Шпион, вернувшийся с холода. Война в Зазеркалье. В одном немецком городке — страница 40 из 107

МИССИЯ ЛЕЙЗЕРА

От бремени Мира в прохладные воды Войдем и на время забудем невзгоды.

Руперт Брук, 1914 г.

Глава 10

Прелюдия

Холдейн вышел из «хамбера» у авторемонтной мастерской.

— Меня не ждите. Вы должны отвезти Леклерка в Министерство.

Он торопливо зашагал по асфальту мимо желтых бензоколонок и дребезжащих от ветра рекламных щитов. Вечерело, накрапывал дождь. Мастерская была небольшой, но очень аккуратной: с одной стороны — витрины с запчастями, с другой — ремонтный цех, а в центре возвышалась башня, служившая жилым домом. Башню венчало сердце из горящих лампочек, которые все время меняли цвет. Где-то неподалеку визжал токарный станок. Холдейн вошел в приемную. Помещение было просторное, стены обшиты шведским дубом. Там никого не было. Пахло резиной. Он позвонил и начал отчаянно кашлять. Бывало, что приступы кашля донимали его, тогда он прижимал руку к груди, и у него на лице появлялось покорное выражение привычного к собственным страданиям человека.

Кроме календарей с красотками на стене висело небольшое, написанное от руки объявление, похожее на любительскую рекламу: «Святой Христофор и все ангелы заступники! Да храните нас от аварий на дорогах. Ф. Л.». В клетке у окна нервно метался попугай. Первые капли дождя лениво забарабанили по стеклу. В комнату вошел юноша лет восемнадцати, с черными от машинного масла пальцами. На нагрудном кармане его комбинезона красовалось увенчанное короной красное сердечко.

— Добрый вечер, — сказал Холдейн. — Прошу прощения, я разыскиваю одного старого знакомого, моего приятеля. Мы виделись последний раз уже очень давно. Его зовут Лейзер. Фред Лейзер. Я думал, не знаете ли вы что-нибудь…

— Сейчас позову, — сказал юноша и исчез.

Холдейн терпеливо ждал, разглядывая календари, гадая, кто их сюда повесил — этот юноша или Лейзер. Дверь открылась снова. Вошел Лейзер. Холдейн узнал его по фотографии. Он действительно почти не изменился за двадцать лет. Лишь вокруг глаз рассыпались мелкие морщинки и стали пожестче уголки рта.

Комната освещалась сверху ровным светом, не отбрасывавшим теней. На первый взгляд па бледном лице Лейзера читалось только одиночество.

— Чем могу вам служить? — спросил Лейзер. Он стоял прямо, почти пo-военному.

— Привет! Вы не помните меня?

Лейзер взглянул на него так, будто его попросили назвать цену за какую-то работу, — невозмутимо, но настороженно.

— Вы меня ни с кем не путаете?

— Нет.

— Тогда мы встречались очень давно, — сказал он наконец. — У меня хорошая память на лица.

— Двадцать лет назад, — сказал Холдейн и откашлялся с виноватым видом.

— Значит, во время войны?

Небольшого роста, очень подтянутый, он несколько напоминал Леклерка. Его вполне можно было принять за официанта. Слегка закатанные рукава рубашки обнажали волосатые руки. На нем была дорогая сорочка с монограммой на кармашке. На одежде он явно не экономил. Носил золотой перстень и часы с золотым браслетом. Он очень следил за своей внешностью. Холдейн даже почувствовал запах лосьона, которым тот пользовался. Длинные густые каштановые волосы ровной челкой обрамляли лоб. Он зачесывал их назад, и на висках они слегка курчавились. Отсутствие пробора лишь подчеркивало славянский тип лица. Хотя он держался прямо, в движениях ощущалась какая-то свобода, у него была походка вразвалку, как у матроса. На этом сходство с Леклерком заканчивалось. Несмотря на внешний лоск, в нем угадывался человек с хорошими руками, знающий, как завести машину в холодный день; вообще он производил впечатление недалекого человека, которому, впрочем, пришлось повидать свет. Он носил галстук в клеточку.

— Вы должны меня помнить, — вкрадчиво сказал Холдейн.

Лейзер внимательно посмотрел на его впалые щеки в красноватых пятнах, на этого сгорбленного, беспокойного человека, постоянно перебирающего пальцами, и вдруг лицо его изменилось — он узнал Холдейна, но было видно, что узнавание причинило ему боль, будто он опознал тело погибшего друга.

— Неужто вы капитан Хокинс?

— Он самый.

— Боже мой, — сказал Лейзер в оцепенении, — так это вы про меня расспрашивали?

— Мы ищем какого-нибудь человека с опытом, вроде вас.

— Зачем он вам понадобился, сэр?

Лейзер так и не пошевелился. О чем он думал, сказать было трудно. Он не спускал с Холдейна глаз.

— Для дела, у нас для него есть работенка.

Лейзер улыбнулся, словно вновь погрузился в прошлое. Он кивнул головой в сторону окна: «Там?» Он имел в виду — по ту сторону дождя.

— Да.

— А как насчет обратной дороги?

— Правила те же. Этот вопрос решает человек на задании сам. Как на войне.

Он сунул руки в карманы, нащупал сигареты и зажигалку. Попугай в клетке забормотал.

— Как на войне. Вы курите? — Он вынул сигарету и закурил, закрывая пламя ладонями, будто дул сильный ветер, спичку небрежно бросил на пол. — Боже мой, — повторил он, — двадцать лет. Тогда я был мальчишкой, совсем мальчишкой».

— Надеюсь, вы не жалеете о том времени, — сказал Холдейн. — Может быть, пойдем чего-нибудь выпьем?

Он протянул Лейзеру визитную карточку. Новенькую, только отпечатанную: «Капитан Хокинс». Под фамилией был номер телефона.

Лейзер взглянул на карточку и пожал плечами.

— Я не против, — сказал он и опять улыбнулся, на этот раз скептически. — Но вы зря теряете время, капитан.

— Может, у вас есть какие знакомые, еще с войны, кто пошел бы на это?

— У меня мало знакомых, — ответил Лейзер.

Он снял с вешалки пиджак и темно-синее нейлоновое пальто, потом сделал шаг к двери и предупредительно открыл ее перед Холдейном, точно хотел соблюсти этикет. Его прическа была безупречной, волосы лежали плотно, как перышки у птицы.

Паб был на другой стороне авеню; Они поднялись на пешеходный мостик. Был час пик, и автомашины под ними грохотали как гроза, отчего крупные холодные дождевые капли казались естественными. Мостик дрожал от шума. Паб в стиле Тюдоров украшали новые медные фигуры лошадей и отполированный до блеска корабельный колокол. Лейзер заказал коктейль «Белая леди». Он сказал, что не пьет ничего другого:

— Послушайте меня, капитан: всегда лейте что-нибудь одно. Тогда все будет о'кэй. Ну, поехали!

— Тот, кого мы возьмем, должен хорошо знать все хитрости, — сказал Холдейн. Они сидели в углу у камина. Точно так же они могли бы говорить о торговле. — Это очень сложная работа. И платят теперь значительно больше, чем во время войны. — Он мрачно улыбнулся. — Платят по нынешним дням очень много.

— Но ведь не все измеряется деньгами.

Это гордое выражение Лейзер позаимствовал у англичан.

— Вас помнят. Те, кого вы уже забыли, не помните, как зовут, если даже и знали раньше. — Его тонкие губы скривились в малоубедительной улыбке, ведь уже многие годы ему не приходилось никого обманывать. — Вы оставили о себе хорошую память, Фред, настоящих профессионалов, как вы, было немного. Даже за прошедшие двадцать лет.

— Неужели ребята меня еще не забыли? — Он был благодарен им за это и смущен, как будто не заслужил, чтобы о нем побили. — Я ведь тогда был совсем мальчишкой, — проговорил он. А кто сейчас еще есть, кто остался?

Не сводя с него глаз, Холдейн сказал:

— Я предупреждал: правила игры те же, Фред. Только необходимая информация — все по-прежнему. — Голос был строгим.

— Боже мой, — проговорил Лейзер. — Все по-прежнему. А наш отдел все такой же большой?

— Даже больше. — Холдейн принес еще одну «Белую леди». — Политикой интересуетесь?

Лейзер приподнял свободную руку и уронил ее на стол.

— Как все мы здесь, в Англии.

В его тоне проскользнул дерзкий намек, что он ничем не хуже Холдейна.

— Я имею в виду, — продолжал Холдейн, — в широком смысле. — Он стал кашлять сухим кашлем. — Ведь, в конце концов, они захватили вашу страну? — Лейзер не ответил. — Что вы думаете, скажем, о Кубе?

Холдейн не курил, но купил в баре сигареты, которые любил Лейзер. Тонкими пальцами уже очень немолодого человека он распечатал пачку и протянул через стол. Не дожидаясь ответа, заговорил снова:

— Видите ли, о том, что происходило на Кубе, американцы знали. Весь вопрос в информированности. Поэтому они и действовали. Они, безусловно, проводили разведывательные полеты. Но это не всегда возможно. — Он снова усмехнулся. — Не знаю, что бы они делали без этих полетов.

— Это точно, — Лейзер машинально кивнул головой. Холдейн смотрел в сторону.

— Они могли бы и завязнуть, — продолжал Холдейн, потягивая виски. — Кстати, вы не женаты?

Лейзер усмехнулся, поднял руку над столом и покачал кистью в разные стороны, будто изображая самолет.

— И да, и нет, — сказал он. Его галстук в клеточку украшала массивная золотая булавка в форме хлыста для верховой езды. Он пересекал крест-накрест длинную лошадиную голову. Довольно нелепое сочетание.

— А вы женаты, капитан?

Холдейн отрицательно покачал головой.

— Значит, нет, — произнес Лейзер и повторил:

— Значит, нет.

— Ну, всякие были, в общем, ситуации, — продолжал Холдейн, — когда допускались очень серьезные ошибки, потому что не было достоверных сведений или были неполные. Ведь даже мы не можем себе позволить везде держать своих людей постоянно.

— Разумеется, — вежливо согласился Лейзер.

Паб заполнялся людьми.

— Может, вы знаете, куда бы мы еще могли пойти поговорить? — спросил Холдейн. — Мы бы поужинали, вспомнили наших ребят. Или у вас вечер занят? — В низших сословиях ужинают рано.

Лейзер взглянул на часы.

— Я свободен до восьми, — ответил он. — Вам надо что-то делать с вашим кашлем, сэр. Такой кашель — штука опасная.

Часы у него были золотые, с циферблатом черного цвета, с табло, показывающим фазы Луны.

* * *

Замминистра тоже очень дорожил своим временем и был недоволен, что пришлось задержаться допоздна.

— По-моему, я уже докладывал вам, — говорил Леклерк, — что Форин Офис ужасно неряшливо оформляет паспорта нашим оперативным сотрудникам. Там взяли себе за правило по каждому случаю запрашивать Цирк. Как вы понимаете, у нас нет официального статуса; мне очень неприятно об этом говорить, но ведь у них самое смутное представление о нашей работе. Мне пришло в голову, что для моего Департамента было бы значительно удобней заказывать такие паспорта непосредственно через вашу личную канцелярию. И нам бы не приходилось всякий раз обращаться в Цирк.

— Что значит — неряшливо?».

— Как вы помните, мы послали покойного Тэйлора под другим именем. Форин Офис аннулировал его оперативный паспорт за несколько часов до того, как он покинул Лондон. По-моему, это прокол Цирка. Паспорт, сопровождавший тело покойного, по прибытии в Соединенное Королевство был признан недействительным. Из-за этого у нас возникли чудовищные неприятности. Мне пришлось послать одного из моих лучших людей, чтобы все уладить, — соврал он. — Я уверен, что, если Министр настоит на нововведении, Контроль возражать не будет.

Замминистра ткнул карандашом в сторону двери, ведущей в личную канцелярию:

— Поговорите там. И что-нибудь решите. Все выглядит очень глупо. С кем вы имеете дело в Форин Офис?

— С Де Лилем, — с готовностью ответил Леклерк, — в общем отделе. И со Смайли в Цирке.

Замминистра записал имена.

— Никогда не знаешь, с кем там следует иметь дело, — слишком много о себе понимают.

— Возможно, мне придется обратиться в Цирк за технической помощью — нам понадобится передатчик, еще кое-что. Из соображений безопасности я воспользуюсь легендой, расскажу, что намечается учебное мероприятие.

— Легендой? Ну да, что-нибудь соврете.

— Это только предосторожность.

— Поступайте, как считаете нужным.

— Я понял, что Цирк лучше не ставить в известность? Вы сказали: «Не допускать монолита». Так я и старался.

Замминистра снова взглянул на часы, висевшие над дверью.

— Он сегодня не в духе — такой тяжелый день из-за Йемена. И эти дополнительные выборы в Вудбридже: он ужасно огорчается, когда исход решает ничтожное число голосов. Кстати, как продвигается ваше дело? Знаете, оно его тоже очень тревожит. Он думает, что же там в действительности? — Он сделал паузу. — Ах, немцы — боюсь я их… Вы говорили, что найдете подходящего парня.

Они вышли в коридор.

— Уже нашли. И включили в игру. Окончательно будет известно вечером.

Замминистра сморщился и взялся за ручку двери в кабинет Министра. Он регулярно ходил в церковь, и ему претили темные предприятия.

— Что заставляет человека браться за такую работу? Не о вас я говорю — о нем.

Леклерк молчаливо покачал головой, будто они очень хорошо понимали друг друга:

— Одному Богу известно. Мы сами никогда не узнаем.

— Что он за личность? Из какой среды? Расскажите в самых общих чертах.

— Человек толковый, самоучка, по происхождению поляк.

— А-а, понятно. — Ответ как будто успокоил его. — Постараемся преподнести это дело поделикатнее, не сгущая красок, ладно? Он не любит острых сюжетов. Риск и опасность здесь видны любому дураку.

Они вошли в кабинет.

* * *

Холдейн и Лейзер сели за столиком в углу кафе, как любовная парочка. В таких местах уют создают пустые бутылки из-под кьянти; больше здесь посетителям ждать нечего. Завтра или послезавтра ресторанчик исчезнет, и никто о нем не вспомнит, ну а пока он сиял новизной, надеждой и был совсем неплох. Лейзер заказал бифштекс — наверно, он всегда брал это блюдо, — за столом сидел торжественно, аккуратно сложив руки.

Холдейн не сразу заговорил о цели своего визита. Вначале он бранил войну, Департамент, военные операции, всплывшие утром в его памяти, когда он проглядывал досье. Говорил он лишь о тех, кто выжил, — вспоминать других было нежелательно.

Он спросил о курсах, на которых когда-то занимался Лейзер, — не пропал ли у него интерес к радио? «Ну, в общем, пропал». — «А рукопашный бой изучали?» — «Нет, не приходилось». «Помнится, во время войны пару раз вам пришлось очень туго, — сказал Холдейн. — Кажется, в Голландии вам не повезло?»

Они опять стали вспоминать прошлые времена, былую удаль.

Лейзер сдержанно кивнул.

— Да, не повезло, — согласился он. — Тогда я был помоложе.

— А что именно произошло?

Минуту Лейзер смотрел на Холдейна помаргивая, будто только что проснулся, потом заговорил. Он рассказал одну из тех историй, которые в разных вариантах появились в начале войны. История эта была так же далека от симпатичного ресторанчика, где они сейчас сидели, как, скажем, сама война. Рассказ он вел с таким спокойствием, будто все это касалось вовсе не его: может, он слышал это по радио. Он попал в плен, бежал, несколько дней ничего не ел, кого-то убил, потом его прятали и тайно переправили обратно в Англию.

И тем не менее рассказывал он хорошо, может быть, потому, что война так много значила для него; может быть, потому, что это была правда, но, как и у той римской вдовы, которая рассказывала о гибели мужа, страстность осталась только в самом повествовании, в сердце огонь потух. Он говорил будто по принуждению, но искусственность речи — в отличие от речи Леклерка, — казалось, не была связана с желанием произвести впечатление, скорее он хотел что-то скрыть. Он выглядел очень замкнутым человеком, боявшимся сказать лишнее о себе, одиноким, отвыкшим от людей. Может быть, он и нашел в жизни какую-то точку опоры, но у него еще не было в ней своего места. Говорил он чисто, но по его выговору сразу было видно, что он иностранец, — он слишком отчетливо произносил слова, не смазывая звуков; впрочем, добиться естественного произношения далеко не так просто. Он говорил как человек, хорошо знакомый с английской жизнью, но все-таки здесь чужой.

Холдейн вежливо слушал. Когда Лейзер кончил, он спросил его:

— Вы не знаете, почему они выбрали именно вас?

Их разделяло слишком большое расстояние.

— Мне никто не говорил, — бесхитростно сказал он, как будто спросить сам он никак не мог.

— В общем, вы как раз тот, кто нам нужен. У вас немецкие корни — надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю. Немцев вы знаете; у вас есть опыт работы на немецкой территории.

— Только во время войны, — сказал Лейзер.

Они поговорили о разведывательной школе.

— Как наш толстячок? Джордж — как его по фамилии? Низенький такой, всегда грустный ходил?

— А-а… у него все в порядке, спасибо.

— Он женился на хорошенькой девушке. — Лейзер выразительно ухмыльнулся, согнул руку в локте и сжал кулак — восточный жест, означающий удачу в любви. — Боже мой, — сказал он, снова смеясь. — Когда мы были мальчишками, нас ничто не оставливало.

Это было исключительно неуместное замечание. Но Холдейн как будто этого и ждал.

Он долго не сводил с него ледяного взгляда. Оба молчали. Холдейн неторопливо встал из-за стола — было видно, что он взбешен; что его взбесила идиотская ухмылка Лейзера, взбесили дешевые шутки, недостойные профессионала, и бессмысленные уколы и сальности в адрес достойного человека.

— Лучше бы вы не говорили о нем таких вещей. Джордж Смайли — мой друг.

Подозвав официанта, он расплатился и с гордым видом быстро зашагал из ресторана. Ошеломленный Лейзер остался один за столиком со стаканом «Белой леди», его карие глаза озабоченно глядели на дверь, за которой так неожиданно исчез Холдейн.

В конце концов он тоже вышел из ресторана и неторопливо зашагал обратно в темноте под дождем по пешеходному мостику, пристально глядя вниз на проезжающие автомашины и два ряда уличных фонарей. На противоположной стороне была его авторемонтная мастерская, несколько освещенных колонок, башня, увенчанная неоновым сердцем из лампочек по шестьдесят ватт, которое попеременно становилось то красным, то зеленым. Он вошел в ярко освещенную приемную, что-то сказал мальчику и стал медленно подниматься навстречу доносившейся музыке.

Холдейн дождался, когда он исчезнет из виду, и быстро пошел обратно в ресторан, чтобы вызвать оттуда такси.

* * *

Она включила проигрыватель и, расположившись в его кресле с бокалом в руке, слушала танцевальную музыку.

— Боже мой, как ты задержался. — сказала она. — Я умираю от голода.

Он поцеловал ее.

— Ты что-то ел, — сказала она. — От тебя пахнет какой-то едой.

— Только перекусил, Бетти. Так получилось — я встречался с одним человеком, мы зашли в кафе.

— Ты врешь.

Он улыбнулся:

— Кончай, Бетти. Ты не забыла — вечером мы идем на ужин.

— Кто это был?

Квартира была очень чистая, с коврами, нарядными шторами и кружевными салфетками на полированной мебели. Все было защищено: вазы, лампы, пепельница — Лейзер благоговейно берег вещи. Ему нравился дух старины, об этом говорила резная мебель и кованые металлические светильники. Здесь было зеркало в позолоченной раме, панно с лепными украшениями, новые часы с вращающимися под стеклянным колпаком чашечками.

Бар в шкафу был с музыкой; когда он его открыл, прозвучала короткая мелодия. Он долго смешивал «Белую леди» из разных частей — с такой тщательностью замешивают лекарства. Она глядела на него, покачивая бедрами в такт музыке и отведя руку с бокалом в сторону, танцевала, но не с Лейзером, а с кем-то другим, и вместо бокала держала за руку своего партнера.

— Кто это был? — повторила она.

Он стоял у окна, по-военному выпрямив спину. Вспышки неонового сердца с башни отражались на соседних домах, на поручнях мостика, трепетали па влажной мостовой. За домами возвышалась церковь из рифленого кирпича, с оконцами для колоколов, напоминавшая кинотеатр со шпилем. За церковью было небо. Иногда ему представлялось, что церковь — последнее уцелевшее здание, а небо над Лондоном освещено пожирающим город пожаром.

— Боже мой, что-то ты сегодня невеселый.

Колокольный звон был записан на пленку и воспроизводился с многократным усилением, чтобы заглушить уличный шум. По воскресеньям у него покупали особенно много бензина. Дождь хлестал и хлестал, мешая автомобильным фарам, смазывая красно-зеленые блики на асфальте.

— Фред, давай потанцуем.

— Обожди, Бетти.

— Ну что с тобой происходит? Надо еще выпить, и все будет хорошо.

Он слышал шорох ее ног по ковру в такт музыке, позвякивание браслета.

— Потанцуй со мной, пожалуйста.

Она неясно выговаривала слова, лениво растягивая последний слог сверх всякой меры. И отдавалась с какой-то осознанной разочарованностью, мрачно, как будто отдавала деньги, словно все радости получал мужчина, а ей это причиняло только боль.

Она протянула руку и небрежно переставила звукосниматель. Игла со скрежетом царапнула по пластинке.

— Да что с тобой, наконец, такое?

— Говорю тебе — ничего. Просто был тяжелый день, вот и все. Потом зашел один старый знакомый.

— Я уже в который раз спрашиваю, кто? Баба? Какая-нибудь дрянь.

— Нет, Бетти, мужчина.

Она подошла к окну, положила Лейзеру руку на плечо:

— Какую такую красоту ты там разглядываешь? Что ты нашел в этих неприглядных домишках? Сам всегда говорил, что терпеть их не можешь. Ну так кто же все-таки был?

— Он из одной крупной фирмы.

— Ты им зачем-то понадобился?

— Да… они хотят мне кое-что предложить.

— Боже, на что им польская рожа?

Он сдержанно ответил:

— Я им нужен.

— Кто-то приходил в банк, спрашивал о тебе. Потом он торчал в кабинете Донея. У тебя неприятности?

Он взял в руки ее пальто и, галантно отставив локти в сторону, помог ей одеться.

— Только не в это новое заведение с официантами, ладно?

— А что, разве там плохо? Мне казалось, тебе понравилось. Там танцуют, ты ведь любишь танцы… А куда бы тебе хотелось?

— С тобой-то? О Боже! Куда-нибудь, где хоть немного жизни.

Он пристально посмотрел на нее и вдруг улыбнулся:

— Ладно, Бетти. Пусть сегодня у тебя будет праздник. Спускайся вниз и заводи машину, а я закажу столик. — Он дал ей ключи. — Я знаю роскошное местечко.

— А теперь что на тебя нашло, черт возьми?

— Можешь сесть за руль. Сегодня мы гуляем.

Он пошел к телефону.

* * *

Холдейн вернулся в Департамент около одиннадцати, Леклерк и Эйвери уже ждали. Кэрол печатала в личном отделе.

— Я думал, вы будете раньше, — сказал Леклерк.

— Ничего не выходит. Он сказал, что не хочет играть в нашу игру. Со следующим кандидатом разговаривайте сами. Мне это не по плечу.

Он сел с невозмутимым видом. Они удивленно смотрели на него.

— А деньги вы предлагали? — наконец спросил Леклерк. — Нам выделено пять тысяч фунтов.

— Естественно, я предлагал деньги. Уверяю вас — ему все безразлично. Крайне неприятная личность. Извините. — За что — он не пояснил.

Было слышно, как Кэрол печатала на машинке.

— Что теперь делать? — спросил Леклерк.

— Понятия не имею, — ответил тот и нервно поглядел на часы.

— Найдется кто-нибудь другой, обязательно.

— Только не в нашей картотеке. И не с квалификацией Лейзера. У нас есть бельгийцы, шведы, французы. Но Лейзер — единственный, кто говорит по-немецки, и у него хорошая техническая подготовка. Судя по бумагам, больше таких людей у нас нет.

— Он еще достаточно молод. Вы это имеете в виду?

— Да, именно это. Нам нужен человек с опытом. И нет ни времени, ни средств, чтобы готовить агента с азов. Может, следует обратиться в Цирк — у них наверняка кто-нибудь найдется.

— Крайне нежелательно, — сказал Эйвери.

— Что он за человек? — все еще на что-то надеясь, спросил Леклерк.

— Типичный славянин. Роста невысокого. Изображает из себя денди. Это производит отталкивающее впечатление. — Он вытащил из кармана счет. — Одевается, как букмекер, видно, они все так ходят. Счет отдать вам или в бухгалтерию?

— Человек он надежный?

— Отчего же нет?

— А вы сказали, как нам это необходимо? Говорили про верность новым идеалам и тому подобном?

— Он предпочитает старые.

Он положил счет на стол.

— А о политике говорили?.. Некоторые иммигранты очень даже…

— Мы говорили о политике. Он не из тех иммигрантов, он считает себя полноценным английским подданным. Что вы от него хотите? Чтобы он присягнул на верность польскому королевскому дому? — Он снова взглянул на часы.

— Вы с самого начала не хотели, чтобы он работал на нас! — закричал Леклерк, взбешенный равнодушием Холдейна. — Вы удовлетворены, Эйдриан? У вас это на лице написано! Боже мой, что будет с Департаментом! Это тоже пустой звук? Вы потеряли веру в Департамент! Вам на все плевать! Вы смеетесь мне в лицо!

— А кто из нас верит в Департамент? — спросил Холдейн с отвращением. — Вы же сами сказали — мы делаем свою работу.

— Я верю, — заявил Эйвери.

Холдейн хотел что-то сказать, но в эту минуту зазвонил зеленый телефон.

— Наверное, из Министерства, — проговорил Леклерк. — Что прикажете им отвечать?

Холдейн внимательно за ним следил. Леклерк снял трубку, приложил к уху, затем протянул ее через стол:

— Коммутатор. С какой стати соединяют на зеленый? Кому-то нужен капитан Хокинс. Это вы, по-моему?

