— Как все это глупо. Поразительно! Человека годами подозревали в смертном грехе, но не смогли ничего доказать, только опозорились перед всем миром. Пришлось извиняться. И вот десять лет спустя какого-то босса снова посещает залежалая мысль. И они решают послать старого друга, мудрого и достойного товарища, с единственной целью — уговорить невинного человека сознаться в том, что он русский шпион… Вот почему ты здесь?
— Ким, если бы ты был на моем месте, если б ты знал то, что знаю я…
— Я бы не разговаривал с тобой так.
— А как бы ты со мной разговаривал?
— Я бы предложил тебе вместо дурацкого чая что-нибудь покрепче.
Это была шутка, но Эллиотт не посмеялся. И не предложил ничего покрепче.
— Изложить тебе мою версию того, что ты делал для русских? Рассказать тебе, как ты рассуждал?
— Николас, ты это серьезно?
— Да уж.
На протяжении многих лет Эллиотт полагал, что понимает ход мыслей своего друга. Как же он ошибался! И вот он произнес речь человека, отчаянно пытающегося постичь непостижимое.
Я могу тебя понять. Я сам любил одновременно двух женщин. То же самое, я уверен, произошло у тебя в политике: ты любил одновременно Англию и Советский Союз. Ты достаточно долго работал на Советский Союз, помогал ему. Теперь ты должен помочь нам… Ты перестал на них работать в сорок девятом. В этом у меня нет никаких сомнений. Сейчас у нас январь шестьдесят третьего. Четырнадцать лет прошло. За это время твои идеи и взгляды изменились. А как иначе. Я могу понять тех, кто работал на Советский Союз, скажем, до или во время войны. Но к сорок девятому человек твоего интеллекта и духовного склада не мог не понять, что слухи о чудовищных сталинских преступлениях — это не просто слухи, а сущая правда. И ты решил порвать с СССР.
Филби пожал плечами и покачал головой:
— Ты приехал меня допросить. А я все еще думаю, что разговариваю с другом.
Второй раз прозвучало слово «друг». Филби словно нажал на спусковой крючок, и Эллиотт взорвался:
— Ты столько лет меня дурачил. Но сейчас я вытяну из тебя правду, хоть клещами. Тебе пришлось выбирать между марксизмом и семьей, и ты выбрал марксизм. А ведь я когда-то смотрел на тебя снизу вверх, Ким. Господи, как же я тебя теперь презираю. Надеюсь, у тебя сохранились остатки приличий, чтобы понять почему.
Так он еще никогда не говорил с Филби. Политес отброшен. Оба молчали, не шевелились.
Эллиотт медленно приходил в себя и наконец прервал наэлектризованное молчание:
— Я уверен, что мы сможем найти выход.
Эллиотт назвал условия сделки. Если Филби во всем сознается, в Лондоне ли, здесь ли, в Бейруте, то он избежит судебного преследования. Но ему придется рассказать всё: про каждый свой контакт с советской разведкой, про других «кротов» в Англии, про все секреты, которые он передал в Москву за годы шпионства.
— Даю тебе слово, мое и Дика Уайта: полный иммунитет и прощение в случае, если ты сам все расскажешь. Нам нужно твое содействие, твоя помощь.
Филби ничего не ответил, и голос Эллиотта зазвучал жестче. Если Ким откажется играть по их правилам, если он продолжит запираться, пусть пеняет на себя. У него отберут паспорт, отзовут вид на жительство. Он даже не сможет открыть банковский счет. Работа в британских газетах исключена, не говоря уже о МИ-6. Для его детей закроются двери частных школ. Он проживет остаток жизни парией без гроша в кармане, «прокаженным», как выразился Эллиотт. Выбор жесткий: либо джентльменское соглашение, безопасность в обмен на безоговорочное признание, либо он стоит на своем и «его жизнь превращается в ад». Существовал, разумеется, и третий вариант, настолько для обоих очевидный, что Эллиотту не было нужды его упоминать. Бегство.
Между тем Филби встал и направился к выходу. Чаепитие окончилось.
— Если ты пойдешь на сотрудничество, получишь иммунитет от преследования. И это не попадет в прессу.
Филби открыл дверь.
— Ты везунчик, Ким. В твоем распоряжении двадцать четыре часа. Завтра здесь же, ровно в четыре. Если ты хорошо соображаешь, в чем я не сомневаюсь, ты примешь мое предложение.
Ответ Филби, если он что-то ответил, спрятанный микрофон не уловил.
— Я бросил тебе спасательный трос, Ким…
Дверь за Филби закрылась.
Молчаливый уход Филби был своего рода признанием вины. «Он ни разу не спросил, что это за новые доказательства». И уже не протестовал. Значит, ухватится за спасательный трос. «Ким сломался, — сказал Эллиотт Ланну. — Все будет окей». В тот же вечер он послал обнадеживающую телеграмму Дику Уайту в Лондон. Но в душе терзался сомнениями. Придет ли Филби завтра? Станет он сотрудничать, спрячется в раковине или попробует сбежать? «Ближайшие сутки все покажут».
На следующий день, ровно в четыре, Филби стоял на пороге. Он казался трезвым и невозмутимым.
— Значит, так… — сказал он. — Но сначала мне надо выпить. Я не пил со дня моего рождения, считай, с Нового года.
Эллиотт налил два больших стакана бренди.
