Лишь задним числом она осознала, что его запои, его уходы в алкогольное забытье являлись признаком того, что человек живет в постоянном страхе.
Его репортерская работа превратилась в жалкий ручеек. Питер Ланн, когда первый раз обменялся с ним рукопожатием, заметил, что рука у него дрожит. При этом Филби настоял на том, что, если они случайно встретятся на каком-нибудь вечере, следует сделать вид, что они незнакомы; такую предосторожность Ланн посчитал странной и излишней. В глазах Элеанор последний выглядел, в сравнении с «теплым» Эллиоттом, как «такая холодная рыба».
В сочельник Филби отказался идти на какие-либо вечеринки в Бейруте и вместо этого пил дома шампанское с Элеанор на балконе в гнетущей тишине. На следующий день ему должен был исполниться пятьдесят один год, и Элеанор запланировала маленький дневной раут. В полтретьего все гости разошлись. Филби собирались провести тихий вечер дома, но тут пришел Майлз Копленд. «Он нас потащил, невзирая на все протесты, на новогодний сбор у каких-то американцев». Филби «уже успел набраться», а на вечеринке совсем упился. С наступлением ночи они поплелись домой на улицу Кантари. Элеанор собиралась ложиться спать, когда услышала грохот в ванной и вопль боли, а затем снова грохот. Филби упал и разбил голову о радиатор, попробовал встать и снова загремел. «Из двух больших рассечений на темени вовсю лилась кровь. Вся ванная уже была в крови». Элеанор замотала ему голову полотенцем и помчалась к телефону. Филби, оглушенный и все еще пьяный, отказался покидать квартиру. Наконец прибыл ливанский доктор, который объявил: «Если мы сейчас не отвезем вашего мужа в госпиталь, я за его жизнь не отвечаю». Филби уговорами посадили в лифт, а затем увезли в американскую университетскую больницу, где его заштопали и накачали успокоительным. Врач отвел Элеанор в сторонку и с озабоченным видом заявил: «Еще одна унция алкоголя в крови, и он бы не выжил».
Филби настоял, чтобы они вернулись домой. Вид у него был жалкий: забрызганный кровью домашний халат, синевато-багровые глаза, забинтованная голова, словно в тюрбане. «Вот болван, — пробормотал он. — Завязываю, раз и навсегда».
Неделей позже Ник Эллиотт по дороге в Бейрут сделал остановку в Афинах, где встретился с Халси Колчестером, шефом местного отделения МИ-6, и его женой Розанной, близкими друзьями по Стамбулу. Эллиотт уже «был готов к интеллектуальной битве, в которой он выйдет победителем», но сначала ему надо было облегчить душу. «Мне поручено труднейшее задание, — сказал он Халси и Розанне. — Я должен бросить ему вызов». Как и Эллиотт, Колчестеры всегда восхищались Кимом и поддерживали его, поэтому они были совершенно обескуражены, узнав о том, что его вина доказана. «Это был страшный шок — узнать, что он подло шпионил. Такой милый, радушный, умный».
Розанна знала Эллиотта как человека легкого — «он вечно шутил по любому поводу», — но за ужином в Афинах он выглядел убийственно серьезным, озабоченным и страдающим. В отчете об этом вечере она рисует портрет человека накануне худшего дня его жизни.
Николас осознавал, что на его руках кровь. Он знал Филби очень близко, и вся эта история приводила его в ужас. Ник признавался, что готов его убить. Обдумывая, что сказать, он даже репетировал: «Притворяться бессмысленно. Мы знаем, кто ты». Ник всегда был таким забавным. Он, как актер или эстрадник, вечно кого-то играл. Невозможно было понять, какой он на самом деле. Истинный англичанин, Николас словно бы ничего не принимал близко к сердцу, скрываясь за фасадом бесконечных острот. Но в тот вечер он был как натянутая струна. Он страшился этой встречи, она не предвещала ничего хорошего. Его могут пустить в расход, Филби или Советы. «Я надеюсь, что он не выстрелит в упор», — сказал Ник. Он только и говорил, что о Филби, о том, как близко его знал. Он сам решил пройти через это испытание, хотя его никто не заставлял. Это был смелый шаг. Он хотел сам во всем убедиться.
Эллиотт прилетел в Бейрут десятого января 1963 года и остановился в маленькой незаметной гостинице подальше от тех мест, где обычно собираются секретные агенты и журналисты. О его приезде знал лишь Питер Ланн. Вдвоем они провели всю необходимую подготовку перед разговором по душам. У секретарши Ланна была квартира в христианском квартале недалеко от моря. Технический специалист из МИ-6 спрятал под диваном микрофон, а провод от него тянулся к магнитофону в соседней комнате. Эллиотт купил бутылку бренди. Когда все было готово, Ланн позвонил Филби и «непринужденно» заговорил о «встрече вдвоем для обсуждения планов на будущее». Ни намека на какой-то форс-мажор. Поскольку Филби сам всегда настаивал на соблюдении правил безопасности, Ланн предложил увидеться на квартире секретарши, где они смогут поговорить наедине. Хотя Филби только-только пережил свое злополучное пьяное падение в доме на улице Кантари, он согласился на свидание с Ланном по указанному адресу на следующий день. Позже он признался Элеанор: «Повесив трубку, я сразу понял, что дело пахнет керосином».