Холдейн взял трубку, его худощавое лицо оставалось непроницаемым. Наконец он сказал:

— Разумеется. Мы кого-нибудь подберем. Это не составит труда. Завтра в одиннадцать. Пожалуйста, не опаздывайте, — и положил трубку.

Казалось, что окно с легкими занавесками вытягивало свет из кабинета Леклерка. На улице не переставай шумел дождь.

— Это Лейзер. Он принял предложение. Спрашивает, найдем ли мы кого-нибудь, кто возьмет на себя заботу об авторемонтной мастерской в его отсутствие.

Леклерк замер от удивления. Радость причудливо изменила его лицо.

— Вы ждали этого! — воскликнул он и протянул ему свою небольшую ладонь. — Простите меня, Эйдриан. Я вас недооценил. Поздравляю от всей души.

— Почему же он все-таки согласился? — взволнованно спросил Эйвери. — Что заставило его передумать?

— Почему агенты что-то делают вообще? И мы тоже? — Холдейн сел. Он выглядел как ничем себя не запятнавший пожилой человек, переживший всех своих друзей. — Почему они соглашаются или отказываются, почему врут или говорят правду? Как объяснять поступки каждого из нас? — Он опять стал кашлять. — Может, ему хочется что-нибудь совершить. Потом — немцы, он их терпеть не может. Так он сам говорит. Но, по-моему, это не столь существенный фактор. Еще он сказал, что не подведет нас. Скорее всего, имел в виду себя. — Обратившись к Леклерку, он добавил:

— Согласно военным правилам — так мы решили?

Но Леклерк уже звонил в Министерство.

Эйвери пошел в личный отдел. Кэрол встала из-за машинки.

— Что происходит? — быстро спросила она. — Почему все такие нервные?

— Звонил Лейзер. — Эйвери закрыл за собой дверь. — Он согласился на задание. — Он обнял ее. В первый раз.

— Почему?

— Он сказал, что ненавидит немцев, а по-моему, ему нужны деньги.

— Это хорошо?

Эйвери понимающе усмехнулся:

— До тех пор, пока мы будем платить ему больше, чем другая сторона.

— Не лучше ли вам отправиться домой к вашей жене? — резко сказала она. — Как-то поверится, что вам необходимо спать здесь.

— Таков приказ.

Эйвери вернулся в свой кабинет. Она даже не пожелала ему доброй ночи.

* * *

Лейзер положил трубку. Неожиданно стало очень тихо. Погасли огни на крыше, и комната погрузилась в темноту. Он быстро собрался и с хмурым лицом спустился вниз. Такое выражение бывает у человека, который сразу после обеда узнает, что нужно тотчас быть на новом обеде.

Глава 11

Как и во время войны, они выбрали Оксфорд, где бывало очень много приезжих — преподавателей, студентов из разных стран, всякого другого люда. Здесь было легко затеряться. Близость природы им тоже очень подходила. Кроме того, в Оксфорде они чувствовали себя как дома. На следующее утро, после того как позвонил Лейзер, Эйвери отправился на поиски особняка. Днем позже он позвонил Холдейну, чтобы сообщить, что в северной части города снял на месяц огромный дом в викторианском стиле с четырьмя спальнями и садом. Это оказалось очень дорого. В Департаменте особняк стали называть Домом Мотыля, и он проходил по статье расходов на улучшение условий труда.

Как только Холдейн узнал, он сразу сообщил об этом Лейзеру. Было решено, что Лейзер, как он сам и предложил, распустит слух, будто уезжает на курсы в одно из центральных графств.

— Никаких подробностей, — сказал ему Холдейн. — Пусть всю корреспонденцию для вас переправляют в Ковентри «до востребования». А мы организуем ее доставку сюда.

Лейзер обрадовался, когда узнал, что они будут жить в Оксфорде.

Леклерк и Вудфорд лихорадочно искали человека, который заменит Лейзера в автомастерской: вдруг им пришел в голову Мак-Каллох. Лейзер дал ему доверенность и целое утро суетился, объясняя, как там все устроено.

— Мы со своей стороны оформим вам гарантию, — сказал Холдейн.

— Нет никакой необходимости, — ответил Лейзер и добавил с серьезным видом:

— Когда имеешь дело с настоящим английским джентльменом.

В пятницу вечером Лейзер сообщил о своем согласии, а уже к среде подготовка продвинулась настолько, что Леклерк мог созвать спецотдел на совещание и обсудить общий план действий.

Вместе с Лейзером в Оксфорде должны были жить Эйвери и Холдейн — этим двоим предстояло выехать вечером следующего дня; предполагалось, что к этому времени Холдейн подготовит программу. Лейзер прибудет в Оксфорд па два-три дня позже, как только закончит свои дела. Старшим назначался Холдейн, его помощником — Эйвери. Вудфорд оставался в Лондоне. В его задачу входили консультации с Министерством (и с Сэндфордом из исследовательского отдела) по ракетам ближней и средней дальности, но их внешним характеристикам; получив все необходимые сведения, он должен был сам приехать в Оксфорд.

Леклерк был неутомим: то он ехал с докладом в Министерство, то выбивал пенсию для вдовы Тэйлора в финансовом ведомстве, то встречался с отставными инструкторами по радиоделу, фототехнике и рукопашному бою.

Все остающееся время Леклерк целиком посвящал начальной фазе операции «Мотыль-ноль» — моменту заброски Лейзера в Восточную Германию. Поначалу конкретного представления о том, как это осуществлять, у него не было. Он очень неопределенно говорил о морской операции с датского побережья, о небольшом рыболовном судне, с которого сбрасывается не обнаруживаемая радарами резиновая лодка. Он обсуждал с Сэндфордом возможность нелегального перехода границы и запросил у Гортона данные о погранзоне в районе Любека. В самой обтекаемой форме он даже проконсультировался с Цирком. Контроль предложил любую помощь.

Все это происходило в обстановке делового подъема и оптимизма, который сразу бросился Эйвери в глаза по возвращении. Даже те, кто, как предполагалось, должны были оставаться в неведении, заразились общим волнением. Небольшая компания сотрудников, постоянно обедавших за угловым столиком в кафе «Кадена», была взбудоражена разными слухами и предположениями. Говорили, к примеру, что одного человека, но имени Джонсон, которого во время войны знали как Джека Джонсона, инструктора по радиоделу, снова зачислили в штат Департамента. Бухгалтерия выдала ему деньги, и — что самое загадочное — им предложено составить трехмесячный контракт и копию переслать в Министерство финансов. Разве бывают трехмесячные контракты? — спрашивали они друг друга. Во время войны Джонсон был связан с заброской агентов во Францию, вспоминала одна из сотрудниц со стажем. Отличавшийся нахальством шифровальщик Берри спросил у мистера Вуд-форда, зачем им понадобился Джонсон, на что тот с ухмылкой посоветовал ему заниматься только своим делом, а Джонсона, сказал он, взяли для подготовки одной совершенно секретной операции в Европе… в Северной Европе, если на то пошло, и, кстати, пусть Берри знает, что бедный Тэйлор умер не напрасно.

Теперь к главному входу с утра до вечера подъезжали автомобили, мелькали курьеры из Министерства. Пайн потребовал и добился того, что ему выделили помощника из другого правительственного учреждения, которого он третировал с монаршей суровостью. Каким-то окольным путем он узнал, что объектом операции была Германия, и поэтому стал очень старательным.

Дело дошло до того, что среди местных торговцев поползли слухи, что Министерский Дом вот-вот перейдет в руки нового владельца; называли имена скупавших недвижимость частных покупателей. В здании день и ночь горели окна, сюда круглосуточно привозили обеды и закуски, а опечатанная прежде по соображениям безопасности парадная дверь была открыта. Вид Леклерка в котелке и с чемоданчиком, садящегося в черный «хамбер», стал теперь привычным на Блэкфрайерз Роуд.

Как раненый человек, не желающий видеть своей раны, Эйвери спал теперь в стенах своего кабинетика, отделявших его от внешней жизни. Как-то раз он попросил Кэрол купить подарок для Энтони. Она принесла игрушечный грузовик с пластмассовыми бутылочками, которые можно было наполнять водой. Однажды вечером он с ней испытал игрушку и потом послал с шофером «хамбера» в Бэттерси.

* * *

Когда все было готово, Холдейн и Эйвери сели в поезд до Оксфорда. Билеты первого класса были оплачены Министерством. В вагоне-ресторане им был зарезервирован отдельный столик. Холдейн заказал себе маленькую бутылку вина и попивал его, разглядывая кроссворд в «Таймс». Они сидели молча — Холдейн был поглощен кроссвордом, Эйвери боялся его беспокоить.

Вдруг взгляд Эйвери остановился на галстуке Холдейна; не успев подумать, он выпалил:

— Боже мой, а я и не знал, что вы играете в крикет.

— Вы что, ждали, что я буду вам об этом докладывать? — рявкнул в ответ Холдейн. — Не могу же я в этом галстуке явиться на работу.

— Извините.

Холдейн пристально посмотрел на него.

— Не стоит извиняться на каждом шагу, — заметил он. — Вы оба этим грешите.

Он налил себе кофе и заказал рюмку коньяку. Официанты стремительно выполняли его пожелания.

— Оба?

— Вы и Лейзер — он всегда словно извиняется.

— Теперь, когда Лейзер с нами, все пойдет как надо, верно? — быстро проговорил Эйвери. — Лейзер — профессионал.

— Мы и Лейзер — совершенно разные вещи. Никогда не путайте это. Просто мы его когда-то нашли, и очень давно.

— Что он такое? Что за человек?

— Он агент. Мы должны уметь с ним обращаться, нам не важно, что у него внутри.

Он вновь погрузился в кроссворд.

— Он должен быть преданным человеком, — заметил Эйвери. — А то с чего бы он согласился?

— Вспомните, что сказал директор: существуют две присяги — первую часто принимают легкомысленно.

— А вторую?

— Ну, это уже другое дело. Наша задача заключается именно в том, чтобы помочь ему принять вторую присягу.

— А что заставило его согласиться в первый раз?

— Я не верю в причины. Не верю в такие слова, как «преданность». И меньше всего, — изрек Холдейн, — я верю в мотивацию поступков. Давайте оставим арифметику, теперь мы готовим разведчика. Вы ведь знакомы с немецкой литературой, верно? Вначале было дело.

Уже подъезжая к Оксфорду, Эйвери рискнул задать еще один вопрос:

— Как получилось, что тот паспорт оказался уже недействительным?

Холдейн имел обыкновение наклонять голову, когда к нему обращались.

— Прежде Форин Офис выделял Департаменту несколько серий для оперативных паспортов. Такой порядок существовал на протяжении многих лет. Год назад Форин Офис объявил, что не будет больше выдавать нам паспортов, не согласовав с Цирком. Видимо, Леклерк довольно редко посылал запросы, и Контроль решил покончить с этой практикой. Паспорт Тэйлора был старой серии, из той партии, что была аннулирована за три дня до его отъезда. Уже ничего нельзя было сделать из-за отсутствия времени. Но все могло бы остаться незамеченным. Цирк показал себя здесь далеко не с лучшей стороны. — Пауза. — Очень трудно понять, чего хочет Контроль.

Они взяли такси до северного района Оксфорда, вышли у поворота к своему особняку. Пока шагали в сумерках по тротуару, Эйвери разглядывал дома: в освещенных окнах мелькали седые мужчины и женщины, виднелись окаймленные кружевами вельветовые кресла, китайские ширмы, пюпитры, игроки, застывшие над картами, словно зачарованные придворные. Когда-то он много знал об этом мире и даже думал, что принадлежит к нему, но это было давно.

Весь вечер они потратили на устройство в своем новом доме. Холдейн сказал, что Лейзеру надо предоставить комнату, выходящую окнами в сад, а они поселятся в двух других, выходящих на улицу. Он заранее прислал несколько научных томов, печатную машинку и стопку объемистых папок. Все эти вещи он распаковал и расположил на обеденном столе, чтобы их видела экономка домовладельца, которая часто заходила.

— Эту комнату мы будем называть кабинетом, — сказал он. В гостиной он установил магнитофон.

У него было несколько кассет, которые он положил в буфет и запер, педантично присоединив ключ к своему брелоку. Остальной багаж, состоявший из проектора с клеймом ВВС, экрана и перевязанного шнуром матерчатого зеленого чемодана с кожаными углами, дожидался своего часа а прихожей.

Это был просторный, ухоженный дом, обставленный мебелью красного дерева с бронзой. На стенах было множество фотографий, изображавших какую-то неизвестную семью; рисунки, выполненные в светло-коричневых тонах, миниатюры, поблекшие от времени. На серванте стояла широкая чаша с пахучими цветочными лепестками, к зеркалу было прикреплено распятие из пальмового дерева, с потолка свисали люстры — неуклюже, но не агрессивно; в одном углу стоял столик для Библии; в другом — безвкусная фигурка Купидона, обращенная лицом к стене. В доме царил дух старины, что-то, как ладан, мягко навевало безутешную печаль.

К полуночи они все расставили по своим местам и присели в гостиной. Мраморный камин был украшен фигурами мавров, выполненными из черного дерева, их толстые щиколотки соединяли сплетенные из роз позолоченные цепи, в которых отблескивал огонь газовой горелки. Этот амин мог быть сложен и в XVII, и в XIX веке, когда мавры на очень непродолжительное время пришли вместо борзых в качестве декоративных животных: они были совершенно наги, так же наги, как собаки, и кованы цепями из золоченых роз. Эйвери выпил виски и отправился спать, оставив Холдейна наедине со своими мыслями.

Комната у него была большая и темная. Над кроватью висел изящный светильник из голубого фарфора, туалетные столики украшали вылитые салфетки и маленькая эмалированная табличка с надписью: «Да благословит Господь этот дом»; висевшая у окна картина изображала двух сестер — одна молилась, а другая в это время завтракала в постели.

Он лежал в кровати с открытыми глазами и думал о Лейзере, словно ждал девушку. Из-за двери, через коридор, доносился надрывный кашель Холдейна. И когда Эйвери заснул, он не прекратился.

* * *

Клуб, членом которого был Смайли, произвел на Леклерка очень странное впечатление — совсем не то, какого он ожидал. Две полуподвальные комнаты, и в них — десяток людей за столиками перед большим камином. С кем-то ему вроде уже приходилось встречаться. Видимо, все здесь были как-то связаны с Цирком.

— Симпатичное местечко. А как можно вступить в ваш клуб?

— Увы, никак, — виновато ответил Смайли и покраснел, потом добавил:

— То есть сюда не принимают новых членов. Только мое поколение… кто погиб на войне, кто просто умер или уехал за границу. Ну так о чем мы хотели с вами поговорить?

— Спасибо вам, что помогли молодому Эйвери.

— Да… конечно. Кстати, чем все закончилось? Мне ничего не известно.

— Это было всего лишь учебное мероприятие, пленка так и не возникла.

— Извините, — торопливо сказал Смайли, словно ему стало неловко оттого что он затронул какой-то больной вопрос.

— Да мы, в общем, и не надеялись. Все было задумано просто на всякий случай. Интересно, что вам рассказал Эйвери? Мы сейчас тренируем заново одного-двух опытных людей… и нескольких молодых тоже. Чтобы было чем заняться, — пояснил Леклерк, — в мертвый сезон… а то, знаете, скоро Рождество, многие в отпусках.

— Знаю.

Леклерк отметил, что бордо было превосходным. Он бы с удовольствием поменял свой клуб на другой — поменьше: его собственный испортился вконец. Все из-за обслуги.

— Вы, возможно, слышали, — прибавил Леклерк почти официальным тоном, — что Контроль предложил нам любую помощь для тренировочных целей.

— Да, конечно.

— Наш Министр всей душой за это дело. Он одобряет идею о создании «банка» хорошо подготовленных агентов. Как только возник эта план, я сразу же переговорил с Контролем. Потом Контроль заезжал ко мне. Вы, наверно, знаете?

— Да, Контроль заинтересовался…

— Он нам очень помогает. Не думайте, что я недооцениваю. Мы договорились — я попробую обрисовать ситуацию в общих чертах, в вашем ведомстве это подтвердят, — что для успешного проведения этих учений мы должны создать условия, предельно приближенные к боевым То, что мы называли боевой обстановкой. — Он широко улыбнулся. — Мы выбрали район на территории Западной Германии. Открытая незнакомая местность делает его идеальным для проведения учебных занятий по пересечению границы и подобным операциям. В случае необходимости можно обратиться за содействием в подразделения сухопутных сил.

— Да, конечно, отличная мысль.

— Из соображений безопасности мы будем информировать ваше ведомство исключительно о тех аспектах, в которых мы смеем рассчитывать на вашу квалифицированную поддержку.

— Контроль говорил мне об этом, — сказал Смайли. — Он готов сделать все. что от него зависит. Он не знал. что вы по-прежнему занимаетесь подобными операциями. Ему было приятно услышать об этом.

— Прекрасно, — коротко ответил Леклерк. Он подался грудью вперед, так что локти заскользили по полированному столу. — Хотелось бы иногда иметь возможность обращаться к экспертам из вашего ведомства… разумеется, в неофициальном порядке. Ну так, как ваши люди время от времени используют Эйдриана Холдейна.

— Разумеется.

— Первым делом меня интересует подделка документов. Я проглядел старые досье — Хайд и Феллоуби несколько лет назад перешли на работу в Цирк.

— Да. Мы тогда решили укрепить этот отдел.

— Я подготовил описание человека, который в настоящее время работает на нас. Для наших целей он — житель Магдебурга. Это один из членов учебной группы. Как, по-вашему, смогут они сделать паспорт, удостоверение личности, партийный билет, такие вещи? Все необходимое.

— Тот человек должен будет их подписать, — сказал Смайли. — А уж поверх подписи мы поставим печать. Нам также потребуются фотографии. Кроме того, он пройдет инструктаж, как пользоваться документами; Хайд мог бы приехать к вашему агенту и все объяснить на месте.

Леклерк было заколебался:

— Разумеется. Я подобрал ему фамилию. Очень похожую на настоящую — мы считаем, что это правильный метод.

— Я хочу сказать вам одну вещь, — насмешливо нахмурившись, произнес Смайли, — рад уж эти ваши учения готовятся так тщательно. У любого поддельного документа есть свой предел. То есть один телефонный звонок в Магдебургский муниципалитет — и лучшая в мире подделка превращается в мыльный пузырь…

— Мы знаем об этом. Мы хотим научить их пользоваться легендой, будем отрабатывать поведение на допросе… в таком духе.

Смайли потягивал бордо:

— Вот что мне хочется вам сказать. Техническая сторона операции порой так завораживает, что… Я совсем не имел в виду… Кстати, как там Холдейн? Вы знаете, он учился на филологическом отделении в Оксфорде. Мы поступили с ним вместе.

— У Эйдриана все в порядке.

— Мне понравился ваш Эйвери, — вежливо заметил Смайли. Страдальческая гримаса скривила его хмурое лицо. — Представьте себе, — сказал он с чувством, — период барокко до сих пор не включен в общую программу немецкой филологии. Его читают только как специальный курс.

— Еще вот какой вопрос — рация. После окончания войны нам почти не приходилось пользоваться ими. Я знаю, вся эта техника стала куда более совершенной. Скоростная передача информации и так далее. Мы хотим шагать в ногу со временем.

— Да, да, по-моему, текст записывается на миниатюрный магнитофон, а затем в считанные секунды выстреливается в эфир. — Он вздохнул. — Но никто, к сожалению, не открывает нам всех карт. Эксперты по специальной технике никого близко не подпускают к своим секретам.

— Могли бы мои люди научиться работать с этой аппаратурой, скажем… за месяц?

— И использовать ее в оперативной обстановке? — спросил Смайли в изумлении. — Сразу после месячной подготовки?

— Кое-кто у нас — с техническим образованием, у некоторых есть опыт работы с передатчиком.

Смайли с недоумением посмотрел на Леклерка.

— Простите. Но ему или им, — спросил он, — не надо ли будет в течение этого же месяца изучать и другие вещи?

— Некоторые просто освежат свои навыки.

— Вот как.

— Что вы хотите сказать?

— Ничего, ничего, — неопределенно сказал Смайли и добавил:

— Мне думается, что наши специалисты едва ли пожелают делиться аппаратурой такого класса, если только…

— Если только они сами не будут участвовать в этой операции?

— Да, — сказал Смайли и покраснел. — Да, именно так. Это очень привередливый народ, они даже способны на ревность.

Леклерк погрузился в молчание, постукивая донышком бокала по полированной поверхности стола. Вдруг, словно отогнав тревожные мысли, он улыбнулся и сказал:

— Ладно. Придется взять обычный передатчик. Скажите, методы радиопеленгации усовершенствовались с войны? Радиоперехват, обнаружение незарегистрированного источника радиосигналов?

— Безусловно.

— Придется это учесть. Как долго можно вести передачу, прежде чем тебя обнаружат?

— Две-три минуты, вероятно. Это зависит от обстоятельств. Тут уж как повезет. Засечь можно только во время передачи. Многое зависит от используемой частоты. По крайней мере так я слышал.

— На войне, — задумчиво сказал Леклерк, — мы выдавали разведчику несколько кварцев. Каждый из них — на определенную частоту. Полагалось то и дело менять один кварц на другой. В то время этот метод был достаточно надежным. Мы могли бы применить его опять.

— Да. Да, я это помню. Но нужно было немало повозиться, чтобы точно настроить передатчик и антенну…

— Предположим, у человека навык работы с обычным передатчиком. Вы говорите, что сейчас пеленгуют лучше, чем во время войны. Но две-три минуты все-таки есть?

— Возможно, меньше, — сказал Смайли, глядя ему в глаза. — Это зависит от самых разных вещей… от удачи, качества приема, загруженности эфира, плотности населения…

— Предположим, он будет менять частоту через каждые две с половиной минуты. Так годится?

— Все-таки это медленно. — Его нездоровое лицо выражало печаль и озабоченность. — Вы уверены, что ваша операция только учебная?

— Мне припоминается, — не сдавался Леклерк, — что эти кварцы величиной со спичечный коробок. Мы дали бы ему несколько штук. Предполагается совсем немного передач, едва ли больше трех-четырех. По-вашему, я говорю о нереальных вещах?

— Я здесь не специалист.

— Какая альтернатива? Я спрашивал у Контроля, он рекомендовал поговорить с вами. Он сказал, что вы поможете, дадите аппаратуру. Что еще я могу сделать? Мог бы я побеседовать с вашими техническими специалистами?

— Вы должны меня извинить. Контроль распорядился оказывать вам любую техническую помощь, но ставить под угрозу новейшую аппаратуру мы не имеем права. Мы не можем рисковать ею. В конце концов, это только учебное мероприятие. Мне кажется, он считает, что если вы не найдете необходимого оборудования, то…

— Мы передадим операцию в другие руки?

— Нет, что вы, — запротестовал Смайли, но Леклерк прервал его.

— В конце концов, вашим людям все равно придется заняться военными объектами, — со злостью сказал Леклерк. — Исключительно военными. Контроль понимает это.

— Разумеется. — Смайли как будто сдался. — Если вам нужен обычный передатчик, мы обязательно найдем.

Официант принес графин с портвейном. Леклерк наблюдал, как Смайли налил себе немного, потом осторожно отодвинул графин.

— Очень хороший портвейн, но боюсь, вот-вот кончится. Тогда придется перейти на более молодое вино. Завтра непременно переговорю с Контролем. Я убежден, что он не будет возражать. Против документов. И кварцев. Мы наверняка сможем подсказать вам подходящие частоты. Контроль говорил об этом.

— Контроль к нам очень хорошо относится, — признался Леклерк. Он немного опьянел. — Иногда это ставит меня в тупик.

Глава 12

Через два дня в Оксфорд приехал Лейзер. Они с нетерпением ждали на перроне, Холдейн пытался разглядеть его в торопливой толпе пассажиров. И все-таки первым его увидел Эйвери — неподвижная фигура в пальто из верблюжьей шерсти в окне опустевшего купе.

— Это он? — спросил Эйвери.

— Он приехал первым классом. Значит, доплатил разницу из собственного кармана, — сказал Холдейн так, будто Лейзер сделал нечто возмутительное.

Лейзер опустил стекло и вручил им два чемодана из свиной кожи ядовито-желтого цвета. Они наскоро поздоровались и, не таясь, пожали друг другу руки. Эйвери хотел было взять у него багаж, чтобы донести до такси, но Лейзер отказался от помощи и сам понес вещи. Он шел немного позади, расправив плечи и всматриваясь в толпу, точно побаивался ее. Его длинные волосы колыхались при каждом шаге.

Не спускавший с него глаз Эйвери вдруг встревожился.

Перед ним был человек — не призрак. Сильный, способный принимать самостоятельные решения, но отныне подчиняющийся их власти. Теперь он пойдет туда, куда они скажут. Он завербован; и манера двигаться у него уже была озабоченно-торопливой, как у рядового-новобранца. И все же, думал Эйвери, невозможно объяснить согласие Лейзера какой-то одной причиной. Хотя Эйвери и недавно поступил в Департамент, он уже мог распознать, как действует внутренний механизм этого ведомства, уже видел операции, у которых не было ни осязаемого начала, ни осязаемого конца и которые составляли лишь звенья какой-то бесконечной цепи. Так череда бесплодных ухаживаний порою выглядит как насыщенная любовью жизнь. Но, глядя на этого полного жизни человека, вразвалку шагавшего рядом, он чувствовал, что если раньше в Департаменте лишь невинно забавлялись бесплотными идеями, то теперь имели дело с реальным человеческим существом.

Они забрались в такси, Лейзер влез последним, он настоял на этом. Приближался вечер. На фоне свинцово-синего неба деревья казались плоскими. Уродливые столбы дыма поднимались над крышами Оксфорда. Фасады небольших солидных домов были расписаны в духе старинных легенд, на вкус владельцев. Один дом, словно замок, венчали башенки, другой украшали резные решетки пагоды, между ними виднелись араукарии, кое-где было развешено для сушки белье. Дома скромно расположились внутри своих собственных садиков. Окна были зашторены; из-под тяжелых занавесей выглядывали кружева, как из-под платья нижняя юбка. Улица напоминала, плохую акварель: темные краски были слишком густыми, небо в сумерках — грязно-серым.

