпущенную исследовательским отделом Адмиралтейства, и затушил последнюю из сигарет, которые в то утро, с момента подъема, он курил одну за другой. Ему было дано задание проплыть под крейсером «Орджоникидзе», обследовать и сфотографировать киль, гребные винты и руль, после чего вернуться назад. Ему предстоял долгий заплыв в одиночку, в очень холодной и грязной воде, почти с нулевой видимостью, на десятиметровой глубине. Что было бы вызовом и для молодого здорового аквалангиста. А для сорокасемилетнего растренированного заядлого курильщика, в доску пьяного всего несколько часов назад, это было почти равносильно самоубийству.