Течение в этом месте было бурное, и какое-то темное, словно бы болотное. С обеих сторон реку стискивали сопки, оставляя лишь узенькую полоску каменистого пляжа, ну и, конечно, заросли. Немного постояв, Баурджин послушал, как на том берегу куковала кукушка, потом разделся и, стараясь не поднимать брызг, вошел в прохладную воду. Зашел по грудь и, оттолкнувшись ногами, поплыл саженками, почти до середины – метров тридцать, а то и больше. Доплыв, перевернулся на спину, чувствуя всю силу течения. Выбрался на берег уже гораздо ниже, у плеса, запрыгал на одной ноге, совсем как в детстве, выколачивая попавшую в ухо воду.
Жаркое солнце только что скрылось за сопками, и сразу же, будто того и ждали, появились полчища комаров и мошки. Спасаясь от них, Баурджин вновь зашел в реку, нырнул, да так и побрел по воде к тому месту, где оставил одежду… И вдруг, не дойдя примерно шагов с полста, остановился, пристально вглядываясь в заросший ивняком берег. Что-то не понравилось там нойону, привлекло внимание, да так, что забыл и про комаров. Баурджин подошел к самым кустам, всмотрелся… Ну, так и есть – две ветки обломаны! Причем обломаны специально, будто некий, оставленный кем-то знак. Зачем? Что там можно прятать, в этих кустах? Быстро оглянувшись, Баурджин присел и вытянул руку… И наткнулся на что-то твердое!
Челнок! Лодка-долбленка из одного ствола дерева. Не новая, и не сказать, чтоб в очень уж хорошем состоянии, но, похоже, почти не течет. Ага, вот и весло, здесь же, в кустах, над самой водою. А обломанные ветки, между прочим, заметны только с воды, и то, если подплыть достаточно близко. Монголы на лодках не плавают. Значит, это не монголы, вообще, явно не кочевники. Лесные охотники – вот кто. Может, они сородичи Кара-Мергена?! Нет, тот же с юга… Хотя кто сказал, что с юга? Может, как раз – с севера?
Запомнив место находки, Баурджин выбрался на берег и поспешно оделся, высматривая, пока не стемнело, еще какие-нибудь приметы. Ага, на этом берегу, на круче – береза с раздвоенным стволом, матерая такая, великанище! А на том берегу, прямо напротив плеса – большой серый камень. Приметное место. Впрочем, если не знать, что в кустах спрятана лодка, можно хоть всю жизнь искать.
Поднявшись на пригорок, нойон даже не сразу обнаружил приготовленное для ночлега место – настолько хорошо его замаскировал Гамильдэ-Ичен. Догадался только по запаху затушенного костра, да, притихнув, услыхал фырканье лошадей. Хорошо здесь было, почти на самой вершине сопки – редколесье, овражек с ручьем; качая ветки деревьев, тихонько дул ветерок, унося комаров и мошек. И людям хорошо, и лошадям.
– Прошу, великий хан! – вынырнув из-за смородинового куста, весело приветствовал приятеля Гамильдэ-Ичен. – Вот шалаш, в нем и переночуем.
Устроенный юношей шалаш вообще-то можно было назвать лишь навесом, но устроенным с умом – ветки реденькие, чтоб пропускали ветер, но вместе с тем и достаточно густые для того, чтобы скрывать спящих.
– Спим по очереди, – со смаком уплетая утку, предупредил Баурджин. – Мало ли что!
– Да кто тут есть-то, в этих забытых всеми богами дебрях? – пренебрежительно хохотнул Гамильдэ. – Что-то мы никого не встречали!
Баурджин покачал головой:
– Мы степняки, парень, и никогда не заметим лесных людей… если они сами не захотят с нами встретиться. Кстати, я обнаружил лодку!
– Лодку?! Где?!
– Маленький такой челнок. Неподалеку. Запомни место: по правому берегу две сломанные ветки, там, в ивняке. Видно только с реки.
– Запомнил. – Юноша вкусно зачавкал утиным крылышком. – Я и воды из ручья зачерпнул – вкусная.
– Эх, сейчас бы чайку, – размечтался нойон. – Ушицу, водочки… Ну, ушица-то от нас не уйдет, а вот водочка… Уж придется без нее, родимой.
Гамильдэ-Ичен удивленно моргнул:
– Ты о чем это, нойон?
– Рыбу хочу завтра половить. – Баурджин довольно потянулся. – Не с утра – ближе к вечеру. Днем приготовлю снасти. А ничего утка получилась, вкусная. И мясо вовсе не жесткое, только вот тиной все равно пахнет. Надо больше шафрана класть или тмина.
Сломав две веточки, он сжал их в кулаке и протянул юноше:
– Тяни.
Гамильдэ-Ичен вытащил короткую, а потому и улегся спать сразу. Первую половину ночи выпало караулить нойону. Баурджин даже в шалаш не забирался – сел, привалившись спиной к толстому стволу березы, и сидел так, прислушиваясь к таинственным звукам быстро наступающей ночи.
Постепенно воцарялась тишина. Допевая последние трели, замолкали птицы. Вот перестала свистеть малиновка, затихли жаворонок и колонок, кукушка тоже бросила куковать – с чего бы так резко? – и лишь чаровник-соловушка выводил свои рулады почти до полуночи. Да так здорово, что Баурджин невольно заслушался, а потом, отгоняя сон, стал в полголоса напевать:
– Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…
И ведь чуть было не заснул, а еще нойон, степной князь – начальник, ититна мать!
Встрепенулся, когда за кустами заржала лошадь. Громко так, беспокойно. Второй конь фыркнул и – слышно было – перебирал ногами.