Они вышли из такси на углу. Пахло гнилой листвой. В округе не слышно было детских голосов. Они подошли к воротам. Не отрывая взгляда от дома, Лейзер поставил чемоданы на землю.

— Хорошее место, — искренне сказал он и взглянул на Эйвери, — кто выбирал?

— Я, — ответил тот.

— Прекрасно. — Он похлопал его по плечу н прибавил:

— Вы не ошиблись.

Эйвери было приятно, он улыбнулся и открыл ворота. Лейзер опять настоял на том, чтобы другие прошли вперед. Они поднялись наверх и показали Лейзеру его комнату. Он все еще держал в руках свои чемоданы.

— Разберу вещи потом, — сказал он. — Я люблю это делать аккуратно.

Он бродил по дому, оглядывая все критически, брал в руки различные предметы, точно собирался все купить.

— Хорошее место, — повторил он наконец, — мне здесь нравится.

— Я рад, — сказал Холдейн так, будто ему было наплевать.

Эйвери поднялся с Лейзером в его комнату, чтобы помочь ему, если понадобится.

— Как вас звать? — спросил Лейзер. С Эйвери он чувствовал себя более непринужденно и был с ним проще.

— Джон.

Они опять пожали друг другу руки.

— Ну, здравствуйте, Джон. Рад с вами познакомиться. Сколько вам?

— Тридцать четыре, — соврал он.

Лейзер подмигнул:

— Боже, где мои тридцать четыре? Таким делом вам уже приходилось заниматься?

— Вот только на прошлой неделе вернулся с задания.

— Ну и как, обошлось?

— Прекрасно.

— Вот молодчина. А где ваша комната?

Эйвери показал.

— Расскажите, какие здесь порядки.

— Что вы имеете в виду?

— Кто у нас старший?

— Капитан Хокинс.

— А кроме него?

— В общем, пока никого. Я буду под рукой.

— Все время?

— Да.

Лейзер принялся распаковывать вещи. Эйвери смотрел. Он вынул щетки с кожаными ручками, лосьон для волос, целую батарею флаконов с мужской косметикой, электробритву последней модели и галстуки, одни клетчатые, другие шелковые — под цвет к его дорогим рубашкам. Эйвери спустился вниз, где его уже ждал Холдейн. Он улыбнулся, когда Эйвери вошел:

— Ну?

Эйвери выразительно пожал плечами. Он был возбужден и озабочен.

— Что вы о нем думаете? — спросил он.

— Я с ним едва знаком, — сухо сказал Холдейн. Ему нельзя было отказать в умении заканчивать любой разговор. — Я хочу, чтобы вы постоянно были с ним. Гуляйте вместе, тренируйтесь в стрельбе; если надо, пейте. Он не должен оставаться один.

— А если он захочет уехать отдохнуть?

— Мы что-нибудь придумаем. Пока делайте то, что я говорю. Вы почувствуете, что ему нравится ваше общество. Он страшно одинок. Запомните, он англичанин. Стопроцентный британец. Еще одно, очень важный момент: пусть он считает, что Департамент с войны не изменился. Мы ни на йоту не изменились: вы должны сделать все, чтобы он продолжал в это верить, хотя, — без тени улыбки продолжал он, — хотя вам, молодой человек, пока трудно увидеть разницу.

* * *

На следующее утро они приступили к делу. После завтрака все собрались в гостиной, где к ним обратился Холдейн.

Курс подготовки будет состоять из двух частей, по две недели каждая, с коротким перерывом на отдых. Первая часть отводится для переподготовки, во второй части будут отрабатываться профессиональные навыки, необходимые для выполнения задания. Ни его оперативное имя, ни «легенда», ни характер задания не будут сообщены Лейзеру до начала третьей недели, но даже тогда его не информируют ни о намеченном районе операции, ни о способе заброски.

В области связи, так же как и во всех остальных предметах подготовки. он будет идти от общего к частному. В течение первого периода его будут в основном знакомить с техникой шифрования, расписанием и планом связи. Во время второй половины курса он будет по большей части работать непосредственно с передатчиком в условиях, предельно приближенных к оперативным. Инструктор прибудет на этой неделе.

Холдейн разъяснял все с известной долей педагогической желчности, а Лейзер очень внимательно его слушал, то и дело кивая головой в знак согласия. Эйвери показалось странным, что Холдейн не пытается скрыть свою неприязнь.

— Во время первого периода мы постараемся узнать, что вы помните. Боюсь, что вам придется попотеть. Нам хотелось бы, чтобы вы были в хорошей форме. Вы пройдете курс владения огнестрельным оружием, будете заниматься приемами рукопашного боя, упражнениями, развивающими умственные способности, спецподготовкой. Днем мы постараемся вывозить вас на прогулки.

— А с кем? Джон тоже поедет?

— Да. Вас будет сопровождать Джон. Обращайтесь к нему по любому, даже самому незначительному, поводу. Если у вас возникнет желание что-то обсудить, на что-то пожаловаться или рассказать, что вас беспокоит, я надеюсь, вы не замедлите обратиться к одному из нас.

— Хорошо.

— Вообще я убедительно прошу вас не выходить из дома одному. Пусть каждый раз, когда вы захотите в свободное время пойти в кино, за покупками или за чем-то еще, с вами будет Джон. Боюсь, впрочем, что у вас не будет времени на развлечения.

— Я и не рассчитываю, — сказал Лейзер. — Мне это не нужно.

— По тону чувствовалось, что он говорил серьезно.

— Инструктор по радиоделу не будет знать вашего настоящего имени. Это обычная мера предосторожности; пожалуйста, не нарушайте ее. Экономка, которая приходит убирать, думает, что мы — участники научной конференции. Едва ли вам придется с ней беседовать, но помните об этом, если вдруг она с вами заговорит. Если вас будет интересовать, как идут дела в вашей автомастерской, пожалуйста, вначале переговорите со мной. Вы не должны пользоваться телефоном без моего разрешения. Здесь нас будут посещать и другие гости: фотографы, доктора, специалисты. Все они, как принято у нас говорить, играют второстепенные роли и остаются за кадром. Они, по большей части, будут думать, что вы — лишь звено широкого учебно-тренировочного плана. Прошу вас это запомнить.

— Понял, — сказал Лейзер.

Холдейн взглянул на часы:

— Первое занятие в десять часов. На углу улицы нас будет ждать машина. Шофер — лицо непосвященное, поэтому я попрошу вас в машине не разговаривать. У вас есть еще какая-нибудь одежда? — спросил он. — Этот костюм для стрельбища не годится.

— У меня есть спортивная куртка и брюки.

— Я бы хотел, чтобы ваша одежда меньше бросалась в глаза.

Пока они поднимались наверх, Лейзер лукаво улыбнулся Эйвери:

— Суровый он парень, правда? Старая школа.

— Зато хорошо знает свое дело, — ответил Эйвери.

Лейзер остановился:

— Конечно. Вот что я хотел спросить. Об этом доме. Многих вы здесь натаскивали?

— Вы не первый, — сказал Эйвери.

— Послушайте, я знаю, что вы не имеете права рассказывать лишнее. И все-таки скажите, то подразделение — такое же, как было?.. И свои люди повсюду?.. Старая система осталась?

— По-моему, мало что изменилось. Мне кажется, нас стало чуть больше.

— А много молодых ребят, вроде вас?

— Фред, извините.

Лейзер похлопал его по спине.

— Вы тоже знаете свое дело, — сказал он. — Насчет меня не беспокойтесь. Все будет в порядке, Джон.

* * *

Они приехали в Абингдон на парашютную базу, с которой у Министерства была договоренность. Там их уже ждал инструктор.

— К какому оружию вы привыкли?

— Мне, пожалуйста, автоматический браунинг тридцать восьмого калибра, — сказал Лейзер, будто он что-то покупал в бакалейной лавке.

— Теперь он называется девятимиллиметровым. Ваша мишень под номером один.

Холдейн остался стоять в углу галереи, а Эйвери стал помогать инструктору переставлять мишень величиной в человеческий рост на расстояние в десять ярдов и заклеивать кусочками резинового пластыря отверстия от пуль.

— Называйте меня «старший сержант», — сказал инструктор и обернулся к Эйвери. — Желаете тоже попробовать, сэр?

Холдейн быстро вставил:

— Да, старший сержант, оба будут стрелять, если позволите.

Лейзер приготовился стрелять первым. Эйвери встал рядом с Холдейном, а Лейзер одиноко стоял на стрельбище, спиной к ним, лицом к фанерной фигуре немецкого солдата. Мишень была выкрашена в черный цвет; она резко выделялась на фоне осыпавшейся штукатурки; в области живота и паха кто-то грубо начертил мелом сердце, середина которого была изрешечена пулями и заклеена обрывками бумаги. Они наблюдали, как Лейзер взвесил пистолет в руке, затем стремительно поднял его до уровня глаз и медленно опустил, вставил пустую обойму, вынул, потом опять быстро вставил. Он оглянулся на Эйвери, убрал со лба, чтобы не мешала целиться, прядь каштановых волос. Эйвери улыбнулся, подбадривая его, и по-деловому, быстро сказал Холдейну:

— Никак не могу понять, что он за человек.

— Почему не можете? Самый обычный поляк.

— Откуда он? Из какой области в Польше?

— Но вы же видели его досье. Он из Данцига.

— Ах да.

Инструктор приступил к делу:

— Вначале попробуем с незаряженным, глаза открыты и смотрят на мушку, ноги широко расставлены. Прекрасно, спасибо. Теперь надо расслабиться, нам должно быть удобно и приятно, ведь мы не на учениях, а приготовились вести огонь, да, да — это нам случалось делать и раньше! Теперь поднимите пистолет, наведите на мишень, но не цельтесь. Правильно! — Инструктор с шумом втянул в себя воздух, открыл деревянный ящик и вытащил четыре полных обоймы. — Одну — в пистолет, другую — в левую руку, — сказал он и вручил вторую пару обойм Эйвери, наблюдавшему с восхищением, как Лейзер искусно вставил обойму в рукоятку браунинга и передвинул предохранитель большим пальцем. — Теперь взведите курок, направьте дуло в землю на три ярда впереди вас. Приготовьтесь к стрельбе, рука прямая. Наведите на мишень и, не целясь, отстреляйте всю обойму парными выстрелами. Помните, что пистолет не является оружием высокого класса — польза от него ограниченна, он служит только для ближнего боя. А теперь медленно, очень медленно…

Его речь прервали выстрелы Лейзера. Он стрелял быстро, из напряженной позы — крепко, как гранату, зажав в руке вторую обойму. Он стрелял со злостью, как человек, который слишком долго молчал и наконец заговорил. У Эйвери в душе нарастало волнение — он чувствовал ярость Лейзера, для которого фанерная фигура воплощала нечто большее. Вначале два выстрела, за ними еще два, потом три, затем несколько, слившихся в один залп, — Лейзера окутывала плотная дымка, фанерный солдат дрожал, Эйвери вдыхал сладковатый запах пороха.

— Одиннадцать попаданий из тринадцати выстрелов, — объяви инструктор. — Очень хорошо, просто отлично. В следующий раз, пожалуйста, постарайтесь делать только парные выстрелы и не открывайте огонь без моей команды. — Эйвери — как младшего офицера — он спросил:

— Не желаете потренироваться, сэр?

Лейзер подошел к мишени и стал ощупывать следы от пуль. Наступившая тишина была тягостной. Он совершенно погрузился в себя, рассеянно обводя пальцем края немецкой каски. Наконец голос инструктора вернул его к действительности:

— Послушайте, у нас не так много времени.

Эйвери стоял на коврике, взвешивая в руке пистолет. Инструктор помог ему вставить обойму — другую он судорожно сжимал в левой руке. Холдейн и Лейзер смотрели.

Эйвери нажал курок, выстрел ударил его по ушам и отдался в сердце, а мишень слегка колыхнулась и замерла.

— Молодец, Джон, молодец!

— Очень хорошо, — механически сказал инструктор. — Очень хорошо для первой попытки, сэр. — Он повернулся к Лейзеру:

— А вас я попрошу так не кричать. — Иностранцев он нюхом чуял.

— Сколько? — с нетерпением спросил Эйвери у сержанта, уже осматривавшего дырочки, черневшие на груди и животе мишени. — Сколько всего, старший сержант?

— Хорошо бы мы пошли на задание вдвоем с вами, Джон, — прошептал Лейзер, положив ему руку на плечо. — Я был бы очень рад.

На мгновение Эйвери отшатнулся от него. Но потом рассмеялся и провел ладонью но его спине, по теплой жесткой ткани его спортивной куртки.

Инструктор повел их через плац к кирпичной казарме, внешне похожей на театр без окон из-за того, что один торец заметно возвышался. Сразу за дверным проемом дорогу перекрывал простенок, как в общественном туалете — Стрельба по движущимся мишеням, — сказал Холдейн, — и стрельба ночью.

Во время ленча слушали пленки.

Записи на них должны были служить фоном во время первых двух недель его занятий. Они были переписаны со старых пластинок, одна из которых потрескивала с точностью метронома. В целом записи составляли продолжительную игру на запоминание разрозненных фактов, которые не назывались прямо, а упоминались вроде бы случайно, в завуалированной форме, часто слушателей отвлекали посторонними шумами — к примеру, кто-то спорил, корректировал эти факты или опровергал их. В основном звучали три голоса — один женский и два мужских. Раздавались и другие голоса. Но на нервы им действовал голос женщины.

Ее голос звучал очень неестественно, как у стюардессы. На первой кассете она быстро читала вслух. Вначале перечислялись покупки: два фунта того, килограмм этого; потом она без всякого предупреждения переходила к разговору о кеглях — столько-то зеленых, столько-то светло-коричневых; затем перечисляла оружие, пушки, торпеды, снаряды различных калибров, далее шло описание фабрики: производственная мощность, доходы и расходы, годовой план и его ежемесячное выполнение. Об этом же она продолжала говорить и на второй пленке, но тут ей мешали какие-то посторонние голоса, переводившие разговор на самые неожиданные темы.

Она зашла в бакалейную лавку, где у нее разгорелся спор с женой хозяина по поводу сомнительного качества некоторых продуктов — среди них не совсем свежие яйца, масло, продававшееся втридорога. Когда сам бакалейщик попытался помирить их, она обвинила его в том, что для «своих» у него все есть, дальше речь зашла о товарных и продовольственных карточках, об увеличении норм на сахарный песок в сезон заготовки фруктов; последовал намек на обилие товаров, спрятанных под прилавком. Бакалейщик стал что-то возмущенно говорить в ответ, но сразу умолк, когда детский голос спросил что-то про кегли: «Мам, а мам, я сбил три зеленых кегли, а когда попробовал поднять, уронил еще семь черных; мама, почему черных осталось только восемь?»

Затем действие переместилось в какое-то учреждение. Говорил тот же неприятный женский голос. Она зачитывала данные по вооружению; в разговор вступали другие лица. Обсуждались цифры, старые задачи отменялись, предлагались новые; один голос резко критиковал тактико-технические данные какого-то вида оружия — не прозвучало ни его точное название, ни описание, — другие голоса, наоборот, с жаром защищали его.

Каждые пять минут кто-то кричал: «Брейк» — как на ринге во время схватки. Тогда Холдейн нажимал на «стоп» и предлагал Лейзеру поговорить о погоде, о футболе или же ровно пять минут почитать вслух газету и засекал время на своих часах — каминные стояли. В очередной раз заработал магнитофон и раздался отдаленно знакомый голос, чуть тягучий, как у пастора, молодой, презрительный и неуверенный, чем-то знакомый Эйвери: «Теперь ответьте на четыре вопроса: сколько яиц она купила за последние три недели, не считая тех, которые отнесла обратно в лавку? Сколько всего имеется кеглей? Сколько было выпущено испытанных и калиброванных орудийных стволов в 1937 и 1938 году соответственно? И наконец, последнее задание; напишите в телеграфной форме любой текст, из которого можно извлечь данные по длине орудийных стволов».

Лейзер бросился в кабинет записывать ответы — видно, ему была знакома эта игра. Как только он вышел, Эйвери сказал Холдейну агрессивным тоном:

— Это были вы. В конце звучал ваш голос.

— В самом деле? — Может, Холдейн и правда не обратил внимания.

Потом были другие пленки, от них веяло смертью: торопливый топот по деревянной лестнице, шумно хлопающая дверь, короткий щелчок и вопрошающий женский голос, таким тоном спрашивают у гостя, с чем он будет пить чай, с лимоном или молоком: «Что это был за звук: дверная защелка? Затвор пистолета?»

Лейзер поколебался и сказал:

— Это дверь, просто хлопнула дверь.

— Это был пистолет, — возразил Холдейн. — Девятимиллиметровый автоматический браунинг. Щелкнула заправляемая обойма.

Днем Лейзер и Эйвери впервые пошли прогуляться по окрестностям Порт Медоу. Это была идея Холдейна. Они быстро шагали по высокой траве, ветер ворошил волосы Лейзера. Дул холодный ветер, но дождя не было; стоял ясный день, только без солнца; нависшее над равниной небо казалось темнее земли.

— Я вижу, вы здесь не в первый раз, — сказал Лейзер. — Учились здесь?

— Да, в университете.

— Что изучали?

— Иностранные языки, в основном немецкий.

Они поднялись по лесенке и вышли на узкую тропинку.

— Вы женаты? — спросил он.

— Да.

— Детишки?

— Один мальчик.

— Джон, скажите мне одну вещь. Когда капитан Хокинс наткнулся на мою карточку… что произошло?

— Не понял?»

— У вас ведь там картотека на всех, как она выглядит? Карточек, наверно, целый вагон.

— Они стоят в алфавитном порядке, — беспомощно сказал Эйвери. — Самые обычные карточки. А что?

— Он сказал, что меня помнят. Старые сотрудники, Он сказал, что я был лучшим. Так кто же меня помнит?

— Все помнят. У нас существует отдельная картотека для лучших. Практически все в Департаменте знают о Фреде Лейзере. Даже новички. Люди с таким послужным списком, как у вас, не забываются. — Он улыбнулся. — Вы будто всегда присутствовали, Фред.

— Джон, скажите мне еще вот что. Я не хочу перегибать палку, но все же… Мог бы я быть полезен вам там внутри?

— Внутри?

— Ну, в Конторе, среди вас. Но, кажется, для этого надо родиться таким, как капитан.

— Боюсь, именно так, Фред.

— Какой марки машины у вас там, Джон?

— Марки «хамбер».

— «Хоук-хамбер» или «снайп-хамбер?»

— Хоук.

— Только четырехцилиндровые? У «снайпа» движок будет помощнее.

— Я не говорю об оперативных машинах, — сказал Эйвери. — У нас большой выбор транспорта для специальных заданий.

— И фургоны?

— Именно.

— А сколько времени уходит на… Сколько ушло на вашу подготовку? Вот вы, к примеру, недавно вернулись с задания. Сколько вас готовили?

— Извините, Фред. Этого я не могу сказать даже вам.

— Не беспокойтесь, я не обидчивый.

Они миновали церковь, стоящую на холме у дороги, обогнули вспаханное поле и, усталые, но умиротворенные, вернулись в уютный Дом Мотыля, где их приветливо встретил камин, обрамленный золотистыми розами.

Вечером они перешли к занятиям по развитию зрительной памяти: то в автомобиле проезжали мимо сортировочной станции, то ехали в поезде вблизи аэродрома; потом они отправлялись на прогулку в неизвестном городе и вдруг обнаруживали, что видят какую-то машину или какое-то лицо не в первый раз, хотя его черты не запомнились. Порой на экране возникали и молниеносно исчезали разрозненные предметы, при этом звучали голоса, казавшиеся знакомыми по пленкам, однако голоса и изображение никак не были связаны между собой, так что внимание рассеивалось и было трудно отбирать нужную информацию.

Так завершился их первый день, похожий на ряд последующих: беззаботные, радостные дни для них обоих, дни честного труда, когда осторожность в их взаимоотношениях постепенно сменялась растущим расположением, а мальчишеские навыки снова превращались в орудие войны.

* * *

Для занятий рукопашным боем они сняли небольшой спортивный зал недалеко от Хедингтона, который Департамент использовал во время войны. Инструктор приехал на поезде. Все называли его «Сержант».

— Я не хочу быть любопытным, но возьмет ли он с собой нож? — вежливо спросил он. У него был валлийский выговор.

Холдейн пожал плечами:

— Все зависит от него самого. Нам бы не хотелось забивать ему голову лишними вещами.

— Нож — это очень надежное оружие. — Лейзер все еще был в раздевалке. — Если, конечно, он умеет им пользоваться. И фрицам он всегда не по душе. — В руках у него был небольшой чемоданчик, он старательно распаковал его, как коммивояжер, заботящийся о своем товаре. — Весь секрет в том, что никогда не надо брать слишком длинный нож, сэр. Клинок должен быть обоюдоострым и плоским. — Он выбрал один нож и поднял его вверх. — Вообще-то говоря, навряд ли можно найти оружие лучше этого. — Лезвие ножа было широким и плоским, как лавровый лист, с узкой шейкой у рукоятки, что делало его похожим на песочные часы; рукоятка была ребристой, чтобы не скользила в руке. Причесываясь на ходу, к ним подошел Лейзер. — Вы когда-нибудь держали в руках что-нибудь подобное?

Лейзер внимательно посмотрел на нож и кивнул. Сержант пристально взглянул на него:

— А ведь мы с вами встречались. Меня зовут Сэнди Лоу. Я тот самый «проклятый валлиец».

— Вы были нашим инструктором во время войны.

— Боже мой, — мягко сказал Лоу, — именно так. А вы ведь совсем не изменились. — Они неловко заулыбались, не решаясь пожать друг другу руки. — Ну, давайте посмотрим, что вы еще помните.

Они подошли к жесткому мату в центре зала. Лоу швырнул нож к ногам Лейзера, и тот подхватил его, что-то пробормотав.

На Лоу был старый, кое-где порванный твидовый пиджак. Он быстро отступил назад, скинул его и одним движением обмотал вокруг левой руки от кисти до локтя, как дрессировщик, который готовится проверить злобность собаки. Он вытащил свой нож и начал неторопливо обходить Лейзера, умело балансируя корпусом. Он чуть пригнулся. Обмотанную пиджаком руку с вытянутыми пальцами он держал ладонью вниз у живота. Защитившись левой рукой, он выставил вперед лезвие ножа, которым непрестанно поводил из стороны в сторону, в то время как Лейзер замер и пристально следил за сержантом. Потом они оба сделали несколько обманных движений, и был момент, когда Лейзер сделал выпад, но Лоу вовремя отпрянул назад, хотя нож и царапнул его по обмотанной руке. Один раз Лоу вдруг упал на колени и попытался достать Лейзера ножом снизу, тогда Лейзеру пришлось отступить, но, видно, он чуть замешкался, так как Лоу тряхнул головой, крикнул «стоять!» и, выпрямившись, замер.

— Помните правило? — Он показал на свой живот и пах и прижал к телу руки и локти. — Цель должна быть как можно меньше. — Он заставил Лейзера положить нож, показал несколько захватов, зажал ему рукой горло и продемонстрировал несколько ударов по почкам и животу. Затем он попросил Эйвери постоять как макет, и они оба стали двигаться вокруг него, сохраняя дистанцию: Лоу показывал ножом различные точки, а Лейзер кивал и порой улыбался, когда ему вдруг вспоминался какой-нибудь хитрый прием.

— Больше шевелите нож. Помните: большой палец сверху, лезвие параллельно земле, предплечье напряжено, кисть расслаблена. Не давайте противнику задерживать взгляд на ноже, ни на секунду. Левая рука всегда закрывает корпус, безразлично — с ножом вы или без ножа. Не надо слишком щедро отдавать свое тело, я и дочери то же самое говорю.

Все стали смеяться, из вежливости, за исключением Холдейна.

Затем наступил черед Эйвери. Похоже было, что Лейзер хотел этого. Сняв очки и выслушав наставления Лоу, Эйвери неуверенно держал в руке нож и настороженно следил за Лейзером, семенившим вокруг него, как краб: он то делал обманные движения, то стремительно отступал назад — струйки пота сбегали по его лицу, глаза азартно горели. Эйвери все время явственно чувствовал шершавую рукоятку ножа в своей ладони, боль в икрах и ягодицах оттого, что ему непрерывно приходилось балансировать на носках, видел свирепый взгляд Лейзера. Наконец Лейзер сделал подсечку, Эйвери потерял равновесие, почувствовал, что v него вырывают нож, упал, сверху всей тяжестью навалился Лейзер и железной хваткой вцепился ему в шею.

Под дружный смех ему помогли подняться, а Лейзер стал стряхивать пыль с одежды Эйвери. Теперь ножи отложили и перешли к физическим упражнениям, Эйвери тоже принял в этом участие.

Потом Лоу сказал:

— Давайте немного займемся рукопашным боем, и на сегодня хватит.

Холдейн посмотрел на Лейзера:

— Может, уже достаточно?

— Я не устал.

Лоу взял Эйвери за руку и отвел на середину мата.

— А вы посидите на скамье, — крикнул он Лейзеру, — сейчас я вам покажу пару приемов.

Он положил руку Эйвери на плечо:

— Независимо от того, есть у вас нож или нет, надо помнить пять мест. Назовите их.

— Пах, почки, живот, сердце и горло, — устало ответил Лейзер.

— Как сломать противнику шею?

— Шею ломать не нужно, нужно разбить ему кадык.

— Как наносить удар по шее сзади?

— Только не голыми руками. Нужно какое-то оружие. — Он прижал ладони к лицу.

— Правильно. — Лоу медленно приблизил ребро ладони к горлу Эйвери. — Ладонь раскрыта, пальцы — прямо, помните?

— Помню, — сказал Лейзер.

— Что вы еще помните?

Пауза.

— Тигриные когти — удар по глазам.

