— Присядем на минутку, — сказал Фидлер, — а потом нам пора обратно. — Он помолчал. — Скажите: те деньги, те крупные вклады в иностранных банках, что вы об этом думаете? Для чего они предназначались?
— О чем это вы? Я же говорил вам, что это были выплаты агенту.
— Агенту из-за «железного занавеса»?
— Наверное, да, — устало бросил Лимас.
— А почему вы так считаете?
— Ну, во-первых, это куча денег. Во-вторых, все те сложности с порядком оплаты. Особая подстраховка. И, наконец, тут был задействован сам Контролер.
— А что, по вашему мнению, агент делал с деньгами?
— Послушайте, я же говорил вам — не знаю. Не знаю даже, получил ли он их. Ничего не знаю, я был почтальоном, и только.
— А что вы делали с банковской книжкой на ваше имя?
— Вернувшись в Лондон, сразу же возвращал ее вместе с фальшивым паспортом.
— А вам кто-нибудь писал из копенгагенского или хельсинкского банков? Я имею в виду — вашему начальству?
— Понятия не имею. Так или иначе, любую корреспонденцию, конечно, передавали прямо в руки Контролеру.
— А у Контролера был образчик подписи, которой вы открыли счет?
— Да. Я долго тренировался, их осталось очень много.
— Не один?
— Целые страницы.
— Понятно. Значит, письма могли направляться в банк после того, как вы открыли счет. Вас не обязательно было ставить в известность. Они могли подделать подпись и отправить письмо, не уведомляя вас.
— Да, верно. Думаю, так оно и было. Я вообще подписывал кучу всяких бланков. Я всегда полагал, что корреспонденцией у нас ведает кто-то другой.
— Но вы не знаете точно, была ли такая корреспонденция?
Лимас покачал головой.
— Вы все это неправильно понимаете, вы применяете тут не совсем верный масштаб. У нас была уйма всяких бумаг, гулявших туда и сюда, это была просто часть каждодневной рутины. Я никогда над этим особенно не задумывался. К чему мне это? Все делалось шито-крыто, но я всю жизнь занимаюсь вещами, о которых знаю лишь какую-то часть, а остальное известно кому-нибудь другому. К тому же меня всегда воротило от бумаг. Или, скорее, меня от них в сон клонило. Мне нравится разъезжать с оперативными заданиями. А сидеть целыми днями за столом, ломая голову, кто такой «Роллинг Стоун», — нет, извините. Кроме того, — он сконфуженно улыбнулся, — я ведь уже здорово выпивал.
— Так вы утверждаете, — заметил Фидлер. — И, разумеется, я вам верю.
— Плевать я хотел, верите вы мне или нет, — вскипел Лимас.
Фидлер улыбнулся.
— Вот и прекрасно, — сказал он. — В этом ваше огромное достоинство. В том, что вам на все наплевать. Чуток негодования тут, чуток излишней гордости там — это не в счет, как помехи на магнитной ленте. Главное, вы объективны. Кстати, я вдруг подумал, что вы все-таки могли бы помочь нам установить, снимались ли деньги со счетов. Ничто не мешает вам написать в оба банка и спросить о состоянии собственного счета. Вы напишете как бы из Швейцарии, мы снабдим вас адресом. Не возражаете?
— Может, оно и получится. Все зависит от того, сообщил ли Контролер банкам о моей фальшивой подписи. Иначе ничего не выйдет.
— Думаю, мы ничем особенно не рискуем и ничего не потеряем.
— А что вы выиграете?
— Если деньги были сняты, что — я согласен с вами — маловероятно, мы узнаем, где агент находился в определенный день. А знать это не мешает.
— Опомнитесь, Фидлер! Вам никогда не поймать его. Во всяком случае, с нынешней вашей информацией. Оказавшись на Западе, он может обратиться в любое консульство в самом маленьком городке и получить визу на въезд в любую страну. Как вы тогда выловите его среди всех остальных? Вы даже не знаете, восточный он немец или нет. За кем вы гонитесь?
Фидлер ответил не сразу.
— Вы говорили, что привыкли располагать лишь частью информации. Я не могу ответить вам, не посвящая вас в то, что вам не следует знать. — Он на секунду замолчал. — Но операция «Роллинг Стоун» проводится против нас, в этом я могу вас заверить.
— Против кого это «вас»?
— Против ГДР. — Он улыбнулся. — Против Зоны, если вам угодно. На самом деле, я отнюдь не так уж чувствителен.
Лимас задумчиво смотрел на Фидлера.
— Ну, а как быть со мной? В случае, если я не стану писать это письмо? — спросил Лимас, повышая голос. — Не пора ли нам потолковать обо мне?
Фидлер кивнул.
— А почему бы и нет? — согласился он.
Наступила долгая пауза, потом Лимас сказал:
— Я сделал все, что мог. Вы с Петерсом получили все, что я знаю. У нас не было уговора, чтобы я писал в банк. Это может оказаться для меня чертовски опасным. Вам, как я понимаю, на это наплевать. Ради ваших интриг мной можно просто пожертвовать.