– Ну, ну, милые… – подойдя к лошадям, Баурджин погладил обеих по холкам, успокоил. И все равно, чувствовал – как кони напряженно раздувают ноздри. Видать, почуяли какого-то хищника. Рысь, волка, медведя? Здесь уж хватает и тех, и других, и третьих. Вообще-то, лесное зверье сейчас сытое, но кто его знает? Задерут лошадей – жалко.
Молодой князь подложил под руку лук, сожалея о крепкой рогатине – уж с нею бы сейчас куда как сподручнее было. Вспомнилась вдруг жена, не та, первая, Татьяна, а здешняя, красавица Джэгэль-Эхэ. И дети вспомнились – сынок Алтан Болд и дочка Жаргал – Счастье. Интересно, как они там? Скучают, наверное, как не скучать-то без батьки? А вот насчет всего прочего – можно не беспокоиться. И кочевье доходное, крепкое, и хан, ежели что, в обиду не даст, поможет. Все ж таки молодец Темучин, что бы там про него ни говорили – быстро сумел отвадить разбойные шайки от подвластных земель. Еще бы с татарами справиться, не с теми, ханом над которыми поставлен анда Кэзгерул Красный Пояс, а с другими, как говорил Боорчу – с дикими. А Боорчу, поди, глушит сейчас арьку в компании веселых девиц – что ему еще делать-то, покуда войны никакой нет?
Чу! Снова закуковала кукушка… Бросила! И воронье вдруг закаркало… И чья-то стремительная темная тень быстро прошмыгнула за кустами. Кто это – лиса? Она, похоже. Что ж так метнулась? Испугалась кого? Ой, неспроста все это, неспроста.
Больше нойон на воспоминания не отвлекался, дежурил честно, как солдат-первогодок.
Своими опасениями он поделился с Гамильдэ-Иченом сразу же, как только разбудил юношу. Сам спал тяжело, тревожно, будто общая лесная нервозность вдруг передалась и ему. Когда проснулся – уже бередило первыми лучами раннее утро, солнечное, белесое, росное.
– Там что-то есть! – Гамильдэ-Ичен кивнул на вершину ближайшей сопки, густо поросшую орешником и елью. – Во-он, воронье кружит. И черный гриф-падальщик.
Баурджин придвинул поближе лук и поинтересовался, не показалось ли напарнику что-нибудь необычное ночью, во время смены?
– Лошади беспокоились, – озабоченно отозвался юноша. – Всю ночь хрипели. Видно, медведя чуяли.
– Или – волка.
– Или волка.
Нойон поднялся на ноги и предложил прогуляться на соседнюю сопку, посмотреть – что там?
– Да, конечно, посмотрим. – Гамильдэ-Ичен дернул тетиву лука и грустно вздохнул: – Жаль, нет хорошей рогатины! Уж с нею-то на медведя куда сподручнее.
– Ничего, – усмехнулся князь. – Знаешь, в случае чего, куда метить?
Юноша махнул рукой:
– Знаю – в голову!
– В голову – это если б у тебя лук был убойный, а не такой, как у нас, – покачал головой Баурджин. – Попадешь медведю в глаз, хорошо, если стрела до мозга достанет. А если – нет? Осатанеет зверь, попрет буром – не убежишь, не скроешься. Нет уж, друг мой Гамильдэ, если уж стрелять, так в сердце! Только в сердце.
– Понял тебя, нойон.
Спустившись в ложбину с густыми зарослями орешника, беглецы остановились, прислушались. На вершине сопки все так же кричали вороны, и в криках их не было тревоги. Наоборот, сквозило какое-то сытое довольство. Закачались ветви орешника – с сопки подул легкий ветерок, принося запах падали. Так вот оно, в чем дело!
– Осторожней, – прошептал Гамильджэ-Ичен, – медведь может кружить где-то поблизости.
– Может, – Баурджин почесал бородку. – Но если бы был близко – птицы бы уже улетели.
Сумрачные мохнатые ели на вершине сопки образовали густой, почти непролазный лес. Путникам приходилось то и дело нагибаться, проскальзывать меж колючими ветками, перелезать через поваленные стволы. Так и продвигались, до тех пор пока не выбрались на звериную тропу…
Идущий впереди нойон вдруг застыл и, обернувшись к своему спутнику, показал рукой вперед, на небольшую полянку, с которой как раз и несло тухлятиной.
Выйдя на свет, друзья внимательно осмотрелись – нет, никакого разлагающего трупа там не было. Но ведь откуда-то же пахло!
Баурджин принюхался, еще раз осматриваясь, и обнаружил на самом краю полянки, под матерой елью, завал из еловых лап, мха и жердей-сухостоин.
– Ну, вот она, медвежья нычка, – негромко промолвил нойон. – Так и бывает – завалит мишка сохатого или оленя, часть съест, а часть – про запас оставит, да и так – подгнить, с душком-то мясцо куда как мягче, приятнее… Сытый, видать, зверь – вряд ли на наших лошадок польстится. И все же я б от такого соседства избавился, а Гамильдэ? Э-эй, парень! Ты что там застыл?
Гамильдэ-Ичен не отрывал от завала взгляда. Затем подошел ближе, присел…
– Да что ты там ищешь? – нетерпеливо буркнул нойон. – Эй, Гамильдэ!
Баурджин не кричал, позвал громким шепотом, знал – лес шума не любит.
Юноша наконец обернулся на зов и, кивнув на медвежий склад, тихо сказал:
– Ноги!
– Чьи ноги? – не понял князь.
– Не знаю чьи, но – обутые. В оленьих торбасах. Во-он, торчат из-под веток.
Друзья вмиг раскидали завал и застыли, обнаружив полуобглоданный человеческий труп!