— Забудьте, — коротко ответил сержант. — Во всяком случае, для нападения не годится. Вы слишком раскрываетесь. Перейдем к удушающим приемам. Все эти приемы проводятся сзади, если вы помните. Отгибаете голову назад — вот так, рукой зажимаете горло — вот так, и жмете. — Лоу бросил взгляд через плечо. — Потрудитесь, пожалуйста, смотреть сюда. Я это делаю не для собственной забавы… Ладно, если вы и без меня все знаете, давайте-ка покажите нам несколько бросков!

Лейзер вскочил, они сцепились и какое-то время топтались на месте: каждый ждал, когда другой подставится. Затем Лоу отпрянул назад, Лейзер, теряя равновесие, начал падать, а Лоу ударил его по затылку так, что Лейзер грохнулся лицом на мат.

— Здорово вы растянулись, — сказал с усмешкой Лоу, и в тот же момент Лейзер набросился на него, зверски выкрутил ему руку и бросил его с такой силой, что его маленькое тело шлепнулось о мат, как птица о лобовое стекло автомобиля.

— Боритесь по правилам, — потребовал Лейзер, — не то вам крепко достанется!

— Никогда не опирайтесь на противника, — коротко ответил Лоу. — И умейте владеть собой в спортивном зале.

Он крикнул Эйвери:

— Теперь ваш черед, сэр, разомните его немного.

Эйвери поднялся, снял пиджак и стал ждать, когда Лейзер подойдет к нему. Он почувствовал железную хватку Лейзера и хрупкость своего тела. Он попробовал схватить Лейзера за предплечья, но его руки были слишком маленькие, попробовал вырваться, но Лейзер крепко держал его, упершись головой ему в подбородок, Эйвери вдыхал запах лосьона для волос. Потом к его лицу прижалась влажная, чуть щетинистая щека Лейзера. На Эйвери давило худое, жилистое тело, распаленное жаром борьбы. Переместив руки Лейзеру на грудь, он попробовал отстраниться. Он вложил в это отчаянное усилие всю свою энергию, стремясь вырваться из удушающих объятий. Ему удалось немного отодвинуться, и тут их глаза встретились — может быть, впервые с того момента, как они сцепились, — и на искаженном от напряжения лице Лейзера появилась улыбка, его хватка стала ослабевать.

Лоу подошел к Холдейну:

— Он иностранец, да?

— Поляк. Какое у вас впечатление?

— Я бы сказал, что в свое время он был прекрасным бойцом. Отчаянный парень. Хорошо сложен. Несмотря на возраст, в приличной форме.

— Понятно.

— А вы сами как поживаете, сэр? Все хорошо, надеюсь?

— Да, спасибо.

— Я рад. Все-таки двадцать лет прошло. Удивительно. Детишки уже подросли.

— Знаете, у меня нет детей.

— Я про своих.

— А-а.

— Из старой команды кого видите? Как там мистер Смайли?

— Мы с ним не общаемся. В принципе я человек необщительный. Позвольте с вами рассчитаться.

Лоу стоял почти по стойке «смирно», когда Холдейн отсчитал деньги: на транспорт, жалованье, тридцать семь фунтов шесть пенсов за нож, двадцать два шиллинга за плоские металлические ножны с выбрасывающей пружинкой. Лоу составил счет и подписал «С. Л.», по соображениям безопасности.

— Нож достался мне по себестоимости, — пояснил он. — Через спортивный клуб. — Казалось, он гордился этим.

* * *

Холдейн дал Лейзеру плащ и резиновые сапоги, и Лейзер с Эйвери отправились на прогулку. Они доехали почти до Хедингтона на втором этаже автобуса.

— Что произошло сегодня утром? — спросил Эйвери.

— Я думал, мы просто дурачились. А он взял и швырнул меня на мат.

— Значит, он помнит нас?

— Конечно, только непонятно, зачем мне делать больно.

— Он не хотел.

— Да все в порядке.

У него по-прежнему был огорченный вид. Они вышли на конечной остановке и зашагали под дождем. Эйвери сказал:

— Наверно, дело в том, что он не из Департамента, поэтому он вам неприятен.

Лейзер рассмеялся и взял Эйвери под руку. Дождь струился по пустой улице, капли падали им на лица и стекали за воротник. Эйвери плотнее прижал к себе руку Лейзера, и они оба продолжали прогулку в хорошем настроении, не обращая внимания на дождь, ступая по самым глубоким лужам.

— Джон, а капитан доволен?

— Очень. Он считает, что все идет прекрасно. Скоро мы перейдем к радиоделу, разные элементарные вещи. А завтра должен приехать Джек Джонсон.

— Знаете, Джон, ко мне возвращаются былые навыки — стрельба и прочее. Я еще что-то помню. — Он улыбнулся. — Даже старый автоматический браунинг тридцать восьмого калибра.

— Девятимиллиметровый. Вы отлично справляетесь. Просто здорово. Так сказал капитан.

— Неужели капитан и впрямь так сказал?

— Конечно. И в Лондон сообщил. Там тоже довольны. Нас только немного беспокоит, что вы слишком…

— Что слишком?

— Что в вас слишком легко узнать англичанина.

Лейзер рассмеялся:

— Ну, об этом не надо беспокоиться.

Эйвери чувствовал, что в том месте, где Лейзер держал его под руку, было тепло и сухо.

* * *

Утро они посвятили шифрам. Инструктором был Холдейн. Он принес лоскутки шелка, исписанные шифром, с которым предстояло работать Лейзеру, и таблицу, приклеенную к листу картона для перевода букв в цифры. Он установил таблицу на камине, эаткнул ее за мраморные часы, и стал инструктировать их в стиле Леклерка, но без работы на публику. Эйвери и Лейзер сидели за столом с карандашами в руках и под руководством Холдейна постепенно превращали текст в набор цифр в соответствии с таблицей, потом меняли цифры на другие, которые брали с лоскутков шелка, и наконец обратно переводили их в буквы. Это занятие требовало не столько сосредоточенности, как прилежания; Лейзер нервничал от старания и делал частые ошибки.

— Давайте проверим, сколько времени у нас уйдет на кодирование двадцати групп, — сказал Холдейн и продиктовал с листа сообщение из одиннадцати слов, подписанное Мотыль. — Со следующей недели вы должны будете обходиться без таблицы. Я положу ее вам в комнату, чтобы вы выучили ее наизусть. Начали!

Он нажал кнопку секундомера и отошел к окну. Лейзер с Эйвери начали лихорадочно работать за столом, почти одновременно бормоча и набрасывая простейшие расчеты на бумаге. Эйвери чувствовал растущую суетливость Лейзера, он слышал его тяжелые вздохи, приглушенные проклятия, яростный шорох ластика. Эйвери замедлил работу и поглядел через плечо Лейзера — кончик его карандаша был мокрым. Не произнеся ни слова, молча он заменил листок Лейзера своим. Может быть, Холдейн и не заметил ничего, хотя в этот момент он обернулся.

* * *

Уже в самом начале стало ясно, что Лейзер смотрит на Холдейна, как больной на доктора, как грешник на священника. Было что-то неестественное в том, что он черпал силы от такого болезненного человека.

Холдейн делал вид, что не замечает его. Он упрямо придерживался своих привычек: ежедневно разгадывал до конца очередной кроссворд. Из города ему доставили ящик бургундского вина в небольших бутылках, и он непременно выпивал одну за обедом, пока они слушали пленки. Его отчуждение было настолько демонстративным, что можно было подумать — присутствие Лейзера вызывало у него отвращение. Но чем равнодушнее, чем высокомернее становился Холдейн, тем сильнее тянуло к нему Лейзера. Лейзер, по каким-то одному ему известным загадочным признакам, видел в Холдейне воплощение английского джентльмена, и все, что тот говорил или делал, только укрепляло его в этой роли.

Холдейн приосанился. В Лондоне у него была медленная походка: он осторожно ходил по коридорам Департамента, будто на каждом шагу боялся споткнуться; клерки и секретарши нетерпеливо топтались позади, не решаясь обогнать его. В Оксфорде у него появилась живость, которая удивила бы его лондонских коллег. Его высохшее тело ожило, сутулая спина стала прямее. Даже его враждебность приобрела начальственный отпечаток. Остался только кашель, по-прежнему жестоко разрывавший его узкую грудь, от которого на его впалых щеках держались красные пятна, этот кашель вызывал молчаливую озабоченность у Лейзера — как у ученика, обеспокоенного здоровьем любимого учителя.

— Капитан болен, да? — однажды спросил он у Эйвери, взяв в руки старую газету Холдейна.

— Он никогда не говорит на эту тему.

— Он, видно, серьезно болен.

Вдруг все его внимание сосредоточилось на газете «Таймс». Она была не распечатана. Только кроссворд был разгадан, да еще на полях Холдейн пытался составить слова из одного, девятибуквенного. В удивлении он показал газету Эйвери.

— Он не читает газет, — сказал он. — Только решает кроссворды.

Когда ложились спать, Лейзер незаметно взял газету с собой, будто ее внимательное изучение могло помочь разгадать какую-то тайну.

Насколько Эйвери мог судить, Холдейн был доволен успехами Лейзера. С Лейзером проводились самые разнообразные занятия, и за ним можно было наблюдать более пристально; с въедливостью слабых людей они находили его промахи и испытывали его способности. По мере того как они сближались, он стал доверять им все самое сокровенное. Они приручили его: он отдавал им себя целиком, они принимали это и накапливали, как бедняки, про запас. Они поняли, что Департамент дал направление его энергии. Как будто у Лейзера было повышенное сексуальное влечение и в своей новой работе он нашел любовь, которой хотел отдать всего себя. Они видели, что ему приятно им подчиняться; в ответ он отдавал им свою силу. Они, возможно, даже догадывались, что вдвоем образовали для Лейзера полюса абсолютной власти: первый — своей педантичной верностью принципам, которые Лейзеру было никогда не понять; второй — открытостью молодости, мягкостью и податливостью.

Он любил поговорить с Эйвери. Он рассказывал о женщинах или о войне. Он был уверен — это раздражало Эйвери, но не более того, — что если мужчине лет тридцать пять, женат он или нет, он обязательно ведет разнообразную любовную жизнь. Вечером они надевали пальто и быстрыми шагами направлялись в паб в конце улицы. Он ставил локти на столик, приближал к Эйвери возбужденно сияющее лицо и в мельчайших подробностях рассказывал о своих подвигах. Рассказывал не из тщеславия, а как друг. Эти признания и откровения, правдивые или выдуманные, постепенно создавали в их отношениях особую близость. О Бетти он никогда не упоминал.

Эйвери изучил лицо Лейзера с доскональностью — большей, чем память. Он знал, как настроение меняло черты, как от усталости и огорчения кожа на его скулах стягивалась кверху, а не книзу, как у него поднимались уголки глаз и рта — от этого славянское лицо Лейзера становилось еще более чужеватым.

От соседей или клиентов он перенял некоторые лишенные смысла обороты, которые ему как иностранцу пришлись по душе. Например, он говорил об «удовлетворении до какой-то степени», для солидности используя безличную конструкцию. Он усвоил целый набор клише. Он постоянно употреблял выражения вроде «не о чем беспокоиться», «я не хочу перегибать палку», «пусть охотник увидит дичь», будто бы стремился к жизни, которая была ему понятна только отчасти, а эти фразы, как заклинания, могли помочь войти в нее. Эйвери заметил, что некоторые выражения уже успели устареть.

Пару раз Эйвери заподозрил, что Холдейна злила их дружба с Лейзером. А то казалось, что Холдейн завидовал чувствам Эйвери, поскольку сам уже на такие не был способен. Как-то вечером, в начале второй недели, когда Лейзер был занят своим продолжительным туалетом, предшествовавшим любой прогулке и каждому посещению паба, Эйвери спросил у Холдейна, не хочет ли тот составить им компанию.

— Что, по-вашему, я там буду делать? Совершать паломничество к храму моей молодости?

— Я думал, может, у вас здесь какие друзья или знакомые.

— Если и есть, то было бы неосторожностью заходить к ним. Я приехал сюда под другим именем.

— Извините, разумеется.

— Кроме этого, — мрачная улыбка, — не все так легко заводят знакомства и дружбу.

— Вы же сами сказали не отходить от него! — запальчиво сказал Эйвери.

— Именно так. С моей стороны было бы бессовестно жаловаться. Вы это делаете замечательно.

— Делаю что?

— Выполняете инструкции.

В этот момент раздался звонок в дверь, и Эйвери спустился вниз. В свете уличного фонаря на дороге был виден фургон из Департамента. У порога стоял невзрачный человек небольшого роста. На нем был плащ и коричневый костюм. Его коричневые ботинки были начищены до блеска. Он вполне сошел бы за инспектора газовой компании.

— Меня зовут Джек Джонсон, — сказал он неуверенно. — Знаете магазин «Частная сделка», который держит Джонсон? Так вот, это я.

— Заходите, — сказал Эйвери.

— Я точно попал туда, куда нужно? К капитану Хокинсу… и остальным?

У него была с собой сумка из мягкой кожи, которую он опустил на пол так бережно, как будто она содержала все его состояние. Не полностью закрыв зонтик, он опытной рукой стряхнул дождевые капли и угнездил его на полке под плащом.

— Меня зовут Джон.

Джонсон крепко пожал ему руку.

— Очень рад с вами познакомиться. Шеф много говорил о вас. По-моему, вы его любимчик.

Они рассмеялись.

Он доверительно взял Эйвери под руку:

— Можно вас здесь называть вашим настоящим именем?

— Да.

— А капитана?

— Хокинс.

— Что за тип этот Мотыль? Все у него получается?

— Отлично.

— Кажется, он охоч до женского пола.

Пока Джонсон разговаривал в гостиной с Холдейном, Эйвери прошмыгнул наверх к Лейзеру.

— Ничего не выходит, Фред. Приехал Джек.

— Какой еще Джек?

— Джек Джонсон — инструктор по радиоделу.

— Я думал, что радиодело будет только на следующей неделе.

— Вводный курс — на этой, чтобы освежить память. Идите поздоровайтесь.

На Лейзере был темный костюм, в руках он держал пилку для ногтей.

— А как насчет сегодняшнего вечера?

— Я же сказал, Фред, сегодня не выйдет — приехал Джек.

Лейзер спустился вниз и наскоро, без всякой церемонности пожал Джонсону руку, будто тот приехал с опозданием, а он такого не терпел. Минут пятнадцать продолжался довольно нескладный разговор, потом Лейзер, сославшись на усталость, с угрюмым видом отправился спать.

* * *

— Он медлителен, — докладывал Джонсон. — Он давно не имел дела с ключом Морзе. Рацию давать ему рано. Пусть научится работать быстрее. Двадцать лет — не шутка, сэр. Он не виноват. Но он очень медлителен, сэр. — Говорил он обстоятельно, чем-то напоминая воспитательницу детского сада, будто много времени проводил с детьми. — Шеф сказал, что я должен участвовать в игре до конца. Как я понял, сэр, мы все поедем в Германию?

— Да.

— Значит, нам с Мотылем придется узнать друг друга поближе, — твердо сказал он. — С того момента, как я посажу его за передатчик, надо будет проводить много времени вдвоем. В этом деле каждый из нас должен привыкнуть к «почерку» другого. Потом еще необходимо отработать график передач, порядок выхода в эфир и прочее; последовательность смены частот. Условные сигналы. Много чего надо освоить — и всего за две недели.

— Условные сигналы? — спросил Эйвери.

— Имеются в виду умышленные ошибки, сэр, вроде не правильного написания в определенной группе, например «а» вместо «о» или что-нибудь в этом духе. Если он захочет сообщить нам, что его взяли и он ведет передачу под контролем неприятеля, он пропустит такой сигнал. — Он повернулся к Холдейну. — Вам это дело знакомо, капитан.

— В Лондоне шла речь о его обучении скоростной передаче с магнитофонной ленты. Не знаете, чем разговор кончился?

— Шеф упоминал об этом, сэр. Как я понял, аппаратуру не удалось получить. Признаться, не больно-то я разбираюсь в транзисторах в этих, в мое время их не было. Шеф сказал, чтоб мы держались старой методы, но каждые две с половиной минуты меняли чистоту, сэр. Ясно, что пеленговать фрицы теперь умеют получше прежнего.

— Какой нам прислали передатчик? На вид он слишком тяжелый.

— Такой же, как был у Мотыля на войне, сэр, вот чем он хорош. Старая модель В-2 в водонепроницаемом кожухе. Потом, у нас на подготовку только две недели, другой аппарат потребовал бы больше времени. Но и с этим он еще работать не может.

— Сколько весит рация?

— Около пятидесяти фунтов, сэр, в целом. Обычный чемоданчик. Тяжелый водонепроницаемый кожух, но без кожуха нельзя — ведь дорога проходит по пересеченной местности. Особенно в это время года. — Он замялся. — Но он очень медленно работает на ключе Морзе, сэр.

— Именно так. Сможете вы натаскать его за это время?

— Не могу пока сказать, сэр. Будем вкалывать. Вторая часть курса покажет, когда он отдохнет пару дней. Пока что рацию я ему не даю.

— Благодарю вас, — сказал Холдейн.

Глава 13

В конце второй недели ему предоставили отпуск на двое суток. Он не просил об отдыхе и поэтому был удивлен, когда ему сообщили об этом. Он ни в коем случае не должен был появляться у себя дома или по соседству. Он мог уехать в Лондон в пятницу, но предпочел остаться до субботы. Он мог бы вернуться в понедельник утром, но сказал, что, вероятно, вернется поздно вечером в воскресенье. Они специально оговорили, что он не должен видеть никого из знакомых. И это почему-то было ему приятно.

Эйвери, встревожившись, пошел к Холдейну.

— Мне кажется, мы не должны отправлять его неизвестно куда. Вы сказали, что в Саут Парк ему нельзя, видеть друзей нельзя, даже если они у него есть. Трудно себе представить, куда он сможет отправиться.

— Вы думаете, ему будет одиноко?

Эйвери покраснел:

— Я думаю, что он захочет поскорее вернуться к нам.

— Разве мы против?

Ему выдали, отпускные старыми пяти-и однофунтовыми купюрами. Он хотел отказаться, но Холдейн настоял, как будто это было дело принципа. Ему предложили заказать гостиницу, но он не захотел. Холдейн решил, что он едет в Лондон, туда он и поехал, словно должен был это сделать для них.

— Там у него подружка, — с удовлетворением заметил Джонсон.

Он уехал на двенадцатичасовом поезде, захватив свой ядовито-желтый кожаный чемодан. На нем было пальто из верблюжьей шерсти, покроем напоминавшее военное, с кожаными пуговицами, но ни один светский человек не сказал бы, что оно похоже на шинель офицера британской армии.

* * *

Он сдал чемодан в камеру хранения на вокзале Паддингтон и зашагал по Прид-стрит. Цели у него никакой не было. Он побродил с полчаса, разглядывая витрины магазинов и объявления проституток. Была суббота, время послеобеденное. Несколько пожилых мужчин в мягких шляпах и плащах суетились между магазинами с порнографией и сводниками на углу. Машин почти не было: улица дышала атмосферой грубых развлечений.

В киноклубе с него взяли фунт и выдали удостоверение члена клуба с прошлогодней датой, чтобы не нарушить закон. Он уселся на кухонный стул среди других бледных теней. Фильм был очень старый, может быть, его привезли из Вены, когда начались преследования евреев. Две девушки, совершенно голые, пили чай. Звука не было, они просто продолжали пить чай, чуть меняя положение, когда передавали друг другу сахар. Если они пережили эту войну, то сейчас им должно быть по шестьдесят. Он поднялся и вышел: было половина шестого, и пабы открылись. Когда он проходил мимо будки администратора, тот сказал ему:

— Я знаю одну девушку — любит повеселиться. Очень молоденькая.

— Спасибо, не надо.

— Два с половиной фунта; любит иностранцев. По-иностранному тоже может, если вам нравится. По-французски.

— Давай отсюда.

— Не надо так говорить.

— Давай отсюда.

Лейзер отошел, потом вернулся со злым огоньком в глазах:

— Когда в следующий раз предложишь мне девушку, пусть она любит англичан, понял?

Потеплело, ветер стих, улица опустела: чтобы провести время, надо было куда-нибудь зайти. Женщина за стойкой бара сказала:

— Смешивать сейчас не могу, дорогой. Погляди, сколько народу! Подожди, когда схлынет.

— Я ничего другого не пью.

— Извини, дорогой.

Тогда он попросил джин с итальянским вином, она не положила в стакан ни льда, ни вишенки. Прогулка утомила его. Он сидел на лавке у стены и смотрел, как несколько человек метали стрелы — игроков было четверо, как полагается. Они не разговаривали, игра целиком поглощала их внимание. Они были похожи на членов клуба, где чтут традиции. Одному из них нужно было уйти, и они предложили Лейзеру:

— Четвертым будете?

— Ну что же, — сказал он и поднялся, ему было приятно, что к нему обратились, но тут появился их знакомый по имени Генри, и Лейзер стал им не нужен. Он сразу понял, что спорить тут не о чем.

* * *

Эйвери тоже проводил время в одиночестве. Холдейну сказал, что пошел прогуляться, Джонсону — что пошел в кино. Почему Эйвери любил обманывать, он и сам не знал, рациональных оснований не было. Его потянуло к знакомым старым местам: к колледжу в Терле, к книжным магазинам, к пабам и библиотекам. Как раз заканчивался семестр. В Оксфорде ощущалось приближение Рождества, но город со странной недоброжелательностью не спешил это признавать, и витрины были украшены прошлогодней мишурой.

Он пошел по Банбери Роуд, пока не оказался на улице, где они с Сарой прожили первый год после свадьбы. Окна квартиры не были освещены. Он остановился перед домом и задумался. Можно ли сейчас найти в душе следы нежности, сильного чувства, любви, чего угодно — что годилось бы для объяснения их брака? Ничего такого не было и, наверно, никогда не существовало. Почему он все-таки женился на ней? Он тщетно искал причину, разглядывая пустой дом. Прочь, прочь — заторопился он к себе, туда, где жил Лейзер.

— Фильм понравился? — спросил Джонсон.

— Отличный.

— Я думал, вы пошли прогуляться, — обиженно заметил Холдейн, оторвав глаза от кроссворда.

— Я передумал.

— Кстати, — сказал Холдейн, — насчет пистолета Лейзера. По-моему, он предпочитает тридцать восьмой калибр.

— Да, девятимиллиметровый, как принято теперь говорить.

— Когда он вернется, пусть все время носит его с собой, незаряженный, конечно. — Он взглянул на Джонсона. — В особенности когда начнет работать с передатчиком. Он должен постоянно иметь его при себе, это должно войти в привычку. Пистолет нам выдали, я договорился. Вы найдете его у себя в комнате, Эйвери, и еще три-четыре кобуры. Надеюсь, вы все ему объясните.

— Почему вы сами не скажете?

— Это сделаете вы. Вы очень хорошо с ним ладите.

Эйвери пошел наверх позвонить Саре. Она переехала к матери. Он говорил с ней официальным тоном.

* * *

Лейзер набрал телефон Бетти — никто не отвечал.

Он с облегчением отправился в недорогой ювелирный магазинчик, открытый по субботам, и купил золотую брошь в форме кареты, запряженной лошадьми, к ее браслету. Она стоила одиннадцать фунтов, ровно столько, сколько ему выдали отпускных. Он попросил отправить подарок заказной почтой в Саут Парк на адрес Бетти. В конверт вложил записку: «Вернусь через две недели. Будь умницей» — и рассеянно подписал: Ф. Лейзер». Потом фамилию зачеркнул и написал: «Фред».

Он еще немного прошелся, обдумывая, стоит ли ему подыскать себе какую-нибудь девушку, и в конце концов снял номер в гостинице рядом с вокзалом. Он плохо спал из-за уличного шума. Утром опять позвонил ей — ответа не было. Он быстро положил трубку — может, стоило еще немного подождать. Позавтракал, спустился на улицу, купил воскресные газеты, взял их с собой в номер и до обеда читал футбольные обзоры. После обеда вышел пройтись — это уже вошло у него в привычку — просто побродить по Лондону, без какой-то цели. По набережной дошел почти до Чаринг Кросс и оказался в пустынном саду. Накрапывал дождь. Асфальтовые дорожки были покрыты желтой листвой. На эстраде сидел одинокий старик в черном пальто. У него на спине был зеленый рюкзак, похожий на чехол для противогаза. Он дремал или слушал музыку.

Лейзер подождал до вечера, чтобы не огорчать Эйвери, и сел на последний поезд в Оксфорд.

* * *

Эйвери знал один паб, где по воскресеньям можно было играть в бильярд. Джонсон любил эту игру. Джонсон пил темное пиво, Эйвери — виски. Они много смеялись — неделя выдалась тяжелая. Джонсон выигрывал — он последовательно забивал легкие шары, понемногу увеличивая свой счет, а Эйвери трудные удары по сто очков.

— Я бы с радостью поменялся местами с Фредом, — сказал, хихикнув, Джонсон. Он сделал удар — белый шар послушно упал в лузу. — Поляки очень любят это дело. У них, у поляков, не заржавеет. Особенно Фред — настоящий половой разбойник. У него даже походка такая.

— Но и вы ведь, Джек, тоже, а?

— Если в настроении. Вот сейчас, например, настроение у меня есть.

Они сделали по удару, погруженные в разогреваемые алкоголем эротические фантазии.

— Но все же, — сказал польщенный Джонсон, — всегда лучше быть самим собой, а вы как считаете?

— Бесспорно.

— Знаете, — сказал Джонсон, натирая кий мелом, — наверно, напрасно я с вами говорю о таких вещах. Вы колледж кончили, и вообще. Вы — человек другого сорта, Джон.

Они выпили за здоровье друг друга, продолжая думать о Лейзере.

— О, Господи, — сказал Эйвери, — но война-то у нас одна, общая, разве нет?

— Вы правы.

Джонсон вылил в стакан остатки пива. Он очень старался не пролить, но все-таки несколько капель попали на стол.

— За здоровье Фреда», — сказал Эйвери.

— За Фреда, за его уютное гнездышко. И пожелаем ему удачи.

— Удачи вам, Фред!

— Не знаю, как он справится с В-2, — пробормотал Джонсон. — Ему еще учиться и учиться.

— За Фреда.

— Фред. Отличный парень. Кстати, вы знаете этого, Вудфорда, который вышел на меня?

— Конечно, он приедет сюда на следующей неделе.

— Жену-то его Бэбз не приходилось встречать? Вот это была девица так девица — никому не отказывала… Боже мой! Но сейчас уже все позади, наверно. Впрочем, старый конь борозды не портит.

— Это точно.

— Да не оскудеет рука дающая, — провозгласил Джонсон.

Они выпили, последняя шутка прошла незамеченной.

— Она одно время встречалась с парнем из службы тыла, Джимми Гортоном. Как он поживает?

— Он в Гамбурге. У него все очень хорошо.

Они вернулись раньше Лейзера. Холдейн лежал уже в постели. Было за полночь, когда Лейзер повесил мокрое пальто из верблюжьей шерсти на плечики в прихожей — человек он был аккуратный, — на цыпочках прошел в гостиную и зажег свет. Взгляд его с нежностью скользил по массивной мебели, по высокому резному комоду с тяжелыми медными ручками, по письменному столу и столику для Библии. Он вновь с любовью навестил стройных женщин, играющих в крикет, хорошо сложенных мужчин в военной форме, презрительных мальчиков в соломенных шляпах, девушек в Челтенхеме — очень длинная череда неудобных поз и ни одной искры чувства. Каминные часы были похожи на мавзолей из голубого мрамора. Золотые стрелки были покрыты таким множеством завитков, что требовалось взглянуть дважды, чтобы понять, куда они показывают. Часы не двигались с его отъезда, а может быть, и с того дня, когда он появился на свет, — почему-то в старинных часах долгое бездействие очень ценилось.

Он взял чемодан и отправился наверх. Холдейн кашлял, но света у него в комнате не было. Лейзер тихонько постучал в комнату Эйвери.

— Вы здесь, Джон?

Через секунду он услышал, как тот приподнялся в постели.

— Как вы провели время, Фред?

— Отлично.

— Девушка — нормально?

— Ничего особенного. До завтра, Джон.

— Утром увидимся. Доброй ночи, Фред. Фред…

— Да, Джон?

— Мы с Джеком немного выпили. Жаль, что вас с нами не было.

— Это точно, Джон.

С чувством приятной усталости он торопливо прошел по коридору, у себя в комнате снял пиджак и, закурив сигарету, удобно расположился в кресле. У кресла была высокая спинка с бортами. Тут он заметил одну вещь. На стене висела таблица для перевода букв в числа, а под ней, прямо посередине пухового одеяла, лежал старый матерчатый темно-зеленый чемодан с кожаными углами. Крышка была открыта, внутри — две серые стальные коробки. Он поднялся, вглядываясь в них, протянул руку и с опаской, будто мог обжечься, прикоснулся, потом крутанул диск, наклонился и прочитал надписи на ручках. Точно такой же аппарат у него был в Голландии: в одной коробке — передатчик и приемник, в другой — блок питания, ключ и наушники. Дюжина кварцев в мешочке из парашютной ткани, стянутом зеленым шнурком. Он пощупал ключ; ему показалось, что в прошлом у него был покрупнее.

Он снова сел в кресло, по-прежнему не сводя глаз с чемодана. Он сидел без сна, в нервном напряжении, как будто должен был накануне похорон провести ночь в комнате с покойником.

К завтраку он опоздал.

— Весь день вы работаете с Джонсоном, — сказал Холдейн. — До обеда и после.

— Прогулки не будет? — Перед Эйвери стояло яйцо всмятку.

— Возможно, завтра. С сегодняшнего дня мы будем заниматься технической стороной. Не знаю, останется ли время для прогулок.

* * *

По понедельникам Контроль часто оставался ночевать в Лондоне. Он говорил, что это единственный день, когда в его клубе поменьше народу. Смайли, впрочем, считал, что тот просто сбегает от жены.

— Я слышал, на Блэкфрайерз Роуд распускаются розы, — сказал Контроль. — Леклерк раскатывает на «роллс-ройсе».

— На самом обычном «хамбере», — возразил Смайли, — из Министерского гаража.

— Вот, значит, откуда машина! — Контроль высоко поднял брови. — Забавно. Выходит, черные монахи захватили гараж.

Глава 14

— Значит, аппарат вы знаете? — спросил Джонсон.

— Это В-2.

— Точно. Официальное наименование: тип третий, модель вторая. Работает на переменном токе или от шестивольтового автомобильного аккумулятора, но вы будете подключаться к сети, так? По нашим данным, там ток переменный. Этот аппарат потребляет пятьдесят семь ватт при передаче и двадцать пять при приеме. Но если вас занесет туда, где только постоянный ток, вам придется у кого-нибудь одолжить аккумулятор.

Лейзер не улыбнулся.

— На шнуре питания имеются переходники для всех типов розеток, какие бывают в Европе.

— Знаю.

Лейзер внимательно смотрел, как Джонсон готовил аппарат к работе. Вначале он подсоединил передатчик и приемник к блоку питания при помощи шестиштырьковых разъемов, закрепив их зажимами. Включив аппарат в сеть, он подсоединил миниатюрный ключ Морзе к передатчику, а наушники к приемнику.

— Этот ключ меньше тех, что были у нас во время войны, — заметил Лейзер. — Я проверил его вчера вечером — с него палец соскальзывает.

Джонсон покачал головой.

— Извините, Фред, размер тот же. — Он подмигнул. — Может, у вас палец подрос?

— Ладно, давайте дальше.

Следующим движением он извлек из коробочки с мелкими деталями катушку покрытого пластиком многожильного провода и закрепил один конец на клемме антенны.

— Большая часть ваших кварцев работает в диапазоне трех мегагерц, поэтому можно будет обойтись без замены катушки — надо только хорошенько натянуть антенну, и вы будете в полном порядке, Фред, особенно ночью. Теперь смотрите, как ее настраивать. Вы уже подключили антенну, заземление, ключ, наушники и блок питания. Теперь гляньте на схему связи, определите по ней нужную частоту, выберите соответствующий кварц, так? — Он поднял вверх маленькую бакелитовую капсулу и вставил ее два штырька в соответствующие гнезда. — Как говорится, вставляем папу в маму. Ну как, пока все ясно, Фред? Я не слишком быстро?

— Я все вижу. Перестаньте спрашивать каждую секунду.

— Теперь переключатель кварцев поставьте на «основную частоту» и установите на шкале вашу частоту. Если вы работаете на трех с половиной мегагерцах, переключатель диапазонов поставьте между третьим и четвертым положением, вот так. Теперь подключите катушку — она так устроена, что ее можно устанавливать с любой стороны, — ну вот, видите, как у нас все здорово получилось, Фред?

Лейзер сжал голову руками, отчаянно пытаясь восстановить в памяти очередность действий, которая когда-то была для него такой привычной. Джонсон продолжал свои объяснения с непринужденностью прирожденного специалиста. Голос у него был мягкий и приятный, очень терпеливый, руки сами собой перебегали с одного переключателя к другому. Его монолог не прекращался ни на секунду:

— Поставьте переключатель TSR на Т, подстройка; анодный ток и связь с антенной — на «десять», теперь можно включить блок питания, верно? — Он указал на стеклышко индикатора настройки. — Надо, чтобы стрелка дошла до трехсот, этого почти достаточно, Фред. Теперь я готов попробовать: ставим переключатель диапазонов в третье положение, переключатель режимов на шесть, чтобы обеспечить максимальную мощность РА…

— Что такое РА?

— Усилитель мощности, Фред. Разве вы не знали?

— Давайте дальше.

— Теперь я кручу регулятор анодного тока, пока не добьюсь минимального уровня — вот, пожалуйста! Стрелка показывает сто, когда регулятор на «двойке», так? Теперь переключатель TSR — на S, передача, Фред, и все готово для настройки антенны. Вот, пожалуйста, нажмите на ключ. Все верно, видите? Показатель шкалы выше, поскольку вы активировали антенну, понимаете, да?

Молчаливо и быстро он совершил ритуал настройки антенны, заставив стрелку шкалы послушно замереть на максимальном уровня.

— Ну, теперь все в ажуре! — победоносно провозгласил он. — Теперь очередь Фреда. Да у вас рука вся потная. Ну, видно, и повеселились вы в выходные, ничего не скажешь! Постойте, Фред!

Он вышел из комнаты и вернулся с гигантской белой перечницей, из которой он аккуратно посыпал тальк на черный ромбик рукоятки ключа.

— Послушайте хорошего совета, — сказал Джонсон, — оставьте девочек в покое, Фред, понятно? Пусть подрастут.

Лейзер смотрел на свою открытую ладонь. В складках выступили капельки пота:

— Мне не спалось.

— Ясное дело, — Джонсон нежно похлопал по чемоданчику. — С сегодняшнего дня вы будете спать с ней. Теперь она — миссис Фред, только она, и больше никто.

Он разобрал рацию и ждал, когда Лейзер приступит к сборке. Лейзер неимоверно долго возился, прежде чем собрал передатчик. Слишком давно он держал в руках рацию.

Лейзер и Джонсон изо дня в день сидели за столиком в спальне и выстукивали ключом тексты. Иногда Джонсон уезжал на фургоне, оставив Лейзера в доме, чтобы до самого утра переговариваться по рации. Или, поскольку Лейзеру не полагалось выходить одному, они с Эйвери садились в фургон, а Джонсон оставался один, тогда передачи велись из нанятого дома в Фэрфорде. Они посылали свои сигналы, шифровки, разные банальности открытым текстом, выдавая себя за радиолюбителей. Лейзер заметно изменился. Он сделался нервным и раздражительным, жаловался Холдейну, что необходимость все время менять частоты затрудняет работу с передатчиком, что чрезвычайно неудобно каждые две с половиной минуты снова настраивать его, да еще в столь сжатое время. К Джонсону Лейзер относился более чем сдержанно. Джонсон приехал позже, и почему-то Лейзер упрямо считал его чужаком, отказываясь принимать на равных правах в дружеский круг, в который, как ему казалось, входили Эйвери, Холдейн и он сам.

Однажды за завтраком произошла особенно неприятная сцена. Лейзер поднял крышку вазочки для варенья, заглянул внутрь и, повернувшись к Эйвери, спросил:

— Это что, пчелиный мед?

Джонсон перегнулся через стол, в одной руке у него был нож, в другой хлеб с маслом.

— Мы так не говорим, Фред. Мы говорим просто мед.

— Точно, мед. Пчелиный мед.

— Просто мед, — повторил Джонсон. — В Англии говорят просто мед.

Побледнев от ярости, Лейзер аккуратно закрыл вазочку крышкой:

— Не учите меня, как надо говорить.

Оторвавшись от газеты, Холдейн бросил сердитый взгляд на Джонсона:

— Успокойтесь, Джонсон. Пчелиный мед — абсолютно правильное словосочетание.

Вежливость Лейзера отдавала услужливостью, его ссоры с Джонсоном — кухонными сварами.

Несмотря на отдельные столкновения, эти двое, ежедневно работая над одним проектом, постепенно стали делиться друг с другом своими надеждами, настроениями и печалями. Если занятие проходило удачно, то последующий обед представлял счастливую картину. Оба перебрасывались таинственными замечаниями о состоянии ионосферы, о «мертвой зоне» на определенной частоте или о странном поведении стрелки-указателя при настройке. Если занятие проходило плохо, то за обедом они молчали или говорили совсем мало, и все, не считая Холдейна, старались закончить поскорее, потому что разговаривать было не о чем. Иногда Лейзер спрашивал, можно ли ему с Эйвери отправиться на прогулку, но каждый раз Холдейн отрицательно качал головой и отвечал, что на это времени нет. А Эйвери отмалчивался, будто ему было стыдно поддержать Лейзера.

Ближе к концу второй недели в Дом Мотыля несколько раз приезжали из Лондона специалисты того или иного профиля. Побывал здесь инструктор по фотографии, высокий человек с ввалившимися глазами — он демонстрировал сверхминиатюрную камеру со сменными объективами; побывал у них и добродушный доктор, который ничем не интересовался, зато бесконечно долго прослушивал сердце Лейзера. Этого требовало Министерство финансов, так как мог встать вопрос о компенсации. Лейзер заявил, что у него иждивенцев нет, но тем не менее он обследовался, чтобы удовлетворить требование Министерства.

Чем напряженнее становилась подготовка, тем больше радости доставлял Лейзеру пистолет, который Эйвери выдал ему после того, как тот съездил в Лондон на выходные. Он выбрал себе кобуру, которую надо было носить под мышкой — она не выпирала из куртки, — и порой, в конце трудного дня, он вынимал пистолет, вертел его в руках, заглядывал в дуло и, как на стрельбище, поднимал его вверх а опускал вниз.

— Лучше этого пистолета нет, — бывало, говорил он. — По крайней мере того же размера. Кому нужен пистолет с континента? На континенте все делают только для баб, и машины и пистолеты. Это я вам говорю, Джон, тридцать восьмой калибр всем голова.

— Теперь он называется девятимиллиметровый.

Неприязнь Лейзера к чужакам вдруг достигла неожиданного апогея, когда к ним приехал Хайд — от Цирка. Утро прошло плохо. Лейзер зашифровывал текст и передавал сорок групп на время, между его комнатой и комнатой Джонсона теперь была оборудована внутренняя связь — они вели прием и передачу, не выходя из своих комнат. Джонсон обучил его ряду международных кодовых фраз: QRJ — ваш сигнал слишком слаб для приема, QRW — ведите передачу быстрее, QSD — плохо работаете ключом, QSM — повторите последнее сообщение, QSZ — передавайте каждое слово дважды, QRU — у меня для вас ничего нет. И по мере того как передача Лейзера становилась все менее четкой, появлялось все больше замечаний Джонсона, выраженных в такой загадочной форме, что лишь увеличивало его смущение до тех пор, пока он, зло выругавшись, не выключал свой аппарат и не уходил с гордым видом вниз, к Эйвери. За ним спускался Джонсон.

— Нехорошо вот так все бросать, Фред.

— Оставьте меня.

— Послушайте, Фред, вы все сделали не правильно. Я говорил вам, число групп надо дать перед вашим сообщением. Вы ничего не можете запомнить…

— Оставьте меня, я вам сказал! — Он хотел еще что-то добавить, в тут раздался звонок в дверь. Это был Хайд. И с ним его помощник, толстяк, сосавший какие-то драже от простуды.

Во время обеда записи не включили. Оба гостя сидели рядом и угрмо жевали, будто заставляли себя каждый день есть одно и то же, боясь набрать лишний вес. Хайд был худощав и смугл, совершенно без чувства юмора, Эйвери он напоминал Сазерлэнда. Он приехал, чтобы снабдить Лейзера новыми документами. У него были с собой различные бумаги, которые Лейзер должен был подписать, удостоверение личности, продовольственные карточки, водительские права, разрешение на въезд в пограничную зону в определенном районе и старая рубашка в портфеле. После обеда он разложил все эти предметы на столе в гостиной; тем временем фотограф готовился к съемке.

Они попросили Лейзера надеть рубашку, сфотографировали анфас так, чтобы видны были оба уха, в соответствии с требованиями в Восточной Германии, потом дали ему подписать документы. Он, казалось, нервничал.

— Теперь ваша фамилия Фрейзер, — сказал Хайд, как будто с этим было все ясно.

— Фрейзер? Похоже на мою настоящую фамилию.

— В том-то и смысл. Именно так хотелось вашим людям. Вам будет легче подписываться, и подпись всегда будет одинаковая, без ошибок. Все-таки потренируйтесь немного, прежде чем распишетесь в документах.

— Я предпочел бы другую фамилию. Совершенно непохожую.

— Я думаю, нам придется оставить «Фрейзер», — сказал Хайд. — Это было решено на высоком уровне. — Хайд очень налегал на безличный оборот.

Возникла неловкая пауза.

— А я хочу другую. Фамилия Фрейзер мне не нравится, и я хочу другую.

Хайд ему тоже не понравился, и он был готов через несколько секунд об этом сказать.

Но тут вмешался Холдейн:

— Вы долхны действовать согласно инструкциям. Департамент принял решение. Об изменении не может быть и речи.

Лейзер сильно побледнел:

— Тогда пускай пишут другие инструкции, к чертовой матери. Я хочу другую фамилию — вот и все. Господи, это такая мелочь! Я прошу только об одном: дайте мне другую фамилию, подходящую, вместо дурацкой пародии на мою собственную.

— Не понимаю, — сказал Хайд. — Ваша операция ведь учебная?

— Не надо вам ничего понимать! Замените фамилию, вот и все! Кто вы, к черту, такой, чтобы мною командовать?

— Я позвоню в Лондон, — сказал Холдейн и пошел наверх. Все смущенно ждали, когда он вернется. — Устроит вас Хартбек? — спросил Холдейн не без доли сарказма.

Лейзер улыбнулся:

— Хартбек… Это хорошо. — Будто извиняясь, он развел руками. — Хартбек — это хорошо.

Минут десять Лейзер отрабатывал подпись, потом подписал документы, каждый раз с легким росчерком в конце, будто одновременно сметал соринки с бумаги. Хайд прочитал им лекцию о документах. Она заняла очень много времени. Практически в Восточной Германии нет карточной системы, сказал Хайд, но существует система прикрепления к продовольственным магазинам, которые выдают определенный документ. Он разъяснил принцип выдачи разрешений на передвижение по стране я что требуется для их получения, он долго объяснял, что Лейзер должен без напоминаний предъявлять паспорт, покупает ли он железнодорожный билет или хочет снять номер в гостинице. Лейзер начал с ним спорить, тогда Холдейн попробовал закончить совещание. Хайд не обратил на него внимания. Когда наконец он высказался, он слегка кивнул на прощание и вместе с фотографом ушел, предварительно сложив старую рубашку в портфель, как будто она была частью аппаратуры.

Внезапная вспышка гнева у Лейзера, по всей видимости, встревожила Холдейна. Он позвонил в Лондон и поручил своему помощнику Глэдстону выяснить, попадается ли в досье Лейзера фамилия Фрейзер. Глэдстон внимательно перечитал дело, но ничего не нашел. Эйвери сказал Холдейну, что, по его мнению, тот преувеличивает значение этого эпизода, но Холдейн покачал головой.

— Он скоро должен дать вторую присягу, — ответил он.

После отъезда Хайда они стали ежедневно отрабатывать легенду Лейзера. Шаг за шагом они с Эйвери и Холдейном в мельчайших деталях строили биографию человека по фамилии Хартбек, определяли его род занятий, вкусы я хобби, придумывали ему интимную жизнь и подбирали друзей. Они втроем проникли в самые тайные уголки сознания этого человека, наделяя его способностями и свойствами, которых у самого Лейзера скорее всего не было.

Приехал Вудфорд и привез новости из Департамента.

— Директор разработал блестящую операцию. — По его тону можно было подумать, что Леклерк боролся с какой-то эпидемией. — Через неделю мы вылетаем в Любек. Джимми Гортон связался с немецкими пограничниками — он считает, это вполне надежные люди, Намечен пункт перехода границы, и на окраине города нам уже сняли дом. Он распустил слух, что мы — группа ученых, которые хотят тишины и свежего воздуха. — Вудфорд многозначительно взглянул на Холдейна. — Департамент трудится на славу. Все как один. И на каком подъеме, Эйдриан! Никто теперь не смотрит на часы. И на звание. Деннисон, Сэндфорд… все сейчас в одной упряжке. Надо видеть, как Кларки гоняет в Министерство выбивать пенсию для вдовы бедняги Тэйлора. Как дела у Мотыля? — уже тихо спросил он.

— Нормально. Он наверху работает с передатчиком.

— Больше нервишки не шалят? Еще срывы были?

— Мне неизвестно, — ответил Холдейн так, будто он все равно бы не узнал, если бы они и были.

— Значит, настроение получше? Иногда агенты хотят женщину на этом этапе.

Вудфорд привез чертежи советских ракет. Они были выполнены в проектной мастерской Министерства по фотографиям из исследовательского отдела, увеличенным до двух футов в ширину и трех в высоту и аккуратно вставленным в рамки. На некоторых стоял гриф секретности. Основные детали были обозначены стрелками, а терминология звучала как-то примитивно: хвостовая часть, носовая часть, топливный бак, полезная нагрузка. Рядом с каждой ракетой можно было увидеть забавную фигурку, похожую на пингвина в летном шлеме. Под ней — подпись: «человек среднего роста». Вудфорд принялся расставлять их по всей комнате, будто сам чертил и фотографировал. Эйвери с Холдейном молчаливо наблюдали за ним.

— Он сможет взглянуть на них после обеда, — сказал Холдейн. — А пока соберите их.

— Я привез с собой фильм, рассказывающий все основное о ракетах. О запуске, транспортировке, их разрушительной силе. Директор сказал, что он должен иметь представление, какие дела могут натворить эти штуки. Будет для него хорошим стимулом.

— Никакой стимул ему не нужен, — сказал Эйвери.

Вудфорду что-то вспомнилось.

— Да и малыш Глэдстон хотел переговорить с вами. Он сказал, что срочно и не знает, как вас найти. Я сказал, что вы позвоните, когда будет время. Надо думать, вы предложили ему составить описание района разведки Мотыля. Вас интересовала промышленность или расположение военных частей? Словом, он вашу просьбу выполнил, бумаги вас ждут в Лондоне. Этот малый — один из наших лучших сержантов. — Он взглянул на потолок. — Когда же Фред спустится вниз?

— Вы не должны с ним встречаться, Брюс, — резко сказал Холдейн. Как правило, он не обращался к людям по имени. — Боюсь, вам придется перекусить в городе. Бухгалтерия оплатит ваш обед.

— Почему мне нельзя пообедать здесь?

— Это вопрос безопасности. Зачем ему знать о нас больше, чем нужно. Таблицы говорят сами за себя, то же самое фильм, как я понимаю.

Оскорбленный Вудфорд удалился. Из этого эпизода Эйвери понял, что Холдейн стремится поддерживать у Лейзера иллюзию, что в Департаменте дураков нет.

На последний день курса Холдейн наметил многопрофильные занятия, которые начинались в десять часов утра и продолжались до восьми вечера и включали визуальную разведку города, скрытое фотографирование и прослушивание записей. Данные, собранные за день, Лейзер должен был суммировать в донесении, которое надо было превратить в шифровку и вечером передать по рации Джонсону. На утреннем совещании у всех было приподнятое настроение. Джонсон шутливо предостерег Лейзера, чтобы тот случайно не сфотографировал здание городской полиции. Лейзер долго смеялся, и даже Холдейн позволил себе слабую улыбку. Был конец семестра, студенты разъезжались по домам.

Занятие прошло успешно. Джонсон был в хорошем настроении, Эйвери — в восторге, Лейзер — просто счастлив. В двух переданных оцифровках ни единой ошибки, сказал Джонсон, работа безупречная. В восемь часов, надев парадные костюмы, все спустились ужинать. Ужин подавался по особому меню. Холдейн поставил на стол свои последние бутылки бургундского, произносились тосты, говорили о том, чтобы раз в году собираться вместе. Лейзер в темно-синем костюме и галстуке из муарового шелка был очень элегантен.

Джонсон напился и стал требовать, чтобы притащили вниз рацию Лейзера, провозгласил за нее несколько тостов, называя ее «миссис Хартбек». Эйвери с Лейзером сидели рядом; холодок, возникший между ними на прошлой неделе, исчез.

На другой день, в субботу, Эйвери и Холдейн уехали в Лондон. Лейзер должен был оставаться с Джонсоном в Оксфорде до понедельника, когда вся группа выезжала в Германию. В воскресенье за чемоданом должен был заехать фургончик ВВС. Чемодан и базовое оборудование Джонсона предполагалось доставить Гортону в Гамбург отдельно, а оттуда — в сельский дом в окрестностях Любека, который станет исходной точкой операции «Мотыль». Перед отъездом Эйвери окинул дом последним взглядом, отчасти по сентиментальности натуры, отчасти из-за того, что в договоре о найме дома стояла его подпись и он отвечал за сохранность имущества.

Холдейна в дороге преследовало тревожное чувство. Ему казалось, что Лейзер в последний момент может чего-нибудь выкинуть.

Глава 15

Вечером того же дня он сидел у постели Сары. Мать перевезла ее в Лондон.

— Только скажешь слово, — говорил он, — и я примчусь к тебе, где бы ты ни была.

— Это когда я буду при смерти. — Поразмыслив, она добавила:

— Я сделаю для тебя то же самое, Джон. А теперь все-таки ответь на мой вопрос.

— В понедельник. Поедут несколько человек.

Они напоминали школьников, игравших «в ассоциации».

— В какую часть Германии?

— Просто в Германию, в Западную Германию. На конференцию.

— И опять будут трупы?

— О Господи, Сара, по своей воле я бы не стал ничего от тебя скрывать.

— Нет, Джон, — бесхитростно сказала она. — Мне кажется, что, если бы у тебя не было секретов на работе, ты бы так ее не любил. Твои тайны — это ширма, за которой ты прячешься от меня.

— Я только могу сказать, что это — серьезное дело… большая операция. С участием агентов. Я их готовил.

— Кто возглавляет вашу операцию?

— Холдейн.

— Уж не тот ли, который тебе все рассказал про свою жену? По-моему, он омерзителен.

— Да нет. Того зовут Вудфорд. А это — Холдейн. Он такой, со странностями. Педант. Очень хорошо знает свое дело.

— У вас все хорошо знают свое дело. И Вудфорд тоже отличный специалист.

В комнату вошла ее мать и поставила чай.

— Когда тебе можно будет подняться? — спросил он.

— Вероятно, в понедельник. Как скажет доктор.

— Ей нужен покой, — сказала ее мать и вышла.

— Занимайся своим делом, если ты в него веришь, — сказала Сара. — Но не надо… — Ее голос прервался, и она стала похожа на маленькую девочку.

— Ты ревнуешь меня. Ты ревнуешь меня к работе, к секретности. Ты хочешь, чтобы я потерял веру в мою работу!

— Пожалуйста, верь в нее, если можешь.

Некоторое время они не глядели друг на друга.

— Если бы не Энтони, я ушла бы от тебя, — объявила наконец Сара.