Филби произнес заготовленную речь, этакий симбиоз правды, полуправды и откровенной лжи. Он заявил, что в советскую секретную службу его завербовала его первая жена Литци (полуправда) и что сам он завербовал Маклина и Берджесса (правда). Он вынул из кармана два листка бумаги, на которых напечатал оскопленный, далеко не полный отчет о своем сотрудничестве с Москвой: минимум деталей и совсем мало имен. Он признал, что русские его завербовали в 1934 году, однако утверждал, что прекратил все контакты с ними сразу после войны, «осознав ошибочность своих действий». Да, в пятьдесят первом он слил секретную информацию Маклину, но сделал это чисто по-дружески, а не как агент, прикрывающий другого агента. Он перечислил своих связных из КГБ на раннем этапе, но утаил имена советских офицеров разведки, с которыми имел дело в Стамбуле, Вашингтоне, Лондоне и Бейруте.
— Твой контакт — Недосекин? — поинтересовался Эллиотт, имея в виду шефа отделения КГБ, курировавшего Джорджа Блейка до его поимки и ареста.
— Черт, да нет у меня никаких контактов, — соврал Филби с видимым раздражением. — Я прекратил сотрудничать с КГБ.
Эллиотт понимал, что Филби говорит далеко не все. Двухстраничный конспект, «слабенький документ», признавал факт шпионства лишь в узких временных рамках. Эллиотт отдавал себе отчет в том, что это «не вся правда», и все же то было письменное признание вины, документ, который можно предъявить в суде и который в корне менял всю игру. Филби не отрицал того, что он советский шпион, а дальше следует ждать новых разоблачений. Он по умолчанию принял условия сделки в принципе, дальше последует торг: личная свобода в обмен на информацию. Теперь МИ-6 располагает письменным признанием, пусть даже частичным. Филби уже не соскочить с крючка. Эллиотт его переиграл.
Но что у Филби на уме? Поди догадайся. Он ведь ни словом не обмолвился о своих намерениях. Сам он впоследствии утверждал, что хотел просто выиграть время и потому затеял с Эллиоттом игру, что он контролировал ситуацию: «никуда не спешу, по чуть-чуть выпиваю», а между тем строил планы. Однако по его поведению этого не скажешь. Филби был в смятении, чувствовал себя в ловушке, искушаемый предложением Эллиотта и со всей остротой сознающий, что от того, как он разыграет этот пасьянс, зависит его будущее. Насколько скрытным он может быть? Выполнит ли МИ-6 условия сделки? Не подведет ли он себя под монастырь, сказав больше, чем нужно? Кто для него нынче Эллиотт, друг или Немезида?
Эллиотт требовал ответов. Получив признание Филби, он стал поддавливать: «Наше обещание иммунитета и прощения целиком зависит от того, всё ли ты нам сообщишь. Прежде всего нас интересует информация о тех, кто сотрудничал с Москвой. Кстати, их имена нам известны». Отчасти это было, конечно, блефом, но знать этого Филби не мог. Насколько осведомлен был Эллиотт? Удалось ли расколоть Энтони Бланта? Не применил ли Эллиотт испытанный трюк следователя, задающего вопросы, на которые он уже знает ответы? В течение двух часов они квасили и спарринговали, пока не наступил закат и над Бейрутом не зазвучал голос муэдзина. Говоря языком их любимого вида спорта, Эллиотт бросал мяч в сторону калитки, а Филби его отбивал, подставляя щитки, блокируя атаки, всячески уворачиваясь от мяча, стоя на линии ворот и отлично понимая, что уже следующий заброс может стать для него последним. Месяцы спустя, прослушивая магнитофонную запись, Питер Райт отчетливо услышал, как Эллиотт «старается вовсю, пытаясь загнать в угол человека, для которого обман за тридцать лет стал новой кожей». В этой игре силы сторон были совершенно равны, такая битва насмерть, прикрытая английскими приличиями и в слегка замедленном хмельном темпе. «К концу оба разговаривали как два подвыпивших радиокомментатора, обсуждающих в классической манере выпускников хорошей частной школы величайшую госизмену двадцатого века».
Перед уходом Филби пригласил Ника к себе на ужин. Элеанор знала, что он в Бейруте, и, если бы он к ним не зашел, это бы вызвало у нее вопросы. Эллиотт пообещал прийти, после того как пошлет очередной доклад в Лондон. Реакция Дика Уайта на его доклад была позитивная: Филби «все-таки раскололся», а значит, допрос надо продолжать. Когда спустя несколько часов Эллиотт приехал на улицу Кантари, Филби, в одиночку выпивший бутылку виски, лежал на полу в отключке. Не в первый раз Эллиотт с Элеанор отнесли его в кровать. После чего немного поболтали. Эллиотт старался вести себя как обычно, но Элеанор была не лыком шита. Почему, спросила она, ты остановился «в какой-то захолустной гостинице»? Последовал ответ: «Я не хотел, чтобы люди знали, что я здесь». Элеанор, относившаяся к Эллиотту с симпатией, посчитала, что «такая скрытность для него не характерна».
Эллиотт позвонил на следующее утро и пригласил супругов на ужин в «Ше Темпорель», один из самых модных и дорогих ресторанов в Бейруте. Он пришел со своей бывшей секретаршей: две пары, этакая видимость нормальности. Эллиотт выбрал тихий угловой столик с горящей свечой. Хорошая еда — стейк