а la liégeoise[18] в шляпной коробке. Дочь Эллиотта Клаудия ушла из жизни трагически рано, но, как всегда, его плотно сомкнутая челюсть пресекала публичные проявления горя. Он проводил много времени в клубах, где им восхищались как рассказчиком непристойных анекдотов — такое разговорное прибежище для англичанина, не знающего что сказать либо не имеющего возможности сказать правду. Он уже не принадлежал к избранному кругу, но еще не покинул подпольный мир.
В начале восьмидесятых время от времени можно было заметить высокого худого мужчину в безукоризненной тройке, входящего в дом № 10 на Даунинг-стрит. Николас Эллиотт стал — никто не знает, каким образом — неофициальным помощником Маргарет Тэтчер по вопросам разведки. Детали разговоров за закрытыми дверями никогда толком не разглашались, Эллиотт же был слишком благоразумен, чтобы проговориться, но факт остается фактом — его политические антенны улавливали все сигналы: после распада Советского Союза он точно предсказал авторитарное правительство в России; он предвидел рост исламского фундаментализма, усугубление иранской агрессии, усиление экономического и политического влияния Китая. Тэтчер явно разделяла его точку зрения, что постимперская Британия «демонстрирует непозволительное отсутствие уверенности в себе». Костюм émiinence grise[19] сидел на нем отменно.
По мере старения Эллиотта боль от предательства Филби постепенно отступала. В отличие от Энглтона, он не позволял призраку Кима себя терзать и разрушать. В том, что его надули, он предпочитал видеть не признак стыда, а знак отличия. Филби манипулировал его неизменной верностью, его приверженностью старому кодексу поведения как оружием против него — какое же в этом бесчестье? Однако он не переставал удивляться, как человек, получивший такое же воспитание и образование, которого он знал «так хорошо на протяжении стольких лет», мог избрать радикально другой путь. «Я, конечно, задумывался о мотивах, скрывающихся за предательством», — написал он. В старости он делал попытки понять «Филби-человека и пытался анализировать саму личность». Стоило ему задуматься о людских жизнях, загубленных Кимом Филби, как он вскипал. «На вид он был добряком, зато в душе наверняка холодным, расчетливым и жестоким, но эти качества он умело скрывал от друзей и коллег. Он, без сомнения, был высокого мнения о себе, прячась под маской фальшивой скромности, что только развивало его эгоцентризм». Филби — двуликий Янус, заключает Эллиотт, знавший лишь один, притворный лик, «фасад шизофренической личности, обладающей особым талантом обманывать».
Если одна половина Эллиотта презирала Филби, то другая оплакивала. Он вспоминал мелкие любезности со стороны Кима, его преданность делу, передававшуюся другим, его милые проказы. Он представлял себе «печальную жизнь изгнанника» в Москве, «шпиона на побегушках среди унылых людей в однообразной серой одежде», и испытывал нечто вроде жалости к человеку с редкими талантами, чья жизнь была «потрачена впустую ради бессмысленного дела», который «решил предать друзей, семью и страну ради идеалов, ныне повсеместно дискредитированных». Он грустил по той искре, что пробежала между ними в день их знакомства в сороковом году. «В нем было очарование, — неохотно признавался он с тоской. — Говорят, до сих пор сохранилось».
Вот и Филби в старости обращался мыслями к Эллиотту и пришел к твердому выводу, что его искусно подтолкнули к бегству из Бейрута: «Все было инсценировано так, чтобы я исчез». Эллиотт был мотивирован «желанием избавить СРС от очередного шпионского скандала в Лондоне» и дал ему «зеленый свет» в Москву.
В разгар «холодной войны» имя Филби использовалось пропагандой с обеих сторон. Советы доказывали, что в Москве он живет, по выражению одного из апологетов, «как в раю». В 1968 году с одобрения (и под редакцией) КГБ он опубликовал мемуары «Моя секретная война», смесь фактов и домыслов, истории и дезинформации, рисуя советскую разведку во всем блеске, а себя самого героем идеологической преданности. А политические противники на Западе настаивали на обратном: Филби, вечно пьяный, депрессивный и разочарованный, получил по заслугам за все свои предательства и слепую приверженность дьявольской доктрине. Американский президент Рональд Рейган высказался так: «Какими же бессонными должны быть ночи Кима Филби в Москве… с какой же пронзительностью он и ему подобные должны осознавать, что в конечном счете победа будет за теми, кого они предали». Одному бывшему офицеру МИ-5 даже было известно, что происходит в голове Филби, когда он засыпает: «Он погружен в неизбывную печаль, и ему снится домик в Сассексе с розовыми кустами перед крыльцом».