— Ради чего? — спросил Эйвери с тоской, но тут же нашел выход. — Ты напрасно беспокоишься из-за Энтони.

— Ты почти со мной не говоришь и с Энтони тоже. Он совсем тебя не видит.

— А о чем нам говорить?

— О Господи.

— О работе, как ты понимаешь, я говорить не могу. И так я рассказываю тебе больше, чем можно. Поэтому ты все время и смеешься над Департаментом. Тебе непонятно, чем мы там занимаемся, и понять ты не хочешь; тебе не нравится секретность, но ты презираешь меня, когда в нарушение правил я что-то тебе рассказываю.

— Я уже это слышала.

— С меня хватит, — сказал Эйвери. — Больше не услышишь.

— Может, на этот раз ты не забудешь привезти Энтони подарок.

— Но я ведь купил ему молочный фургончик.

Они опять помолчали.

— Тебе надо познакомиться с Леклерком, — сказал Эйвери. — Я думаю, тебе надо поговорить с ним. Он уже несколько раз предлагал. Пообедать нам вместе… Может, он убедит тебя.

— В чем?

Ей попалась на глаза нитка, торчавшая из шва ночной рубашки. Она со вздохом открыла тумбочку, вынула маникюрные ножницы и обрезала ее.

— Надо было затянуть эту нитку, — сказал Эйвери. — Так ты только испортишь свою рубашку.

— Расскажи мне про ваших агентов, — попросила она. — Почему они берутся за это дело?

— Отчасти из патриотизма. Отчасти из-за денег.

— Ты хочешь сказать, вы их подкупаете?

— Не говори ерунду!

— Они англичане?

— Есть один англичанин. Сара, больше на спрашивай. Я не имею права рассказывать. — Он наклонился к ней поближе. — Дорогая, не спрашивай меня ни о чем. — Он погладил ее руку — она не противилась.

— И все они мужчины?

— Да.

Вдруг она стала говорить — это был нервный срыв — без слез, невнятно, но торопливо и с чувством, как если бы после всех речей требовалось наконец сделать выбор:

— Джон, я хочу знать, я должна узнать, скажи сейчас, до отъезда. В Англии не принято задавать такие вопросы, но с тех пор, как ты взялся за это ремесло, ты постоянно твердишь, что люди не имеют значения; что ни я, ни Энтони, ни ваши агенты — никто не имеет значения. Ты говоришь, что нашел свое призвание. Какое это призвание? На этот вопрос ты не хочешь отвечать, поэтому и прячешься от меня. Может, Джон, ты мученик? Я должна восхищаться тем, что ты делаешь? Ты жертвуешь чем-то?

Решительно уходя от темы, Эйвери ответил:

— Ничего подобного. Я делаю свою работу. Я исполнитель, винтик в машине. Ты хочешь показать мне, что я двоемысл? Ты хочешь сказать, что я сам себе противоречу?

— Нет. Ты сказал то, что я хотела услышать. Ты должен начертить для себя круг и не выходить из него. Это уже не будет двоемыслие, это — безмыслие. Очень скромно с твоей стороны. Ты в самом деле поверил в то, что ты такой маленький человек?

— Это по-твоему я маленький человек. Перестань издеваться. Маленьким человеком меня делаешь ты.

— Джон, честное слово, я не хотела. Когда ты вчера пришел, у тебя был такой вид, как будто ты влюбился в кого-то. И эта любовь дает тебе покой. Ты был такой непринужденный и умиротворенный. Я решила, что у тебя появилась женщина. Поэтому я и спросила, только поэтому, все ли ваши агенты мужчины… Я подумала, что ты влюблен. А теперь ты говоришь, что ты никто, и выходит, что ты этим гордишься.

Он выждал минуту, потом улыбнулся — так, как он улыбался Лейзеру, и сказал:

— Сара, я ужасно скучал по тебе. Когда был в Оксфорде, я как-то отправился посмотреть на тот дом на Чандос Роуд, помнишь его? Там было здорово, правда? — Он сжал ее пальцы. — По-настоящему здорово. Я думал о нас, о нашем браке, о тебе. И Энтони. Я люблю тебя, Сара, люблю. За все… за то, как ты растишь нашего малыша. — Он рассмеялся. — Вы оба такие уязвимые, иногда мне даже бывает трудно думать о вас по отдельности.

Она молчала, поэтому он продолжал:

— Я подумал, что, если бы мы жили за городом, купили бы дом… Мое положение теперь прочнее. Леклерк поможет нам получить ссуду. Тогда нашему малышу будет где побегать. Нам, наверно, надо больше выходить из дома. Бывать в театре, как раньше, в Оксфорде.

— Разве мы ходили в театр? — рассеянно спросила она. — Да и какие театры за городом?

— Сара, я многое получаю от Департамента, как ты не понимаешь? Это серьезная работа. Важная работа, Сара.

Она мягко отстранила его руку:

— Мама приглашает нас встретить Рождество в Райгите.

— Отлично. Послушай… насчет моей конторы. Я для них уже много сделают, и они ценят это. Меня принимают теперь на равных. Я один из них.

— Значит, ты не несешь ответственности? Ты просто один из них. И ничем не жертвуешь.

Она опять вернулась к началу разговора. Эйвери, не замечая этого, продолжал нежным голосом:

— Тогда я ему скажу, хорошо? Я ему скажу, что ты согласна пойти со мной на обед к нему в клуб?

— Пожалей меня, Джон, — резко сказала она, — не надо меня обрабатывать, как твоих несчастных агентов.

* * *

Тем временм Холдейн сидел за своим рабочим столом и перечитывал доклад Глэдстона.

В районе Калькштадта учения проводились дважды — в 1952 и 1960 годах. Во втором случае русские отрабатывали пехотное наступление на Росток, поддерживаемое значительными танковыми силами, но без прикрытия с воздуха. Об учениях 1952 года было лишь известно, что большое войсковое подразделение разместилось в городе Волькен. У солдат были красные погоны. Доклад не вызывал доверия. В обоих случаях район объявлялся закрытым, закрытая зона доходила до северного побережья. К докладу прилагался длинный перечень основных отраслей местной промышленности. Имелись данные, поступившие из Цирка, который отказался назвать источник информации, что на возвышенности к востоку от Волькена строился новый нефтеочистительный завод и что поставки оборудования для него шли из Лейпцига. Следовательно (но маловероятно), технику везли по железной дороге через Калькштадт. Не было данных ни об уличных беспорядках, ни о забастовках, ни о каком-либо происшествии, которое бы вызвало временное закрытие города.

На столе лежала записка из отдела регистрации. Для него подобрали досье, которые он просил, но некоторые были «подписными» — он должен будет читать их в библиотеке.

Он спустился вниз, открыл замок с кодом на стальной двери, ведущей в сектор общей регистрации, тщетно попытался нащупать выключатель. В конце концов пришлось пробираться в темноте между рядами полок к маленькому помещению без окон, в задней части здания, где хранились особо секретные документы. Темнота было кромешная. Он чиркнул спичкой, включил свет. На столе лежали две стопки досье: первая — с надписью Мотыль, уже в трех томах, с очень ограниченным допуском и подписным листом, подклеенным к обложке; вторая была надписана Дезинформация (советская, восточногерманская), здесь аккуратно хранились фотографии и документы в твердых папках.

Бегло просмотрев досье Мотыля, он обратил внимание на скоросшиватели и стал пролистывать страницы, изобилующие мошенниками, двойными агентами и психами, которые, в самых разных уголках мира, всеми возможными способами старались, и порой небезуспешно, ввести в заблуждение разведывательные службы Запада. В каждом отдельном случае просматривалась однообразная схема; из газет и базарных сплетен вытаскивалась крупица правды, к ней привязывались донесения, подготовленные с меньшей тщательностью — так дезинформатор проявлял свое презрение к дезинформируемому; и, наконец, полет фантазии, своего рода художественная дерзость, которая разом обрывала заранее обреченные отношения.

На одном донесении он обнаружил приписку с инициалами Глэдстона, сделанную осторожным круглым почерком: «Возможно, это Вас заинтересует».

Донесение было от перебежчика об испытаниях советских танков в районе Гаствайлера. Стояла пометка: «В работу не пускать: данные ложные». Потом шло длинное обоснование, в котором цитировались целые абзацы, почти буквально воспроизводившие текст советского военного учебника 1949 года. Автор донесения явно увеличил все параметры на треть и немного дал волю своему воображению. Тут же было приложено шесть очень неясных фотографий, которые якобы были сделаны из окна поезда с помощью телефотообъектива. На обратной стороне фотографий аккуратным почерком Мак-Каллоха было написано: «Утверждает, что снимал камерой Экзакта-2 восточногерманского производства. Дешевый футляр, объектив Экзакты. Низкая скорость затвора. Негативы смазанные, так как камеру в поезде трясло. Доверия не внушает». Выводы казались неубедительными. В обоих случаях — та же марка фотоаппарата, вот и все. Он запер сектор регистрации и пошел домой. Не его это обязанность, как сказал Леклерк, доказывать, что Христос родился в Рождество; не его дело доказывать, размышлял Холдейн, что Тэйлор был убит.

* * *

Жена Вудфорда по привычке плеснула немного содовой в свой стакан с виски.

— Так я и поверила, что ты спишь в твоей конторе, — сказала она. — А за оперативную работу тебе доплачивают?

— Да, конечно.

— Значит, конференции у вас не будет. Конференция — это не оперативная работа. Если только не проводить ее, — хохотнула они, — в Кремле.

— Ну хорошо, это не конференция. Это операция. Поэтому я и получаю доплату.

Она бросила на него жесткий взгляд, прищурившись от табачного дыма — в зубах она держала сигарету. Жена Вудфорда отличалась худобой и бездетностью.

— Ничего там не происходит. Вы все выдумали сами. — Она неестественно рассмеялась. — Эх ты, бедолага, — сказала она со злым смехом. — Как поживает малыш Кларки? Он вас всех запугал, а? Почему никто никогда не противоречит ему? Только Джимми Гортон мог: этот знал ему цену.

— Я ничего не желаю слушать про Джимми Гортона!

— Джимми — прелесть!

— Бэбз, я не шучу!

— Бедный Кларки! Помнишь, — задумчиво сказала жена Вудфорда, — тот милый ужин, которым он нас угостил в своем клубе? Бифштекс и почки с мороженой фасолью? — Она сделала глоток виски. — И теплый джин. Интересно, была ли у него в жизни хоть одна женщина? — сказала она. — Господи, как странно, что а раньше об этом не думала.

Вудфорд вернулся к более спокойной теме.

— Отлично, значит, ничего не происходит. — Он встал с глупой усмешкой и взял со стола спички.

— Не смей курить здесь свою вонючую трубку, — машинально сказала она.

— Значит, ничего не происходит, — с удовольствием повторил он, поднес огонь и шумно затянулся.

— Боже, как я тебя ненавижу!

Вудфорд покачал головой, не переставая ухмыляться:

— О чем мы вообще говорим? Если ничего не происходит — как ты сама сказала. Значит, я не ночую в конторе. Очень хорошо. Ни в Оксфорд, ни в Министерство не катался, и никакая государственная машина меня домой не привозит.

Она подалась вперед, и ее голос изменился, стал требовательным, грозным:

— Что происходит? Я имею право знать! Я твоя жена! Вертихвосткам-то вашим на работе небось все выложил? А? Ну, говори!

— Мы готовим агента для заброски, — сказал Вудфорд с чувством победителя. — Я отвечаю за связь с Лондоном. Возникла кризисная ситуация. Не исключается вероятность войны. Очень щекотливое дельце. — Он сделал несколько лишних взмахов рукой, в которой держал уже потухшую спичку, глядя на жену с победным видом.

— Врешь ты все, — сказала она. — Этим меня не купишь.

* * *

В Оксфорде паб на углу был заполнен только на четверть. Они чувствовали себя хозяевами. Лейзер потягивал «Белую леди», инструктор по радиоделу пил самое дорогое темное пиво за счет Департамента.

— Просто будьте с аппаратурой понежнее, Фред, — мягко говорил он. — Последнюю передачу вы вели очень удачно. Мы услышим вас, не волнуйтесь, вы всего в восьмидесяти милях от границы. Не суетитесь, и все пойдет как по маслу. Настройка делается нежно, иначе наше дело сорвется.

— Я понял. Не волноваться.

— Не надо бояться, что фрицы вас засекут, вы же отстукиваете не любовные письма, а только несколько групп. Затем новый позывной и другая частота. Им не удастся запеленговать вас, пока вы будете передавать.

— Может, они научились теперь, — сказал Лейзер. — И оборудование у них должно быть получше, чем во время войны.

— Эфир забит разными сигналами: морская радиосвязь, военная, управление полетами. Бог знает что еще. Они не супермены, Фред, такие же ребята, как мы. Поспать любят. Не волнуйтесь.

— Я не волнуюсь. И на войне я от них ушел. То есть меня взяли, но я все равно ушел.

— Теперь послушайте, Фред, у меня такое предложение. Давайте еще выпьем, махнем домой и обласкаем миссис Хартбек. Сейчас как раз стемнело, а то при свете она стесняется, согласны? Раскрутим ее на всю катушку. А завтра расслабимся. Ведь, в конце концов, завтра воскресенье, правда? — заботливо добавил он.

— Я хочу спать. Что, нельзя мне чуть-чуть поспать, Джек?

— Завтра, Фред. Завтра отдохнете как следует. — Он подтолкнул Лейзера локтем. — Теперь вы женаты, Фред. Теперь нельзя каждый вечер просто ложиться спать. Вы приняли присягу; так мы, бывало, говорили.

— Ладно, хватит. — Лейзер уже начинал терять терпение. — Об этом хватит, понятно?

— Извините, Фред.

— Когда мы едем в Лондон?

— В понедельник, Фред.

— А с Джоном увидимся?

— Мы встретимся с ним в аэропорту. Капитан тоже будет. Они хотят, чтобы мы еще попрактиковались… как менять частоту, в таком духе.

Лейзер кивнул, указательным и безымянным пальцами легонько барабаня по столу, будто отстукивая текст.

— Да! А не расскажете о какой-нибудь из тех красоток, которые у вас были в субботу-воскресенье в Лондоне? — предложит Джонсон.

Лейзер отрицательно покачал головой.

— Ну ладно, давайте допивать и пойдем погоняем шары.

Лейзер застенчиво улыбнулся, его раздражение прошло.

— Джек, у меня гораздо больше денег, чем у вас. Хотя «Белая леди» — штука дорогая, вам беспокоиться не о чем.

Он натер мелом свой кий и опустил шестипенсовик.

— Делаю двойную ставку или, если хотите, сыграем на расчет по случаю последнего вечера.

— Послушайте, Фред, — мягко попросил Джонсон. — Не гоняйтесь сразу за большими деньгами и не старайтесь забить красный шар ради ста очков. Бейте другие по двадцать и по пятьдесят очков, набирайте счет. Тогда вас не разденут.

Лейзер вдруг рассердился. Он поставил кий на подставку и снял с крючка свое пальто из верблюжьей шерсти.

— Что случилось, Фред, в чем дело на этот раз?

— Ради Бога, оставьте меня в покое! Нашелся конвоир на мою шею! Я еду на задание, как во время войны. Я же не смертник.

— Не глупите, — мягко сказал Джонсон, взял его пальто и повесил снова на крючок. — Кстати, не принято говорить — смертник, надо говорить — осужденный…

* * *

Кэрол поставила перед Леклерком чашку кофе. Он улыбнулся ей, сказал «спасибо», как уставший, но дисциплинированный ребенок в конце позднего ужина в гостях.

— Эйдриан Холдейн ушел домой, — заметила Кэрол. Леклерк опять погрузился в изучение карты. — Я заходила к нему в кабинет. Он мог бы и попрощаться.

— Он никогда не прощается, — сказал Леклерк.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Я никак не могу запомнить, как ярды переводить в метры.

— Я тоже.

— По донесению Цирка, длина оврага двести метров. Это что, двести пятьдесят ярдов?

— По-моему, да. Пойду возьму справочник.

Она пошла к себе и сняла с книжной полки таблицы.

— Один метр равен тридцати девяти и тридцати семи сотым дюйма, — прочитала она. — Сто метров равняются ста девяти ярдам и тринадцати дюймам.

Леклерк записал.

— Думаю, мы пошлем телеграмму Гортону. Подтверждение, что мы приедем. Когда выпьете ваш кофе, приходите с блокнотом.

— Я не буду кофе.

Она достала блокнот.

— Думаю, что обойдемся просто срочной телеграммой. Зачем нам вытаскивать старину Джимми из постели? — Он пригладил ладонью волосы.. — Первое: головная группа — Холдейн, Эйвери, Джонсон и Мотыль — прибывают рейсом ВЕА номер такой-то во столько-то часов девятого декабря. — Он поднял глаза. — Уточните детали в административном отделе. Второе: все поедут под своими именами и сядут на поезд до Любека. По соображениям безопасности вы не встречаете, повторяю, не встречаете группу в аэропорту, но можете, не привлекая внимания, позвонить Эйвери на абонент в Любеке. Он не должен знать, как связаться со стариной Эйдрианом, — заметил он со смешком. — Они не переносят друг друга. — Он повысил голос:

— Третье: вторая группа в составе одного директора прибывает утренним рейсом десятого декабря. Вы встретите его в аэропорту для короткой беседы, перед тем как он выедет в Любек. Четвертое: ваша роль — не привлекая внимания, оказывать помощь и поддержку во всех фазах для успешного завершения «Мотыль».

Она встала:

— А есть ли необходимость посылать Эйвери? Его бедная жена не видела его уже несколько недель.

— Превратности войны, — ответил Леклерк, не взглянув на нее. — За сколько времени можно проползти двести двадцать ярдов? — пробормотал он. — Да, Кэрол, добавьте еще одно предложение к этой телеграмме. Пятое: «Ни пуха ни пера!» Надо иногда подбадривать старину Джимми, а то он совсем один.

Он взял со стола одну из входящих папок и критически посмотрел на обложку, видимо чувствуя на себе взгляд Кэрол.

— А-а. — Сдержанная улыбка. — Это, наверно, донесение из Венгрии. Вы не знаете Артура Филдена из Вены?

— Нет.

— Отличный парень. В вашем вкусе. Один из лучших ребят… умеет работать самостоятельно. Брюс сообщил мне, что он подготовил очень хорошее донесение о перемещении военных частей в Будапеште. Надо, чтобы Эйдриан посмотрел. Так много всего происходит как раз сейчас.

Он открыл папку и начал читать.

* * *

— Вы говорили с Хайдом? — спросил Контроль.

— Да.

— Ну и что он сказал? Что там у них делается?

Смайли протянул ему виски с содовое. Они сидели у Смайли дома на Байвотер-стрит. Контроль, как обычно, расположился в кресле у камина.

— Он сказал, что у них нервы на пределе, как перед премьерой.

— Так Хайд и сказал? Прямо так выразился? Как непохоже на него.

— Они сняли дом в северной части Оксфорда. Там был как раз этот агент, один только, поляк, лет сорока, и они попросили сделать ему документы на механика из Магдебурга, фамилия, кажется, Фрейзер. Также нужны проездные документы, чтобы он мог собраться до Ростока.

— Кого еще вы видели?

— Холдейна и этого новенького, Эйвери. Который приходил ко мне по поводу их курьера в Финляндии. Был еще инструктор по радиоделу, Джек Джонсон. Работал у нас во время войны. Больше никого. Вот и все агенты.

— Что они задумали? И откуда у них столько денег просто на учебные цели? Кажется, мы им дали что-то из аппаратуры?

— Да, В-2.

— Это еще что такое?

— Рация, с которой работали на войне, — раздраженно ответил Смайли. — Вы сказали, что старую рацию мы дадим. И кварцы. Ничего больше. Кварцы-то зачем было давать?

— Это просто благотворительность. Значит, В-2? Ну ладно, — заметил Контроль с явным облегчением, — с такой штуковиной далеко не уедешь, как вы считаете?

— Вы сегодня ночуете дома? — нетерпеливо спросил Смайли.

— С вашего разрешения, я бы остался у вас, — сказал Контроль. — Ужасно не хочется тащиться домой. Ах, люди, люди… Люди все время портятся.

* * *

Лейзер сидел за столом, во рту еще держался вкус «Белой леди». На столе лежал чемодан с открытой крышкой. Наручные часы показывали 23.18, светящаяся минутная стрелка, вздрагивая, приближалась к двенадцати. Он начал выстукивать: «JAJ, Джей Эй Джей — постарайтесь запомнить, Фред, ведь это мои инициалы, Джек Джонсон»; он переключился на прием: Джонсон отвечал четко и ясно.

Спокойно, говорил Джонсон, не надо торопиться. Мы будем следить за эфиром всю ночь, будет еще много сеансов. Он осветил фонариком шифровку. В ней было тридцать восемь групп. Выключив фонарик, отстучал три и восемь — передавать числительные было легко, но занимало много временя. Мозг хорошо работал. В памяти звучали мягкие замечания Джека: «Слишком спешите, передавая точку, Фред. Точка — это одна треть тире, понятно? Она длиннее, чем вы думаете. Не комкайте интервалы, Фред, пять точек между словами, три — между буквами. Предплечье горизонтально, в одну линию с рычагом ключа, локоть не касается корпуса». Примерно так учат держать финку, подумал он, чуть улыбнувшись, и приступил к передаче. «Расслабьте пальцы, Фред, запястье не должно лежать на столе». Он отстучал первые две группы, немного смазав интервалы, но обычно у него получалось хуже. Теперь шла третья группа, здесь следовало дать условный сигнал. Он отстучал «S», потом знак вычеркивания и передал подряд десять других групп, то и дело поглядывая на часы. Через две с половиной минуты он отключил передатчик, нащупал капсулу с кварцем, потом двойное гнездо на корпусе, вставил кварц, затем шаг за шагом провел процедуру настройки, поворачивая ручки, освещая фонариком серповидное окошко, в котором дрожал черный язычок.

Он отстучал второй позывной PRE, PRE, быстро переключился на прием и вновь услышал Джонсона: «QRK-4 — позывной принят». Он начал передавать во второй раз, рука двигалась медленно, но послушно, глаза следили за бессмысленными буквами, пока наконец со вздохом облегчения он не услышал ответ Джонсона: «Сигнал принят. QRU, у меня для вас ничего нет».

Когда они закончили, Лейзер уговорил Джонсона выйти на короткую прогулку. Было очень холодно. Они прошли по Уолтэ-стрит до главных ворот Вустера, оттуда по Банбери Роуд опять вернулись в свою обитель на севере Оксфорда.

Глава 16

Старт

Было снова ветрено. Ставни сельского дома содрогались от ветра, такого же порывистого, как тот, который набрасывался на замерзшее тело Тэйлора, обрушивал дождь на почерневшие стены особняка на Блэкфрайерз Роуд, пригибал траву в Порт Медоу.

В доме пахло кишками. Ковров не было. Пол был каменный и постоянно сырой. Джон затопил изразцовую печь в гостиной, как только они приехали, но пол не высыхал, влага накапливалась в углублениях. За все время никто ни разу не видел кошек, но их запах был в каждой комнате. Джонсон положил кусочек тушенки у порога: через десять минут она уже исчезла.

Дом в один этаж был выложен из кирпича, это было длинное прямоугольное строение с высокой амбарной крышей, с обратной стороны примыкали пристройки для скота, чуть поодаль виднелась рощица, а над всем этим сияло бескрайнее фламандское небо.

Приставная лестница вела на чердак, и там Джонсон установил передатчик, антенну протянул по стропилам через чердачное окно и ее конец прикрепил к стволу вяза у дороги. В доме он носил коричневые парусиновые туфли военного образца и спортивную куртку с армейскими нашивками. Гортон позаботился о доставке провианта от фирмы Нэ-фи из города Целле. Пол на кухне был заставлен картонными коробками с различной снедью, на них лежала накладная с пометкой: «Для пикника м-ра Гортона». Там было две бутылки джина и три бутылки виски. Гортон прислал четыре армейские койки, которые они хотели поставить в двух комнатах, и лампы для чтения со стандартными зелеными абажурами. Холдейн очень разозлился из-за коек.

— Значит, в округе теперь про нас знает каждая собака, — кипятился он. — Дешевое виски, провизия от Нэфи, армейские койки. Скоро, наверное, выяснится, что и дом он реквизировал. Боже мой, разве так готовят операцию!

Они приехали вечером. Установив передатчик, Джонсон начал хлопотать на кухне. Он был хозяйственным; готовил и мыл посуду без жалоб, легко ступая по каменному полу в своих парусиновых туфлях. Он сделал омлет с тушенкой и очень сладкое какао. Ели в гостиной, у печи. Говорил в основном Джонсон; Лейзер молчал, к еде он едва притронулся.

— В чем дело, Фред? Почему вы не едите?

— Извините, Джек.

— Я понимаю, в самолете было слишком много сладостей. — Джонсон подмигнул Эйвери. — Я видел, как вы смотрели на стюардессу. Нельзя так, Фред, вы ведь могли разбить ей сердце. — Он нахмурился с шутливым неодобрением. — Видели бы вы, как он на нее смотрел! Чуть не съел.

Эйвери усмехнулся, из вежливости. Холдейн остался невозмутим.

Лейзеру нужно было взглянуть на луну. После ужина все четверо вышли на улицу и, дрожа от холода, стояли, разглядывая небо. Как ни странно, было светло; черным дымом клубились облака, да так низко, что, казалось, касались верхушек деревьев в роще, и из-за них не видны были серые поля вдали.

— На границе будет темнее, Фред, — сказал Эйвери. — Там возвышенность, больше холмов.

Холдейн сказал, что надо лечь спать пораньше; они выпили еще виски и в четверть одиннадцатого легли, Джонсон и Лейзер в одной комнате, Эйвери и Холдейн — в другой. Никто не давал никаких распоряжений. Каждый знал свое место.

* * *

Было за полночь, когда Джонсон вошел к ним в комнату. Эйвери проснулся от скрипа резиновых подошв.

— Джон, вы не спите?

Холдейн сел в своей постели.

— Я насчет Фреда. Он сидит один в гостиной. Я сказал, что ему обязательно надо выспаться, дал ему пару таблеток, таких, как моя мать принимает; он даже ложиться не стал, а теперь пошел в гостиную.