— Позвольте мне быть с вами совершенно откровенным, — ответил Фидлер. — Как вам известно, в работе с перебежчиком существуют две стадии. Первая стадия вашего дела практически завершена: вы рассказали нам все, мало-мальски достойное упоминания. Вы не говорили нам о том, какие скрепки и сорта бумаги предпочитают у вас в разведке, потому что мы вас об этом не спрашивали и потому что вы сами считали это несущественным. Подобное расследование всегда строится на принципе подсознательного отбора фактов, причем с обеих сторон. Но ведь возможно — вот это, Лимас, нас и волнует, — всегда возможно, что через месяц-другой обнаружится, что нам крайне важно знать как раз о скрепках и сортах бумаги. Это и предусмотрено во второй стадии работы — в том разделе нашего соглашения, который вы отвергли тогда в Голландии.
— То есть вы намерены держать меня на поводке?
— Профессия перебежчика, — улыбнулся Фидлер, — требует великого терпения. Весьма немногие обладают им в достаточной мере.
— И на сколько времени все это затянется?
Фидлер молчал.
— Ну!
— Даю вам честное слово, что отвечу на ваш вопрос сразу же, как только смогу. Послушайте, я ведь мог бы вам соврать, правда? Мог бы сказать, что месяц или даже меньше, лишь бы держать вас в рабочем состоянии. Но я говорю вам: не знаю, потому что на самом деле не знаю. Вы навели меня на кое-какие мысли, и пока мы не продумаем все до конца, не может быть и речи о том, чтобы я вас отпустил. Но потом, если все будет складываться так, как я предполагаю, вам понадобится Друг. И этого друга вы найдете во мне. Даю вам честное слово немца.
Лимас был так ошарашен, что некоторое время просто не знал, что сказать.
— Ладно, — выдавил он наконец, — я согласен. Но если вы водите меня за нос, я все равно найду способ сломать вам шею.
— Тогда это скорей всего уже не понадобится, — спокойно ответил Фидлер.
Человек, играющий спектакль не для зрителей, а сам по себе, подвержен опасностям психологического рода. Просто обманывать не так уж трудно: все зависит от опыта и профессиональной компетентности, эти качества может развить в себе почти каждый. Но в отличие от виртуозного фокусника, актера или шулера, которые, окончив представление, могут влиться в ряды публики, тайный агент лишен такой возможности. Для него обман — это прежде всего средство самозащиты. Он должен обезопасить себя не только извне, но и изнутри, должен остерегаться самых естественных импульсов: зарабатывая кучу денег, он не вправе приобрести даже иголку с ниткой; он может быть умницей и эрудитом, но ему придется бормотать глупости и банальности; он может быть образцовым мужем и семьянином, но будет вынужден при всех обстоятельствах сторониться тех, кого любит.
Хорошо понимая, какие жуткие искушения подстерегают человека, запертого в оболочке исполняемой им роли, Лимас прибегал к единственному спасительному средству: даже оставаясь наедине с собой, он продолжал существовать в пределах той личности, которую изображал. Говорят, что Бальзак даже на смертном одре интересовался здоровьем и состоянием дел придуманных им персонажей. Нечто подобное делал и Лимас: оставаясь творцом образа, он жил в нем и полностью отождествлял себя с ним. Качества, которые он демонстрировал Фидлеру — беспокойство и неуверенность, прикрываемые бахвальством, за которым скрывался стыд, — были как бы преувеличенным отражением тех чувств, которые он испытывал на самом деле. Сюда же следовало отнести шаркающую походку, небрежение к своему внешнему виду, равнодушие к еде и растущую зависимость от алкоголя и никотина. Он оставался таким же и наедине с собой. И даже чуть переигрывал, когда, ложась в постель, бормотал под нос ругательства по поводу неблагодарности своих былых начальников.
Лишь крайне редко — как, например, сегодня — он, засыпая, позволял себе опасную роскошь подумать о том, в какой паутине лжи живет.
Контролер оказался абсолютно прав. Фидлер, точно лунатик, брел к заданной ему цели, брел прямо в силки, расставленные для него Контролером. Даже неприятно было видеть растущую взаимозависимость интересов Фидлера и Контролера: все выглядело так, словно они действовали в рамках единого плана, а Лимасу оставалось лишь координировать их поступки.
Может быть, здесь и таилась разгадка? Может быть, Фидлер и был тем самым агентом, которого так хотел уберечь Контролер? Лимас не слишком задумывался о такой возможности. Он не хотел этого знать. В подобных случаях он как бы начисто лишался своей профессиональной въедливости: он понимал, что в сложившихся обстоятельствах любые его умозаключения не принесут никакой пользы. И тем не менее он молил Бога, чтобы так оно и было. Ибо в таком случае — и только в таком — оставалась зыбкая надежда на то, что ему удастся вернуться домой.
Глава 14Письмо к клиенту
На следующее утро, когда Лимас был еще в постели, Фидлер принес ему на подпись письма. Одно было на тонкой синей бумаге с маркой отеля «Зайлер Альпенбрик» на озере Шпиц в Швейцарии, другое — на бумаге отеля «Палас» в Гштаде. Лимас прочел первое письмо:
«Директору Королевского скандинавского банка, Копенгаген.
Дорогой сэр! Уже несколько недель я нахожусь в разъездах и не получаю почты из Англии. Соответственно, я не получил и Вашего ответа на мое письме от 3-го марта относительно состояния банковского счета, к которому я имею совместный с мистером Карлсдорфом доступ. Чтобы избежать дальнейших затя