Правда находилась где-то посередине. Филби был глубоко несчастен в первые годы своего пребывания в советской России, которую Берджесс выразительно описал «как Глазго субботним вечером в викторианские времена». Роман с Мелиндой быстро сошел на нет, и она вернулась к Маклину, а затем и вовсе уехала из СССР. Филби напивался, часто в одиночку, и страдал от хронической бессонницы. Позже он признал, что жизнь сделалась для него «обременительной». В какой-то момент он даже хотел с ней расстаться, порезав себе вены. Но в семидесятом году он воспрял, после того как Джордж Блейк, друг-изгнанник, познакомил его с Руфиной Ивановной, русской польского происхождения, на двадцать лет его моложе, которая станет его четвертой женой. КГБ прислал им чайный сервиз китайского фарфора в качестве свадебного подарка. Висевшие в воздухе подозрения наконец рассеялись, и в 1977 году Филби прочел лекцию сотрудникам КГБ, в которой решительно утверждал, что секретный агент не должен «колоться» на допросе, ни при каких обстоятельствах не давать признательных показаний: «Любое признание — это передача информации врагу. И, следовательно, по определению, является дурным поступком». Наверняка среди его слушателей были такие, кому было известно, что сам Филби в шестьдесят третьем дал признательные показания Николасу Эллиотту. Но они тактично промолчали.
Последние годы его жизни проходили тихо, в домашнем уюте и добросовестных трудах. Руфина с переменным успехом пыталась отвадить его от алкоголя. Он выполнял для Советов разную работу, включая обучение новобранцев-особистов и мотивацию национальной хоккейной дружины — при том что, как однажды заметил Эллиотт, Филби был помешан на крикете и «не проявлял никакого интереса к другим видам спорта». Когда его наградили орденом Ленина, он сравнил это с посвящением в рыцари, «высшим знаком отличия». В свою очередь, он никогда не критиковал систему, которую поддерживал всю сознательную жизнь, не признавал истинной сути организации, в которой так долго служил, и не произнес ни одного слова раскаяния. В стиле официальной советской пропаганды он неизменно утверждал, что если и допускались какие-то практические ошибки, то виноваты в этом отдельные люди, а не коммунистические идеи.
Филби умер в московской больнице одиннадцатого мая 1988 года. Он был удостоен пышного прощания с почетным караулом из особистов и похоронен на Кунцевском кладбище, провожаемый высокими речами о «неустанной борьбе за дело мира и светлое будущее». В память о нем была выпущена почтовая марка. В 2011 году Служба внешней разведки РФ установила памятную доску с двумя профилями Кима Филби, обращенными друг к другу, — неожиданно точное напоминание о двуликом персонаже.
Эллиотт придумал свой план, как почтить память друга. Он рекомендовал МИ-6 посмертно наградить Филби орденом ОМГ, св. Майкла и св. Георга, шестым по престижности знаком отличия, присуждаемым мужчинам и женщинам, особо отличившимся на невоенном поприще за пределами Великобритании. Эллиотт также вызвался в придачу к награде написать некролог, содержащий одну фразу: «До сего момента мои уста были запечатаны, но сейчас я могу сказать, что более храброго человека, чем Филби, я не знал». Москва поймет намек: все это время Филби работал на своих, являясь не доблестным двойным агентом Советов, но героическим тройным агентом Британии, а он, Эллиотт, дергал за ниточки. Откровение, что Филби водил за нос КГБ, вызовет «переполох в тихом лубянском семействе», написал Эллиотт, и станет лучшим актом возмездия. Такая замечательная дразнилка за чужой счет, так как Филби уже ничего не сможет возразить. Предложение Эллиотта было отклонено. МИ-6 нового образца не питала склонности к шуткам.
В последние годы, размышляя о собственной жизни, Эллиотт находил ее «малопримечательной и, можно сказать, печально известной», зато необыкновенно потешной.
Он прошел через презрение, неурядицы и предательство ближайшего друга, но его всегда спасал неиссякаемый природный оптимизм. «По-моему, мне необыкновенно повезло, — написал он. — Я оглядываюсь на свою карьеру и не перестаю удивляться».
Эллиотт всегда носил с собой частичку Филби. Дорожил старым зонтом, купленным много лет назад, точной копией того, с каким ходил его ближайший друг и злейший враг. Эллиотт умер в 1994 году, оставив короткие воспоминания, по большей части непристойные рассказы под печальным, самоиздевательским заголовком «Не судите человека по его зонтику».
Забавно, что в полной мере оценить это название могли только два человека: Николас Эллиотт и Ким Филби.
Джон ле КарреПослесловие
О, лучше я буду фальшивый некто, чем реальный никто.
Николас Эллиотт из МИ-6 был самым очаровательным, остроумным, элегантным, учтивым и бесконечно занимательным агентом из всех, кого я знал. Задним числом он представляется еще и самым загадочным. Сегодня описать его внешность значит вызвать насмешки. Он был bon viveur[20] старой школы. Всегда в ладно скроенной темной тройке. Безукоризненные итонские манеры и радость от человеческого общения.