Холдейн ответил:

— Не трогайте его. С ним все в порядке. Когда такой ветер — никому не спится.

Джонсон ушел в свою комнату. Должно быть, прошел час; в гостиной по-прежнему было тихо. Холдейн сказал:

— Надо бы вам посмотреть, что он там делает.

Эйвери накинул плащ и пошел по коридору мимо вышитых на холсте цитат из Библии и старинной гравюры с изображением бухты в Любеке. Лейзер сидел, прислонившись к изразцовой печи.

— Привет, Фред.

Лейзер выглядел как старый, утомленный человек.

— Я должен перейти границу где-то здесь рядом?

— Километров пять отсюда. Утром Директор нас проинструктирует. Он считает, что это несложное задание. Он выдаст вам документы и прочее. Место мы вам покажем днем. Лондон провел большую работу.

— Лондон… — повторил Лейзер. — Я был на задании в Голландии во время войны. Голландцы — хорошие люди. Мы много агентов посылали в Голландию. Женщин. Их всех взяли немцы. Вы были тогда совсем молодым.

— Я читал об этом.

— Немцы поймали радиста, А наши не знали. Продолжали забрасывать агентов. Потом говорили, что все равно ничего нельзя было сделать. — Его речь стала торопливой. — Я тогда был совсем мальчишка; по-быстрому, мне сказали, туда и обратно. У нас не хватало радистов. Не важно, мне сказали, что я не говорю по-голландски, меня встретят, как других парашютистов, когда я буду на земле. Мое дело — работа с рацией. Потом меня ждут в доме, где я буду в безопасности. — Он погрузился в воспоминания. — Летим мы, значит, и на земле ничего не видать — ни вспышки выстрела, ни луча прожектора, и я прыгаю с парашютом. Приземляюсь — а они тут как тут: двое мужчин и женщина. Сказали пароль, я отвечаю и иду с ними к дороге, где спрятаны велосипеды. Времени, чтобы схоронить парашют, нет, да мы и не думаем об этом. Находим дом, мне дают там поесть. После ужина поднимаемся наверх, где стоит рация. А расписания передач не было, Лондон в то время принимал круглосуточно. Дают мне текст: я отстукиваю позывной: «Вызываю TYR, вызываю TYR» — и передо мной текст, двадцать одна группа, по четыре буквы.

Он остановился.

— Ну?

— Они следили за текстом, понимаете; им нужно было узнать, где я давал условный сигнал. Он шел на девятой букве, вместо нее я повторял восьмую. Они дождались, когда я кончил передавать, и кинулись на меня, один принялся бить, в доме вдруг стало полно людей.

— Кто же это был, Фред? Кто?

— Сейчас невозможно сказать. Разве узнаешь? Это совсем не просто.

— Но Боже мой, чья была вина? Кто это сделал? Фред!

— Кто угодно. Невозможно сказать. Со временем вы поймете.

Его словно это перестало интересовать.

— Сейчас вы идете один. Никому о вас не говорили. Никто вас не ждет.

— Да. Это верно. — Он стиснул ладони; сгорбленная, маленькая, озябшая фигура. — На войне было легче, потому что даже в самом тяжелом положении мы думали, что в один прекрасный день мы победим. И если немцы нac брали, мы думали: «Придут свои и освободят, сбросят десантников или прорвутся в немецкий тыл». Мы знали, что этого не будет, понимаете, но можно было хотя бы думать об этом. Хотелось просто побыть одному и помечтать. Но новую войну никто не выиграет, верно?

— Сейчас совсем не то, что было. Все гораздо серьезнее.

— Что вы будете делать, если меня схватят?

— Вызволим, Фред, не беспокойтесь.

— Да, но как?

— У нас большая контора, Фред. Мы можем многое, что вы даже не предполагаете. Ниточки тянутся в разные места. Всего вам не узнать.

— А вы знаете?

— Не все, Фред. Все знает только Директор. Даже не капитан.

— Какой он, Директор?

— У него большой опыт. Завтра его увидите. Необыкновенный человек.

— Капитан уважает его?

— Конечно.

— Он никогда не говорит о нем, — сказал Лейзер.

— Никто из нас не говорит о нем.

— У меня есть девушка. Работает в банке. Я сказал ей, что уезжаю. Если что-нибудь сорвется, понимаете, я не хочу, чтобы она узнала. Она еще ребенок.

— Как ее зовут?

На секунду в глазах Лейзера блеснуло недоверие:

— В общем, ладно. Но если она появится, пусть с ней все будет в порядке.

— Что вы хотите сказать, Фред?

— Да ладно.

Лейзер замолчал. Когда наступило утро, Эйвери вернулся в свою комнату.

— В чем там дело? — спросил Холдейн.

— У него было неприятное приключение на войне, в Голландии. Его предали.

— Но Лейзер дает нам второй шанс. Как трогательно с его стороны. Агенты всегда так говорят. — Он помолчал. — Сегодня утром приезжает Леклерк.

* * *

Он приехал на такси в одиннадцать. Леклерк начал вылезать из машины еще на ходу. На нем было шерстяное пальто, тяжелые коричневые ботинки для сельской местности и мягкая кепка. Выглядел он очень хорошо.

— Где Мотыль?

— С Джонсоном, — сказал Холдейн.

— Для меня койка найдется?

— Освободится одна койка, когда отбудет Мотыль.

В одиннадцать тридцать Леклерк провел инструктаж; позже, днем, они должны были осматривать погранзону.

Инструктаж проводился в гостиной. Лейзер пришел последним. Он стоял в дверном проеме и смотрел на Леклерка, а тот улыбался с победным видом, словно ему нравилось все, что он видел. Они были примерно одного роста.

Эйвери сказал:

— Директор, это Мотыль.

Не отводя взгляда от Лейзера, Леклерк ответил:

— Думаю, что мне можно называть его Фред. Привет.

Он сделал пару шагов, и они церемонно пожали друг другу руки, как два ведущих телешоу.

— Привет, — сказал Лейзер.

— Надеюсь, вас не слишком замучили?

— Все в порядке, сэр.

— Все восхищены. Вы проделали огромную работу, — сказал Леклерк таким тоном, как депутат говорит со своими избирателями.

— Я еще не начал.

— Я всегда считал, что учебная подготовка — это три четверти боя. А вы, Эйдриан?

— Я тоже.

Они сели. Леклерк стоял чуть в стороне. Он повесил карту на стену. Трудно сказать, что было решающей деталью — его карты, точный выбор слов или строгая манера держаться, в которой неуловимо сочетались целеустремленность и сдержанность, — ему удалось создать в этот момент такую же атмосферу ностальгии по военным походам, какая царила месяцем раньше на совещании на Блэкфрайерз Роуд. У него был дар иллюзиониста: приходилось ли ему говорить о ракетах, о радиосвязи, о легенде или о точке, в которой предстояло пересечь границу, — казалось, он все знал досконально.

— Ваша цель — Калькштадт, — он чуть ухмыльнулся, — до последнего времени известный только своей удивительно красивой церковью четырнадцатого века.

Они рассмеялись, Лейзер тоже. Было приятно, что Леклерк что-то знал о старинных церквах.

Он принес схему пересечения границы, выполненную чернилами разного цвета, граница была красной. Все было очень просто. С западной стороны, сказал он, был небольшой лесистый холм, поросший можжевельником и папоротником. Он тянулся параллельно границе, потом его южная оконечность поворачивала на восток узким выступом, откуда до границы оставалось двести двадцать ярдов. И край выступа был расположен как раз напротив наблюдательной вышки. Веника значительно отстояла от демаркационной линии: у ее подножия проходило проволочное заграждение в один ряд. Проволока на кольях была слабо закреплена. Разведчики видели, как восточногерманские пограничники отцепляли ее и переходили на другую сторону, чтобы патрулировать незащищенную полосу земли, которая лежала между демаркационной линией и собственно границей. Леклерк должен был показать те колья, между которыми предстояло переходить границу. Мотыль, сказал он, не должен бояться того, что точка пересечения так близко от вышки; известно по опыту, что внимание пограничников обращено скорее вдаль просматриваемого района; ночь была очень подходящей, безлунной, и ждали сильного ветра. Леклерк назначил время — 02.35; часовые сменялись в полночь, каждое дежурство продолжалось три часа. Ясно, что после двух с половиной часов на посту пограничник уже не так насторожен, как вначале. Сменщик, который должен подойти с севера, еще не выйдет из казармы.

Много внимания было уделено, продолжал Леклерк, возможному расположению мин. Можно проследить по карте — его тоненький указательный палец двигался вдоль зеленой пунктирной линии от оконечности холма через границу, — что там есть старая тропинка, которая как раз соответствует пути Лейзера. Согласно наблюдениям, пограничники не пользуются этой тропинкой, они протоптали свою дорожку, ярдов на десять южнее. Из чего следует, сказал Леклерк, что тропинка заминирована, а полоска земли южнее безопасна — там ходят патрули. Леклерк считал, что Лейзеру надо воспользоваться дорожкой, проложенной пограничниками.

Везде, где возможно, на протяжении примерно двухсот ярдов, от подножия холма до вышки, Лейзер будет пробираться ползком, стараясь держать голову ниже уровня папоротника. Тогда, скорее всего, его не увидят с вышки. Лейзер должен знать, с улыбкой добавил Леклерк, что в темное время суток на западной стороне от колючей проволоки патрулирование не наблюдалось. Видимо, в Восточной Германии боялись, что кто-то из их пограничников может незаметно сбежать.

Когда Лейзер перейдет границу, он должен избегать любых дорог и тропинок. Местность там пересеченная, частью — лесистая. Поэтому продвижение будет затруднено, зато будет безопасным; идти нужно на юг. Причина простая. Несколько южнее граница поворачивает и протягивается в западном направлении на десять километров. Итак, двигаясь на юг, Лейзер окажется не в двух, а в пятнадцати километрах от границы и очень быстро за пределами охраняемых восточных подступов к ней. Леклерк рекомендует ему — он непринужденно вынул руку из кармана шерстяного пальто и поднес огонь к сигарете, не переставая чувствовать на себе их взгляды, — идти в течение получаса не восток, потом повернуть строго на юг и пробираться к озеру Мариенхорст. На восточном конце озера есть заброшенный сарай для лодок. Там Лейзер часок отдохнет и перекусит. К этому времени ему уже захочется выпить — все облегченно рассмеялись, — и в рюкзаке он отыщет бутылочку бренди.

У Леклерка была странная манера; когда он хотел пошутить, он вставал по стойке смирно и приподнимался на носках, будто хотел запустить остроту прямо в небо.

— А мог бы я взять с собой джин? — спросил Лейзер. — Я люблю «Белую леди».

На лицах у всех отразилось замешательство.

— Нет, нельзя, — коротко сказал хозяин Лейзера — Леклерк.

Когда Лейбер отдохнет, он пойдет к деревне Мариенхорст и разузнает, как доехать до Шверина. Далее, уже с безразличием сказал Леклерк, он будет действовать по собственному усмотрению.

— У вас есть все нужные документы для передвижения из Магдебурга в Росток. Доберетесь до Шверина, оттуда уже поедете на законных основаниях. Мне не хочется много говорить о легенде, потому что вы отработали ее с капитаном. Зовут вас Фред Хартбек, вы холостой механик из Магдебурга, которому предложили работу на государственно-кооперативной верфи в Ростоке. — Он не смог сдержать улыбки. — Я уверен, что все детали вы проработали. Ваша личная жизнь, заработок, история болезни, военная служба и остальное. Я к этому хочу прибавить только одно. Никогда без надобности ничего не рассказывайте. Никто от вас не ждет, что вы начнете распространяться о себе. Но если будут задавать вопросы, играйте, как говорится, по слуху. Легенда, — провозгласил он свой любимый афоризм, — никогда не должна быть чистым вымыслом, она должна дополнять правду.

Лейзер сдержанно рассмеялся. Казалось, он ждал от Леклерка чего-то большего.

Джонсон принес из кухни кофе, и Леклерк коротко сказал:

— Спасибо, Джек.

Все выглядело вполне естественно.

Теперь Леклерк обратился к вопросу о целевой задаче Лейзера: он вкратце перечислил имеющиеся данные, пояснив, что они только подтверждали подозрения, которые у него самого возникли уже давно. Эйвери впервые слышал, чтобы Леклерк говорил в таком тоне. Разными туманными намеками он стремился дать понять, что у Департамента огромный опыт и там работают специалисты высокого класса, нет недостатка в деньгах, прекрасно развито взаимодействие с другими службами и что выводы Департамента имеют окончательную силу. словно исходят от оракула или неземного существа: так что Лейзеру вполне могла прийти в голову мысль, что, если это все правда, ему вообще нет необходимости рисковать жизнью.

— Ракеты сейчас в том районе, — сказал Леклерк. — Капитан рассказал вам, по каким признакам можно определить их местонахождение. Нас интересует, как они выглядят, где находятся и главное — кто ими управляет.

— Я знаю.

— Испробуйте обычные приемы. Разговоритесь с кем-нибудь в пивной, скажите, что ищете фронтового друга, ну, в таком духе. Когда все узнаете, возвращайтесь обратно.

Лейзер кивнул.

— В Калькштадте есть дешевая гостиница для рабочих. — Он развернул карту города. — Здесь. Рядом с церковью. Остановитесь там, если получится. Вам помогут встретиться люди, которые действительно были связаны с…

— Я знаю, — повторил Лейзер.

Холдейн заволновался, озабоченно посмотрел на него.

— Может, вы даже что-то услышите про одного человека, работавшего на станции, по имени Фритше. Благодаря ему мы узнали некоторые интересные подробности о ракетах, он сам потом куда-то исчез. Если у вас получится, конечно. Вы могли бы спросить на станции, назваться его другом… — Он секунду молчал. — Просто исчез, — повторил Леклерк — для них, не для себя и погрузился в свои мысли. Эйвери озабоченно смотрел на него, ждал, когда он продолжит. Наконец он сказал торопливо:

— Я сознательно не говорил о вопросах связи, давая понять, что инструктаж подходит к концу. Я полагаю, вы уже отработали это должным образом.

— Да, здесь беспокоиться не о чем, — сказал Джонсон. — Время передач ночное. Диапазоны частот не будут заняты. А днем он свободен, сэр. Мы замечательно потренировались, верно, Фред?

— Да. Замечательно.

— Что касается вашего возвращения, — сказал Леклерк, — будем действовать, как на войне. Подводных лодок больше нет, Фред; они не для такого дела. Когда вернетесь, тут же обратитесь в ближайшее британское консульство или посольство, назовите свое имя и скажите, что хотите на родину. Изображайте из себя оказавшегося в затруднении британского подданного. Инстинктивно я чувствую, что выбираться вам лучше тем же путем, каким пойдете туда. Если возникнут осложнения, не нужно тотчас идти на запад. Затаитесь на какое-то время. У вас с собой будет много денег.

Эйвери знал, что никогда не забудет то утро. Они сидели, развалясь за деревянным столом, как школьники в бомбоубежище на занятии по гражданской обороне, их напряженные лица следили за Леклерком, который в церковной тишине совершал литургию по обряду их веры и вздымал свою изящную руку к карте, словно священник — свечу. Все, кто был в комнате — и возможно, Эйвери больше, чем другие, — знали о той роковой черте, что лежит между мечтой и реальностью, между причиной и действием. Эйвери помнил, как говорил с дочкой Тэйлора, как выдавливал из себя наспех придуманную ложь перед Пеерсеном и британским консулом; он помнил те страшные шаги в гостинице, и теперь, вернувшись из своей чудовищной поездки, видел, как пережитое им превращалось в образы, которыми манипулировал Леклерк. И все-таки Эйвери — да и Холдейн и Лейзер-слушали Леклерка с благоговением, вероятно чувствуя, что вот именно так, в каком-нибудь далеком и волшебном месте, все должно происходить на самом деле.

— Извините, — сказал Лейзер, разглядывавший план Калькштадта. В этот момент он почувствовал себя увереннее. С тем же выражением лица он. наверно, показывал владельцу неисправность в машине. Станция, общежитие и церковь на плане были обозначены зеленым цветом; вставка в нижнем левом углу изображала железнодорожные склады и депо. Стороны света были отмечены по бокам: Западная перспектива, Северная перспектива.

— Что такое перспектива, сэр? — спросил Лейзер.

— Вид, направление.

— Зачем это? Зачем это на карте, скажите, пожалуйста?

Леклерк терпеливо улыбнулся:

— Для ориентации, Фред.

Лейзер поднялся со стула и стал внимательно разглядывать карту.

— А это церковь?

— Точно, Фред.

— Почему она обращена на север? Церкви всегда смотрят с востока на запад. У вас вход с восточной стороны, там, где должен стоять алтарь.

Холдейн наклонился, прижав к губам указательный палец правой руки.

— Это только схематическая карта, — сказал Леклерк.

Лейзер вернулся на свое место и сел, с особенно прямой спиной.

— Понятно. Извините.

Когда инструктаж закончился, Леклерк отвел Эйвери в сторону:

— Еще одна вещь, Джон, он не должен брать пистолет. Это не подлежит обсуждению. Министр был здесь непреклонен. Передайте Фреду.

— Что, нельзя пистолет?

— По-моему, можно нож. Нож — штука общего назначения; то есть, если что-то пойдет не так, мы всегда сможем сказать, что он общего назначения.

* * *

После обеда они прокатились вдоль границы — машину дал Гортон. Леклерк взял с собой небольшую пачку листков с заметками, которые он выписал из пограничного донесения Цирка, и вместе со сложенной картой держал их на коленях.

Вид самой северной части границы, разделившей Германию надвое, может вызвать удивление. Разочарован будет тот, кто рассчитывает увидеть надолбы и внушительные укрепления. Местность, где пролегла граница, самая разнообразная: овраги, небольшие, поросшие папоротником холмы и дикий неухоженный лес. Большинство укреплений восточных немцев расположены в глубине территории, так, чтобы их не было видно с запада — только изредка разбудит воображение какой-нибудь выдвинутый вперед бункер, пустой сельский дом, разбитая дорога или наблюдательная вышка.

Западную сторону украшает символ раздела Германии — фанерная модель Бранденбургских ворот, нелепо торчащая на диком лугу. На изрядно пострадавших от ветра и дождя деревянных табличках — лозунги пятнадцатилетней давности. Только ночью, когда темноту разрывает луч прожектора и начинает обыскивать остывшую землю, холодеет сердце за притаившегося в поле беглеца — так замирает заяц и, будучи обнаружен, в ужасе срывается с места и бежит, пока не упадет без сил.

Они поехали по вершине вытянутого холма, и там, где оказывались особенно близко от границы, останавливали машину и выходили. На Лейзере был плащ, на голове — шляпа. День был очень холодным. Леклерк был одет в шерстяное пальто, в руках держал раскладную трость-табурет: один Бог знает, где он ее откопал.

Леклерк сказал: «Не здесь» — уже при первой остановке. Потом он повторял это несколько раз. Когда они вышли из машины в четвертый раз, Леклерк объявил:

— Следующая остановка — наша. — Такого рода шуточки любили на войне.

Эйвери не узнал бы это место, хотя видел его на схематической карте Леклерка. Холм был тот самый, конечно, и поворачивал к границе, круто обрываясь над лежащим у его подножия полем. Но дальше местность была холмистой, кое-где покрытой лесом, на горизонте выступали деревья, между которыми с помощью бинокля можно было разглядеть коричневый силуэт деревянной вышки.

— Левее третьего кола, — сказал Леклерк.

Они внимательно осматривали землю, и Эйвери заметил след старой тропинки.

— Она заминирована. Заминирована вся тропинка. Их территория начинается у подножия. — Леклерк повернулся к Лейзеру. — Пойдете отсюда, — Он взмахнул своей тростью-табуретом. — Дойдете до обрыва и заляжете. Мы все придем сюда пораньше, чтобы ваши глаза привыкли к темноте. Теперь, пожалуй, пора возвращаться. Чтобы не привлекать внимание.

На обратном пути начался сильный дождь, он заливал ветровое стекло и шумно барабанил по крыше. Сидя рядом с Лейзером, Эйвери погрузился в свои мысли. Он попробовал взглянуть на все со стороны и понял, что его собственная миссия превратилась в комедию, а Лейзер должен был стать действующим лицом трагедии. Эйвери представилось, что он участвует в безумном посменном марафоне, в котором каждый бегун должен бежать быстрее и дальше, чем предыдущий, а финишем станет смерть.

— Кстати, — сказал он вдруг, обращаясь к Лейзеру, — что нам делать с вашими волосами? Мне кажется, у них там нет такого лосьона, каким пользуетесь вы. Это может вас выдать.

— Стричься не надо, — заметил Холдейн. — Немцы носят длинные волосы. Помыть голову, вот и все. Смыть лосьон. Молодец, Джон, поздравляю.

Глава 17

Дождь перестал. Приближалась ночь, дул ветер. Они сидели за деревянным столом и ждали. Лейзер был в своей спальне. Джонсон приготовил чай и стал возиться с передатчиком. Никто не разговаривал. Все перестали притворяться. Даже. Леклерк, знаток модных школьных словечек и выражений, больше не утруждал себя, изображая уверенность. Казалось, он просто был недоволен тем, что его заставили слишком долго ждать запоздалой свадьбы нелюбимого друга. Им было страшно, они подремывали, как будто сидели в подводной лодке. Сверху мягко раскачивалась лампа. Джонсона то и дело посылали к дверям поглядеть на луну, и каждый раз он объявлял, что ее все нет.

— Метеосводка — хорошая, — заметил Леклерк и отправился на чердак посмотреть, как Джонсон проверяет передатчик.

Оставшись наедине с Холдейном, Эйвери торопливо сказал:

— Он говорит, что в Министерстве возражают против пистолета. Лейзеру нельзя брать пистолет.

— Какого черта он советовался в Министерстве? — воскликнул Холдейн вне себя от ярости. Потом тихо добавил:

— Скажите вы. Это ваше дело.

— Леклерку?

— Идиот! Лейзеру.

Они немного поели, затем Эйвери с Холдейном пошли к Лейзеру в спальню.

— Мы должны вас одеть, — сказали они.

Они велели ему полностью раздеться и забрали его дорогую теплую одежду: серую куртку и брюки того же цвета, кремовую шелковую рубашку, черные ботинки с тупыми носами, темно-синие нейлоновые носки. Взявшись за клетчатый галстук, он нащупал золотую булавку с лошадиной головой, осторожно отстегнул ее протянул Холдейну.

— А что делать с этим?

Холдейн приготовил конверты для ценных вещей. В один из них он положил булавку, конверт заклеил, надписал и бросил на кровать.

— Голову вы вымыли?

— Да.

— Восточногерманское мыло нам достать не удалось. Наверно, вам придется самому позаботиться об этом уже там. Как я понимаю, мыло у них дефицит.

— Хорошо.

Он сидел на своей койке голый, только что в часах, сгорбившись, обнимая сильными руками лишенные растительности ноги; его белая кожа покрылась пупырышками от холода. Холдейн открыл чемодан, вынул связку одежды и полдюжины пар ботинок.

По мере того как Лейзер надевал на себя эту одежду дешевые мешковатые штаны грубого сукна, широкие внизу и подобранные у пояса, серую поношенную куртку в нелепых складках, аляповатые коричневые ботинки, — ему казалось, что он для Холдейна и Эйвери превращается во что-то жалкое, возвращается в какое-то прежнее состояние, о котором они могли только строить догадки. Поскольку лосьон он смыл, теперь в его непослушных каштановых волосах проглядывала седина. Он застенчиво смотрел на Эйвери, словно только что открыл ему какую-то тайну; он был похож на крестьянина среди помещиков.

— Как я выгляжу?

— Замечательно, — сказал Эйвери. — Замечательно, Фред.

— А галстук не нужен?

— Галстук все испортит.

Он стал примерять ботинки, одну пару за другой, с трудом натягивая их на грубый шерстяной носок.

— Польские, — сказал Холдейн, поставив рядом с ним вторую пару. — Поляки экспортируют их в Восточную Германию. Лучше взять эти тоже — вы ведь не знаете, сколько вам придется пройти пешком.

Холдейн принес из своей спальни тяжелый саквояж с замком и отомкнул его.

Вначале он вынул потертый коричневый бумажник с прозрачным отделением из целлофана, в которое было вставлено раскрытое удостоверение личности Лейзера с подписью и печатью так, что фотография Лейзера выглядывала через целлофановое окошко, карточка была маленькая, как из уголовного дела. Рядом лежало разрешение передвигаться по стране и запрос об устройстве на работу с государственно-кооперативной верфи из Ростока. Холдейн вытряхнул все из кармашка бумажника и потом укладывал вещи по порядку обратно, называя каждый документ.

— Продовольственная карточка, водительские права… Партбилет. Сколько вы состоите в партии?

— С сорок девятого года.

Он положил фотографию женщины и три или четыре засаленных письма, некоторые в конвертах.

— Любовные письма, — пояснил он лаконично. Потом был профсоюзный билет, да ним последовала вырезка из магдебургской газеты о производственных показателях на местном машиностроительном заводе, довоенная фотография Бранденбургских ворот, затертая справка с прежнего места работы.

— Итак, с бумажником мы закончили, — сказал Холдейн. — За исключением денег. Все остальное у вас в рюкзаке. Еда и прочее.

Он вынул из саквояжа и дал Лейзеру пачку купюр. Лейзер стоял в покорной позе обыскиваемого, слегка расставив ноги и чуть-чуть отведя в стороны руки. Он брал у Холдейна все, что тот ему давал, аккуратно складывал и опять принимал ту же позу. Расписался в получении денег. Холдейн взглянул на подпись и сунул бумагу в черный портфель, который он положил отдельно на столике в углу.

Затем последовали всякие мелкие вещи, которые могли оказаться в карманах Хартбека: связка ключей на цепочке, среди них — ключик от чемодана; расческа, носовой платок цвета хаки с масляным пятном, пара унций кофезаменителя в газетной бумаге; отвертка; моток тонкой проволоки и обрезки железных шурупов со свежими зазубринами — весь никчемный мусор в кармане рабочего.