Двенадцатого января, в четыре часа дня, Филби с забинтованной головой поднялся нетвердой походкой по лестнице и постучал в дверь означенной квартиры.
Когда ему открыл Николас Эллиотт, Филби странным образом не удивился.
— Так и знал, что это ты, — сказал он.
Глава 18За чаем
Такая реакция Филби на нежданный приезд Эллиотта в Бейрут была интерпретирована в наиболее параноидальных кулуарах МИ-5 как свидетельство, что ему заранее шепнули на ушко. Это спровоцировало охоту на какого-то второго советского шпиона в недрах британской разведки, продолжавшуюся два десятилетия, и конспирологическую теорию, живучую по сей день. В действительности, когда Филби сказал, что не удивлен при виде Эллиотта, он констатировал факт. Он годами страшился разоблачения и подсознательно был к этому готов; а еще он знал, как у Эллиотта работают мозги и что если правда о его, Филби, шпионской деятельности наконец выплыла наружу, то Эллиотт захочет ему задать несколько прямых вопросов.
Мужчины обменялись рукопожатием. Эллиотт спросил про забинтованную голову. Филби рассказал, как упал после вечеринки. Секретарша посольства налила им чаю и тихо покинула квартиру. Мужчины уселись в кресла, как если бы все происходило в клубе. В соседней комнате Питер Ланн и стенографист, оба в наушниках, склонились над крутящимися магнитофонными кассетами.
Полную расшифровку последующего диалога МИ-5 так и не обнародовала. Отдельные фрагменты записи почти неразличимы. Не будучи техническим экспертом, Эллиотт перед приходом Филби открыл окна, и в результате голоса часто перекрываются уличным шумом. Один из важнейших разговоров в истории «холодной войны» проходил под аккомпанемент автомобильных клаксонов, ревущих моторов, арабской речи и тихого позвякивания фарфоровых чашек о блюдца. Но даже то, что можно расслышать, позволяет реконструировать картину: вот она, брутальная английская вежливость, убийственная, но в рамках приличий.
Эллиотт поинтересовался самочувствием приятеля.
— Вполне терпимо, — ответил Филби и добавил, что ему пришлось иметь дело сразу с гриппом и бронхитом. — Они на меня навалились скопом.
Филби спросил Эллиотта о семье. Последовал ответ: у Марка в Итоне начинается новый семестр.
— Отличный чай, — сказал он.
Пауза.
— Только не говори, что ты проделал такой путь, чтобы со мной повидаться, — заметил Филби.
Эллиотт вынул шариковую ручку, положил на стол и принялся ее катать туда-сюда ладонью. Это была нервная реакция, а также старый следовательский трюк для отвлечения внимания.
— Извини, что я сразу к делу. Ким, у меня нет времени на общие разговоры. Мы знакомы сто лет, так что, если не возражаешь, я приступлю, — объявил Эллиотт, но так ни к чему и не приступил. — К сожалению, история не слишком приятная. — Новая пауза. — Я приехал тебе сказать, что твое прошлое о себе напомнило.
Филби тотчас перешел в контратаку:
— Вы что там все, с ума посходили? Опять двадцать пять? После стольких лет? Где твое чувство юмора? Над тобой же смеяться будут!
— Мы с ума не посходили. Наоборот, мы нашли о тебе дополнительную информацию. Она все расставляет по своим местам.
— Какая еще информация? Что там можно расставлять по своим местам?
Эллиотт встал, подошел к окну и стал разглядывать улицу.
— Послушай, Ким, ты же знаешь, что я был на твоей стороне с самого начала. Но сейчас появилась новая информация. Мне ее показали. И теперь я уверен, абсолютно уверен в том, что ты работал на советскую разведку. Вплоть до сорок девятого.
Позже Филби выражал удивление, почему Эллиотт назвал сорок девятый как год, когда он перестал работать на русских. Ответ простой: в сорок девятом Филби отправился в Вашингтон. Если бы он признался в том, что продолжал шпионить, будучи в Америке, то Джеймс Энглтон, ЦРУ и ФБР захотели бы знать, какие разведданные он передавал в Москву, и вполне могли потребовать его экстрадиции, дабы он предстал перед американским законом. В этом случае предложение об иммунитете стало бы бессмысленным. Для заключения сделки Эллиотту нужно было, чтобы Филби признался в том, что он занимался шпионской деятельностью до сорок девятого года, но не позднее. Тогда проблема решалась бы «в родных стенах», в МИ-6, без американского вмешательства.
Однако Филби пока не собирался ни в чем признаваться.
— Кто тебе сказал такую глупость? Полнейший абсурд. — И, взывая к его представлениям о честной игре: — Сам же знаешь, что абсурд.
Но Эллиотт продолжал давить:
— Мы располагаем новой информацией, что ты действительно работал на советскую разведку…
— Ты хочешь опять меня втянуть во все это?
— Ким, игра окончена. Мы знаем, чем ты занимался. У нас есть «крот» в КГБ, Ким. У меня больше нет никаких сомнений в том, что ты был агентом КГБ.
Десятилетия дружбы пошли прахом. Но сама атмосфера оставалась спокойной, хотя и напряженной, а речь вежливой. Налили еще чаю. Эллиотт продолжал катать шариковую ручку. Филби нарушил молчание: