— Им всем разрешалось читать это досье?
— Не знаю, Фидлер, — чуть раздраженно ответил Лимас. — И будь я на вашем месте…
— Разве не странно, что целый отдел попадает в список, хотя в остальных случаях в него включены лишь отдельные сотрудники?
— Говорю вам, не знаю. Да и откуда мне знать? В этом деле я был всего лишь клерком.
— А кто носил досье от одного человека к другому?
— Кажется, секретарши. А впрочем, не помню. С тех пор прошло несколько месяцев…
— Тогда почему этих секретарш не было в списке? Ведь секретарша Контролера в него попала?
На мгновенье наступило молчание.
— Да, вы правы, — сказал Лимас. — Я сейчас вдруг вспомнил, — и в голосе его послышалось удивление, — что мы передавали его из рук в руки.
— Кто еще из расчетного отдела имел дело с досье?
— Никто. Этим сразу начал заниматься я, как только пришел туда. До меня им занимался кто-то женщин, но как только появился я, досье передали мне, а ее вычеркнули из списка.
— Значит, вы лично относили досье следующему сотруднику?
— Да, кажется, так.
— А кому вы его передавали?
— Я?.. Не помню.
— Подумайте, — сказал Фидлер, не повышая голоса, но его настойчивость, похоже, застала Лимаса врасплох.
— Заместителю Контролера вроде бы, чтобы доложить, какую акцию мы предпринимаем или рекомендуем.
— Кто приносил досье?
— Что вы имеете в виду? — Лимас, казалось, совершенно был сбит с толку.
— Кто приносил досье вам? Кто-то из поименованных в списке, так?
Лимас нервно потер щеку.
— Да, кто-то из них. Понимаете, Фидлер, мне довольно трудно вспомнить это, я в те дни уже здорово пил. — В его голосе неожиданно зазвучали примирительные нотки. — Вы даже не представляете, как трудно…
— Я еще раз спрашиваю вас, Лимас. Подумайте. Кто приносил досье вам?
Лимас уселся за стол и покачал головой.
— Не могу вспомнить. Может, потом вспомню. Но сейчас, правда, не могу. И не надо меня так теребить.
— Это ведь не могла быть секретарша Контролера, верно? Вы всегда передавали досье заместителю Контролера, возвращали досье лично ему. Вы сами мне сказали. Так что все поименованные в списке должны были получать досье раньше Контролера.
— Да, думаю, так и было.
— Тогда остается отдел специальной регистрации. Мисс Брем.
— Нет, она просто заведовала кабинетом секретной документации. Там хранилось досье, пока я с ним не работал.
— Значит, — вкрадчиво спросил Фидлер, — досье попадало к вам от Сателлитов-Четыре, не так ли?
— Думаю, так, — сказал Лимас беспомощно, словно был не в состоянии угнаться за блистательной работой мысли Фидлера.
— На каком этаже находится отдел Сателлиты-Четыре?
— На третьем.
— А расчетный?
— На пятом. Следующий после отдела специальной регистрации.
— И вы не помните, кто приносил досье наверх? Может быть, вы спускались к ним, чтобы забрать его?
Лимас в отчаянии покачал головой. Но вдруг резко обернулся к Фидлеру и буквально выкрикнул:
— Да я это был! Конечно же, я! А получал я его от Петера! — Лимас словно пробудился ото сна, он покраснел, лицо его было взволнованным. — Вот в чем штука: помню, я как-то забирал досье у Петера в его кабинете. Мы еще поболтали с ним о Норвегии. Нам случалось бывать там вместе.
— У Петера Гийома?
— Да, у Петера. Я о нем совсем забыл. Он вернулся из Анкары за несколько месяцев до этого. Петер был в списке! Конечно, он там был! Вот в чем штука. Там стояло «Сателлиты-Четыре», а в скобках ПГ — инициалы Петера. До него этим занимался кто-то другой, но специальная регистрация заклеила то имя белой бумагой и внесла инициалы Петера.
— А какой территорией ведает Гийом?
— Зоной. Восточной Германией. Экономика. Маленький отдел, тихая заводь. Вот у него-то я и брал. А однажды, теперь припоминаю, он сам принес мне досье. Агентов у него не было. Я даже не понимаю, как он попал в эту историю. Петер еще с парочкой сотрудников занимался проблемами нехватки продовольствия. Реальным анализом положения.
— Однако, принимая во внимание особые предосторожности, окружающие «Роллинг Стоун», вполне возможно, что так называемая исследовательская работа Гийома на самом деле была частью операции по руководству этим агентом?
— Я ведь говорил Петерсу, — почти заорал Лимас, стукнув кулаком по столу, — что чертовски глупо думать, будто какая-то операция против Восточной Германии могла проводиться без моего ведома и, значит, без ведома всей берлинской организации. Я бы знал об этом, понятно? Сколько раз можно повторять одно и то же! Я бы знал!
— Именно так, — мягко заметил Фидлер. — Разумеется, вы бы знали.
Он встал и подошел к окну.
— Видели бы вы, как тут осенью, — сказал он, глядя в окно. — Как здесь красиво, когда начинают желтеть листья.
Глава 13Скрепки и сорта бумаги
Фидлеру нравилось задавать вопросы. Юрист по образованию, он иногда задавал их единственно из удовольствия задать и продемонстрировать несоответствие между фактом и абсолютной истиной. Так или иначе, Фидлер был наделен той инквизиторской настойчивостью, которая для адвокатов и журналистов есть вещь самоценная.
В тот день после полудня они отправились погулять и спустились по гравиевой дорожке вниз в долину, а затем свернули в лес, тянущийся вдоль широкой неровной дороги, выложенной бревнами. Фидлер все время испытывал Лимаса, нисколько не приоткрываясь сам. Расспрашивал о здании на Кембриджской площади, о людях, которые там работают. Какое у них социальное положение, в каких районах Лондона они живут, работают ли их мужья и жены в том же учреждении. Он спрашивал о жалованье, отпусках, о морали и о столовой, спрашивал об их личной жизни, какие сплетни они обсуждают, какую философию исповедуют. Больше всего его интересовала их философия. Для Лимаса это был самый сложный вопрос.
— Что вы называете философией? — удивлялся он. — Мы ведь не марксисты, мы люди обыкновенные. Просто люди.
— Но вы же христиане?
— Не многие из нас, как мне кажется. Я знаю не так уж много христиан.
— Тогда почему они этим занимаются? — настаивал Фидлер. — У них должна быть какая-то философия.
— Почему же должна? Может быть, они не знают, есть ли она, да и не задумываются об этом. Не у каждого есть своя философия, — отвечал Лимас, несколько сбитый с толку.
— Тогда объясните, в чем заключается ваша философия?
— Ах, ради Бога! — оборвал его Лимас, и некоторое время они шагали молча.
Однако Фидлер был не из тех, от кого легко отвязаться.
— Если они сами не знают, чего хотят, то почему они так уверены, что правы?
— А кто вам сказал, что они в этом уверены? — раздраженно возразил Лимас.
— Тогда в чем они видят оправдание своих поступков? В чем? Для нас, как я уже говорил вам вчера вечером, все весьма просто. Отдел и прочие организации вроде него — это естественное оружие в руках партии. Они в авангарде борьбы за мир и прогресс. Они для партии — то же самое, что сама партия для социализма: они — авангард. Сталин говорил, — Фидлер сухо улыбнулся. — Сейчас не модно цитировать Сталина, но он сказал однажды: ликвидированные полмиллиона — это всего лишь статистика, а один человек, погибший в дорожной катастрофе, — национальная трагедия. Он, как видите, высмеивал буржуазную чувствительность масс. Он был великий циник. Но то, что он сказал, верно: движение, защищающееся от контрреволюции, едва ли вправе отказаться от эксплуатации или уничтожения определенных индивидуумов. Все это так, Лимас, мы никогда не претендовали на стопроцентную справедливость в процессе преобразования общества. Один римлянин сказал в Библии: лучше умереть одному, лишь бы процветали миллионы, не так ли?
— Кажется, так, — устало ответил Лимас.
— А что об этом думаете вы? В чем заключается ваша индивидуальная философия?
— Я просто думаю, что все вы — куча ублюдков, — резко бросил Лимас.
Фидлер кивнул.
— Такую точку зрения я могу понять. Она примитивна, построена на голом отрицании и крайне глупа, но она существует и имеет право на существование. А что думают другие сотрудники Цирка?
— Не знаю. Откуда мне знать?
— Вы никогда не беседовали с ними на философские темы?
— Нет. Мы ведь не немцы. — Он помедлил и потом неуверенно добавил:
— Но думаю, что никому из них не нравится коммунизм.
— И этим, вы полагаете, можно оправдать убийства? Оправдать бомбу, подложенную в набитый людьми ресторан? Оправдать принесение в жертву агентов? Оправдать все это?
Лимас пожал плечами.
— Наверное, да.
— Вот видите, и у нас то же самое, — продолжил Фидлер. — Я сам, не колеблясь, подложил бы бомбу в ресторан, если бы знал, что это приблизит нас к цели. А потом подвел бы итог; столько-то погибших женщин, столько-то детей и вот на столько мы теперь ближе к цели. Но христиане — а вы ведь христианская страна, — христиане не любят подводить итоги.
— А собственно, почему? Им ведь приходится думать о самообороне.
— Но они же верят в святость человеческой жизни. Они верят, что у каждого человека есть душа, которую можно спасти. Верят в искупительную жертву.
— Не знаю, — сказал Лимас, — меня это как-то не волнует. Да ведь и вашего Сталина тоже?
Фидлер улыбнулся.
— Люблю англичан, — сказал он, как бы размышляя вслух, — и мой отец тоже любил англичан. Просто обожал.
— Это вызывает во мне ответные теплые чувства, — буркнул Лимac.
Они остановились, Фидлер предложил Лимасу сигарету и дал прикурить.
Потом они стали подниматься круто наверх. Лимасу нравилась прогулка, нравилось идти широким шагом, выставив вперед плечи. Фидлер шел сзади, легкий и подвижный, как терьер, следующий за хозяином. Они прошагали уже час, а то и больше, когда деревья вдруг расступились и показалось небо. Они добрались до вершины холма, откуда смогли бросить взгляд на плотную массу елей, кое-где прерываемую серыми полосками почвы. На противоположном холме, чуть ниже вершины, виднелся охотничий домик, темный и низкий по сравнению с деревьями. В прогалине стояла грубая скамья, а возле нее — поленница дров и кострище.