— Боюсь, что эти часы вам брать нельзя, — сказал Холдейн.

Лейзер расстегнул золотой браслет и уронил часы в раскрытую ладонь Холдейна. Ему дали стальные, восточногерманские, время на которых поставили с большой точностью — по будильнику Эйвери.

Холдейн отступил на шаг:

— Ну, вот так. Теперь посмотрите у себя в карманах. Эти мелкие вещи должны лежать там, куда бы вы их сами положили. Больше ничего отсюда не берите, понятно?

— Я порядок знаю, — сказал Лейзер и поглядел на свои золотые часы на столе. Он взял нож и прикрепил черные ножны к поясу.

— А где мой пистолет?

Холдейн надавил на металлическую застежку портфеля, и она щелкнула как дверной замок.

— Пистолет вы не берете, — сказал Эйвери.

— Пистолет — нет?

— Пистолет отменяется, Фред. Они считают — слишком опасно.

— Для кого?

— Может возникнуть опасная ситуация. Политическая. Если мы пошлем вооруженного агента в Восточную Германию. Они боятся какого-нибудь инцидента.

Он долго и пристально смотрел на Эйвери, вглядывался в его молодое лицо. Того, чего он искал, на этом лице не было. Он повернулся к Холдейну.

— Это правда?

Холдейн кивнул.

Вдруг он протянул руки, как будто просил милостыню, согнутые пальцы были сжаты в горсть — так держат последний глоток воды, плечи его дрожали в жалкой курточке, лицо было обращено книзу — в панике и мольбе.

— Джон! Но вы же не пошлете меня без пистолета! Ради Бога, разрешите мне взять пистолет!

— Извините, Фред, мы не можем.

Все еще протягивая к ним руки, он повернулся к Холдейну:

— Вы не понимаете, что вы делаете!

Леклерк услышал шум и подошел к дверям. Лицо Холдейна было сухим, как камень: от человека с таким лицом милости не дождешься. Голос Лейзера превратился в шепот:

— Что вы делаете? Ради Христа, что вы пытаетесь сделать? — крикнул он им обоим, словно вдруг все понял. — Вы ненавидите меня, вот что! Что я вам сделал? Джон, что я вам сделал? Чем я мог вас обидеть?

Голос Леклерка, когда он наконец заговорил, звучал очень ясно, словно он намеренно хотел подчеркнуть дистанцию между ними.

— В чем дело?

— Он расстроился из-за пистолета, — пояснил Холдейн.

— Очень жаль, но ничего не поделаешь. Это от нас не зависит. Вы знаете, что мы об этом думаем, Фред. Я уверен, что знаете. Но приказ есть приказ. Разве вы не помните, как бывало тогда? — Он сделал паузу, решительный человек, выполняющий свой долг, и с суровым видом прибавил:

— Я приказы не обсуждаю: мне нечего вам сказать.

Лейзер покачал головой. Руки у него повисли. Он как бы обмяк.

— Ладно. — Он глядел на Эйвери.

— Нож в некотором смысле лучше, Фред, — утешающе добавил Леклерк, — от него не бывает шума.

— Да.

Холдейн взял в руки сменную одежду Лейзера.

— Это я положу в рюкзак, — сказал он, искоса посмотрел на Эйвери и вместе с Леклерком быстро вышел из комнаты. Лейзер и Эйвери молчаливо поглядели друг на друга. Эйвери было неловко видеть его таким подавленным. Наконец Лейзер заговорил:

— Нас было трое. Капитан, вы и я. И асе было хорошо. Не думайте об остальных, Джон. Черт с ними.

— Вы правы, Фред.

Лейзер улыбнулся:

— Это была отличная неделя, Джон. Как нелепо, что мы все время гоняемся за девушками, но ведь в жизни что-то решают только мужчины, мужчины, и только.

— Вы — один из нас, Фред. И всегда были, на ваше имя заведена карточка и хранилась все это время. Мы не забываем.

— Как она выглядит?

— Это на самом деле две карточки, скрепленные вместе. Одна относятся к прошлому, другая — к настоящему. Они хранятся отдельно… живые агенты — так мы их называем. Ваша карточка — первая. Вы — лучший человек у нас.

Теперь Лейзер мог представить себе картотеку, как нечто, что они сконструировали общими усилиями, вместе. И мог поверить в нее, как в любовь.

— Вы сказали, что она в алфавитном порядке, — резко проговорил Лейзер. — Вы сказали, что карточки на лучших хранятся отдельно.

— Лучшие ставятся в начало.

— И те, что в других странах?

— Все равно откуда.

Лейзер нахмурился, словно речь шла о чем-то сугубо личном и ему одному предстояло принять решение. Он медленно обвел взглядом голую комнату, потом посмотрел на отвороты своей грубой куртки, потом стал смотреть на Эйвери, бесконечно долго, легонько взял его за запястье, как будто хотел только дотронуться, и тихо сказал:

— Дайте мне что-нибудь. Дайте мне что-нибудь с собой. От вас. Что угодно.

Эйвери пошарил в карманах, вытащил платок, какую-то мелочь, смятый конверт… Он открыл его — там была фотография дочурки Тэйлора.

— Ваша дочка? — Лейзер поглядел, на маленькое личико в очках и крепко сжал запястье Эйвери. — Дадите?

Эйвери кивнул. Лейзер положил карточку в бумажник, потом поднял свои часы с кровати. Они были золотые, с черным циферблатом, на котором были обозначены лунные фазы.

— Возьмите, — сказал он. — Храните у себя. Я тут кое-что вспомнил, — продолжал он, — школу, где я учился. Огромный школьный двор, совершенно пустой, только окна и водосточные трубы. После уроков мы там гоняли мяч. В заборе были ворота, за ними — дорожка к церкви, а с другой стороны двора — река… — Он разложил на полу камешки, чтобы стало понятнее, где что находилось. — По воскресеньям мы проходили через эти ворота, дети шли последними, вот здесь. — Торжествующая улыбка. — А та церковь смотрела на север, — сказал он, — точно не на восток. — Вдруг он спросил:

— Давно вы с ними, Джон?

— В конторе?

— Да.

— Четыре года.

— Сколько вам было лет тогда?

— Двадцать восемь. Моложе не берут.

— А вы мне сказали, что вам тридцать четыре.

— Нас ждут уже, — сказал Эйвери.

В прихожей лежал рюкзак и зеленый матерчатый чемодан с кожаными углами. Он надел, подтянув лямки, рюкзак, который сразу стал похож на рюкзак немецкого школьника. Потом поднял чемодан, чтобы испробовать вес полного снаряжения.

— Вынести можно, — пробормотал он.

— Это минимум, — сказал Леклерк. Они стали говорить шепотом, хотя никто не мог их услышать. Один за другим сели в машину.

* * *

Торопливое рукопожатие, и он пошел к холму. Никто не напутствовал его добрым словом, даже Леклерк. Словно они все попрощались с Лейзером еще задолго до этого. Последнее, что они видели, был мягко подпрыгивающий рюкзак, потом и он исчез в темноте. У Лейзера была пружинистая походка, в ней чувствовался какой-то ритм.

Глава 18

Лейзер лежал в зарослях папоротника на уступе холма и глядел на светящийся циферблат часов. Оставалось десять минут. Цепочка от ключей свисала с пояса. Он положил ключи в карман, звенья цепочки, как бусинки четок, скользнули по руке. Прикосновение напомнило ему детство, медальон с цепочкой, который у него когда-то был. На медальоне был изображен святой Христофор — «храни нас в пути».

Спуск был вначале крутой, потом более пологий. Он видел его раньше. Но теперь, в темноте, ничего нельзя было разглядеть внизу. А если там болото? Накануне шел дождь — под холмом, наверно, сыро. Он представил себе, как продирается сквозь болото по пояс в мокрой жиже, держа чемодан над головой, а вокруг свистят пули.

Попытка разглядеть вышку на противоположном холме не удалась: если вышка там и была, то сливалась с чернотой деревьев.

Еще семь минут. Не волнуйся, тебя никто не услышит, сказали ему, ветер уносит все звуки на юг. Никто тебя не услышит при таком ветре. Продвигайся вровень с тропинкой, чуть южнее, то есть справа, держись новой дорожки в зарослях папоротника, она узкая, но отчетливая. Если кого встретишь, используй твой нож, но ни в коем случае не приближайся к старой тропинке.

Рюкзак был тяжелый. Слишком тяжелый. То же самое — чемодан. Из-за чемодана они с Джеком повздорили. Нет, Джек ему не нравится.

— Так вернее, Фред, — объяснял ему Джек. — Маленькая рация — очень капризная штука, на пятьдесят миль она работает, на шестьдесят — замерла. Лучше иметь рацию с запасом, Фред, так надежней. Вот эта — то, что надо.

Идти одну минуту. Часы ему поставили по будильнику Эйвери.

Было страшно. Вдруг он понял, что больше не может думать о постороннем. Или ему это дело уже не по годам, или он слишком устал. Наверно, измотала подготовка. Сердце колотилось. Нет, не выдержать, не было прежних сил. Он лежал и мысленно разговаривал с Холдебном: Боже, капитан, неужто не ясно, что мне это уже не по годам? Я разваливаюсь. Вот что он им сказал бы. Он не двинется с места, когда минутная стрелка упрется в назначенный час; не шевельнется, ему будет слишком плохо. «Сердце, боль в сердце, — скажет он им. — Был сердечный приступ, командир, разве я не говорил вам, что у меня сердечко шалит? Вот вдруг и нашло на меня, пока я лежал там, в зарослях».

Он встал. Пусть охотник видит дичь.

Бегом вниз, сказали ему. При таком ветре никто ничего не услышит. По склону вниз, бегом, потому что на склоне тебя могут заметить, увидеть твой силуэт. Надо быстро пробежать в качающихся зарослях папоротника, пригнись пониже, и все будет нормально. Под холмом сразу заляжешь, отдышишься, потом ползком — вперед.

Он бежал как сумасшедший. Споткнулся, упал, ударился подбородком о колено, прикусил язык, потом встал, его крутануло вместе с чемоданом, занесло на тропинку, и он ждал, что сейчас взорвется мина. Он бежал вниз по склону, земля под каблуками была мягкий, чемодан грохотал, как старая машина. Почему ему не позволили взять пистолет? В груди поднималась жгучая боль, расползалась под ребрами, проникала в легкие; каждый шаг болезненно отдавался в теле. Эйвери врал. Все время врал. Не запускайте ваш кашель, капитан; сходите к врачу, у вас в легких будто колючая проволока.

Спуск кончился; он опять упал и лежал, тяжело дыша, как загнанный зверь, не чувствуя ничего, кроме страха и пота, от которого намокла его шерстяная рубашка.

Он прижался лицом к земле. Потом, чуть приподнявшись, подтянул лямки рюкзака на животе.

Теперь надо было ползти вверх по противоположному склону, отталкиваясь локтями и ладонями, пихая перед собой чемодан, помня о том, что его рюкзак как горб вылезает над папоротником. Вода просачивалась сквозь одежду; вскоре он совершенно вымок. В нос бил запах перегноя, в волосах запутались мелкие веточки. Казалось, что природа всеми силами стремилась ему помешать. Выше по склону стал виден силуэт наблюдательной вышки, позади нее, на горизонте, толпились черные остовы деревьев. Огней на вышке не было.

Он лежал тихо. Вышка была слишком далеко, столько не проползти. Часы показывали без четверти три. Сменный часовой должен прийти с севера. Лейзер встал на ноги, рюкзак перехватил в одну руку, в другую взял чемодан и начал осторожно подниматься, держась справа от протоптанной тропинки, не отрывая глаз от черного силуэта вышки. Неожиданно для себя он оказался у самого ее основания, а она возвышалась над ним, как скелет гигантского чудовища.

На вершине холма шумел ветер. Прямо над головой хлопали старые доски и визжала оконная рама. Колючая проволока была не в одни ряд, а в два; стоило взяться за нее, как она сразу отцепилась от столба. Он прошел, снова закрепил проволоку и стал вглядываться в лес чуть подальше. И все-таки в ту минуту бесконечного ужаса, когда пот застилал глаза, а стук в висках был сильнее шума ветра, его охватило чувство глубокой, какой-то пронзительной благодарности Эйвери и Холдейну, словно он узнал, что они обманули его ради его же пользы.

Потом, не более чем в десяти ярдах от себя, он увидел похожего на силуэт в тире часового. Он стоял на старой тропинке спиной к Лейзеру, винтовка висела у него на плече, он топал ногами по мокрой земле — видимо, хотел согреться. На секунду пахнуло табаком и теплым кофе. Лейзер опустил на землю рюкзак и чемодан и, осторожно, повинуясь инстинкту, приблизился к часовому. Ручка ножа была ребристая, чтобы не скользить в руке. Часовой оказался совсем мальчиком, Лейзера даже удивила его молодость. Он убил его торопливо, одним ударом, так спасающийся бегством одиночка посылает пулю в преследующую толпу; убил, не желая уничтожить чужую жизнь, а стремясь сохранить свою; убил второпях, потому что надо было двигаться дальше; убил равнодушно, просто потому, что так сложилось.

* * *

— Вы что-нибудь видите? — снова спросил Холдейн.

— Нет. — Эйвери передал ему бинокль. — Он просто пропал в темноте.

— А огни на наблюдательной вышке видите? Они бы включили прожектор, если бы услышали, что он идет.

— Нет, я пытался разглядеть Лейзера, — ответил Эйвери.

— Вам следовало называть его Мотыль, — сказал сзади Леклерк. — А то Джонсон теперь знает его имя.

— Я бы все равно сбился, сэр.

— В любом случае он уже прошел, — сказал Леклерк и зашагал к машине.

Обратно ехали молча.

Когда вошли в дом, Эйвери почувствовал, как кто-то дружески положил ему руку на плечо. Он обернулся, ожидая увидеть Джонсона, но перед ним всплыло серое лицо Холдейна. Выражение его было совершенно неожиданным — умиротворенным, как у человека, выкарабкавшегося после долгой болезни.

— Я не любитель расточать похвалы, — сказал Холдейн.

— Вы думаете, что он уже перебрался на ту сторону?

— Вы хорошо поработали. — Он улыбался.

— Мы бы услышали, верно? Услышали бы выстрелы или увидели огни?

— Он вышел из-под нашей опеки. Вы отлично поработали. — Он зевнул. — Я предлагаю пораньше лечь спать. Больше ничего делать не надо. До завтрашнего вечера, конечно. — В дверях он остановился и, не поворачивая головы, заметил:

— Знаете, как-то все это не похоже на правду. На войне, там вопросов не было. Они отправлялись или отказывались. Почему отправлялись, Эйвери? Джейн Остин считает, ради денег или во имя любви, только деньги и любовь движут миром. Лейзер взялся за это не ради денег.

— Вы сказали — никогда нельзя знать. Вы так сказали в тот вечер, когда он позвонил.

— Он говорил мне о своей ненависти, ненависти к немцам. Но я ему не поверил.

— Тем не менее он отправился. Я думал, что только это для вас имеет значение, вы говорили, что побуждающие причины у вас не вызывают доверия.

— Только из ненависти он бы не отправился, это мы знаем. Что же он тогда такое? В общем-то мы очень мало знаем о нем, верно? Он ступает по краю пропасти, смерть занесла над ним секиру. О чем он думает? Если сегодня ночью ему придется умереть, что он будет думать в свою последнюю минуту?

— Вы не должны так говорить.

— Ну, ну. — В конце концов он обернулся и посмотрел на Эйвери: умиротворенность не покинула его лица. — Когда мы нашли его, он был человеком без любви. Вы знаете, что такое любовь? Я скажу вам: это то, что вы еще можете предать. В нашей профессии мы живем без нее. Мы не заставляем людей делать что-то для нас. Мы даем им возможность познать любовь. И, конечно, Лейзер тоже узнал любовь. Он, так сказать, сошелся с Департаментом из-за денег и ушел от нас сейчас во имя любви. Он, как говорится, принял вторую присягу. Хотел бы я знать, когда это произошло?

Эйвери спросил торопливо:

— Что значит — из-за денег?

— Это все, что мы ему дали. Любовь — это то, что он дал нам. Кстати, я вижу у вас его часы.

— Я храню их для него.

— Ну, ну. Спокойной ночи. Или доброе утро. — Короткий смешок. — Как легко теряется ощущение времени. — Потом он заметил, будто про себя. — И Цирк нам все время помогал. Очень странно. Хотел бы я знать — почему.

* * *

Лейзер тщательно мыл нож. Нож был грязный, и его надо было вымыть. В лодочном сарае он поел и выпил бренди из плоской бутылки. «После этого, — сказал Холдейн, — переходите на подножный корм, не таскать же вам с собой консервы и французский бренди». Лейзер открыл дверь и вышел из сарая, чтобы вымыть лицо и руки в озере.

Озеро в темноте было неподвижно. Над тихой гладью воды двигались сгустки серого тумана. У берега просвечивали камыши; ослабевший в предрассветный час ветер легонько шевелил их. По другую сторону озера нависали тени низких холмов. Лейзер почувствовал умиротворение. Но вдруг вздрогнул при воспоминании о том парне.

Пустую консервную банку и бутылку от бренди он зашвырнул подальше — когда они плюхнулись в воду, из камышей лениво поднялась цапля. Он взял плоский камешек и пустил его по поверхности озера. Он слышал, как камешек трижды коснулся воды, прежде чем пойти ко дну. Он бросил еще один, но трех всплесков не получилось. Он пошел в сарай за рюкзаком и чемоданом. Правая рука сильно болела, наверное, от напряжения, из-за чемодана. Откуда-то донеслось мычание коровы.

По огибавшей озеро тропинке он пошел на восток. Надо было уйти как можно дальше до наступления утра.

Он оставил позади, наверное, уже полдюжины деревень. Ни в одной не было признаков жизни, в них ему было почему-то спокойнее, деревни на какое-то время как будто защищали от резкого ветра. Вдруг он сообразил, что не видит дорожных указателей и новых домов. Вот ничему он ощущал здесь покой — здесь не было ничего нового, что нарушает гармонию старины, которой могло быть пятьдесят или сто лет. Отсутствовали уличные фонари, красочные вывески на пивных и лавках. Равнодушная темнота окружала его и умиротворяла. Он входил в эти деревни, как усталый человек входит в морскую воду; они успокаивали его нервы и возвращали к жизни; но потом ему вспомнился тот парень. Он проходил мимо одиноко возвышавшегося в поле сельского дома, к которому вела довольно длинная дорожка. Он остановился. На полпути к дому кто-то оставил мотоцикл, на седле лежал старый плащ. Было совершенно безлюдно.

* * *

От очага шло ласковое тепло.

— Когда, вы сказали, его первая передача? — спросил Эйвери. Он уже спрашивал об этом раньше.

— Джонсон сказал, в двадцать два двадцать. Мы начинаем прощупывать эфир за час.

— Я думал, он будет передавать на определенной частоте, — пробормотал Леклерк почти равнодушно.

— Он может по ошибке поставить не тот кварц. Это случается, когда нервничаешь. Надо вести поиск на разные кварцы.

— Он уже должен быть в дороге.

— Где Холдейн?

— Спит.

— Как можно в такое время спать?

— Скоро рассвет.

— Ничего нельзя сделать с очагом? — спросил Леклерк. — Он не должен так чадить. — Вдруг он вскинул голову, будто отряхиваясь, и сказал:

— Джон, очень интересное донесение от Филдена. Перемещение войск в Будапеште. Может, когда вы вернетесь в Лондон… — Он остановился, не закончив фразу, и нахмурился.

— Вы говорили об этом, — мягко сказал Эйвери.

— Да, вы должны заняться этим.

— С удовольствием. Похоже, что это очень интересно.

— Вы согласны со мной, верно?

— Очень интересно.

— Знаете, — сказал он: казалось, он что-то вспомнил, — той несчастной женщине по-прежнему не хотят давать пенсию.

* * *

Он сидел на мотоцикле как за обеденным столом — выпрямив спину, поджав локти. Мотоцикл нещадно тарахтев. Грохот двигателя катился по озябшим полям, будил петухов. На проселке сильно трясло. Плащ был с кожаными накладками на плечах, полы бились о спицы заднего колеса. Наступил рассвет.

Скоро надо будет чего-то поесть. Непонятно, почему он так голоден. Может, дело в физической перегрузке. Да, конечно. Он поест, но не в городе, еще не в городе. И не в кафе: чужаки обычно приходят в кафе. Не в кафе, где мог раньше бывать тот юноша.

Он все ехал. Мучил голод. Кроме как о еде, ни о чем не мог думать. Рука сжимала газ, и мотоцикл нес вперед обессиленное тело. Он свернул на дорожку, ведущую к какой-то ферме, и остановился.

Дом был старый, неухоженный — выглядел так, как будто вот-вот развалится. Дорожка с колеей от телеги поросла травой. Ограда была сломана. Когда-то здесь был сад, спускающийся террасами, теперь совершенно одичавший.

В кухонном окне горел свет. Лейзер постучал в дверь. Рука дрожала после мотоцикла. Никто не вышел. Он постучал снова, пугаясь своего же стука. В окне ему померещилось какое-то лицо, мелькнувшая тень мальчика или отражение раскачивающейся ветки.

Он быстро вернулся к мотоциклу, с ужасом ощущая, что его голод — вовсе не голод, а одиночество. Надо где-нибудь прилечь и отдохнуть. Он подумал: я забыл, как это бывает. Он опять сел на мотоцикл и поехал. Доехал до леса и прилег там, спрятав лихорадочно горящее лицо в зарослях папоротника.

* * *

Наступил вечер; в поле было еще светло, но в лесу, где лежал Лейзер, быстро стемнело — красные стволы сосен превратились в черные колонны.

Он отряхнулся от листьев и зашнуровал ботинки. Жесткая кожа болезненно резала ногу. У него ведь не было возможности разносить их. Он поймал себя на мысли, что Леклерку и другим это безразлично, а ему не протянуть руку через пропасть, что легла между ушедшим и оставшимся, между живым и умирающим.

Он натянул рюкзак и снова почувствовал жгучую боль, когда лямки врезались в покрытые синяками плечи. Он взял в руку чемодан и пошел через поле к дороге, туда, где оставил мотоцикл. До Лангдорна было пять километров. Лейзер подумал, что этот, первый из трех городов, должен показаться за холмом. Вот-вот будет полицейский пост, скоро уже можно будет поесть.

Он ехал медленно, с чемоданом на коленях, напряженно вглядываясь в мокрую дорогу, ожидая увидеть вдали красные огоньки или кучку людей с автомашинами. В конце затяжного поворота он увидел слева дом с нарисованной кружкой пива в окне. Он въехал во дворик, на шум двигателя к дверям вышел старик. Лейзер слез с мотоцикла.

— Я хочу пива, — сказал он, — с сосисками. У вас есть?

Они прошли в пивную, и старик усадил его за стол, в окно Лейзер мог видеть свой мотоцикл во дворике. Он принес Лейзеру бутылку пива, сосиски, нарезанные кусочками, и черный хлеб, а сам остался стоять у стола, наблюдая, как Лейзер ест.

— Куда вы едете? — Его худощавое лицо оттеняла борода.

— На север. — Лейзер знал свою роль.

— А откуда вы?

— Какой дальше будет город?

— Лангдорн.

— Далеко до него?

— Пять километров.

— Есть где остановиться?

Старик пожал плечами. Его жест выражал не равнодушие, не отрицательный ответ, а полное отрицание, словно он ни во что не верил и никто не верил ему.

— А дорога как?

— Нормальная.

— Говорят, была диверсия.

— Не было диверсии, — сказал старик, будто диверсия могла быть надеждой, утешением или чем-то, что их объединяло: чем-то, что наполнило бы теплом или осветило сырое сумрачное помещение.

— Вы с востока, — объявил старик. — У вас восточный выговор.

— Это родители, — сказал Лейзер. — Кофе есть?

Старик принес кофе, очень черный и кислый, совершенно безвкусный.

— Вы из Вильмсдорфа, — сказал старик. — На мотоцикле вильмсдорфский номер.

— У вас много посетителей? — спросил Лейзер. бросив взгляд на дверь.

Старик покачал головой.

— Дорога не загружена? — Снова старик ничего не ответил. — У меня друг под Калькштадтом. Это далеко?

— Нет. Сорок километров. Под Вильмсдорфом убили одного парня.

— Он держит кафе. В северной части города. Под названием «Кот». Знаете?

— Нет.

Лейзер понизил голос:

— Там кое-что было. Драка. Несколько солдат из города. Русские.

— Уходите, — сказал старик.

Лейзер хотел заплатить, но нашел купюру только в пятьдесят марок.

— Уходите, — повторил старик.

Лейзер взял чемодан и рюкзак.

— Старый дурак, — резко сказал он. — За кого ты меня принимаешь?

— Вы или хороший человек, или плохой, опасно и то и другое. Уходите.

Полицейский пост так и не встретился. Лейзер вдруг оказался в центра Лангдорна; на главной улице было уже совершенно темно, только свет, выбивающийся из щелей закрытых ставен, отплескивал кое-где на булыжниках мокрой мостовой. Мимо не проехала ни одна машина. Мотоцикл ужасно тарахтел, Лейзер чувствовал себя так, будто выехал на рыночную площадь, чтобы трубным гласом оповестить город о своем прибытии. Во время войны, подумал он, немцы ложились рано, чтобы в постели было теплее, — так же, может, и теперь.

Настало время избавляться от мотоцикла. Он выехал из города, нашел заброшенную церковь и оставил мотоцикл у входа в ризницу. Потом вернулся в город и пошел на станцию. Кассир был в форме.

— До Калькштадта. Один.

Кассир протянул руку. Лейзер вынул купюру из бумажника. Тот взял ее и с нетерпением встряхнул. На секунду Лейзер смутился и, не понимая жеста, смотрел на его руку и злое подозрительное лицо за решеткой кассы.

Вдруг кассир рявкнул:

— Удостоверение личности!

Лейзер улыбнулся с извиняющимся видом:

— Совсем забыл, — сказал он и открыл бумажник, чтобы показать карточку в целлофановом отделении.

— Выньте из бумажника, — сказал кассир.

Лейзер наблюдал, как тот разглядывал карточку под лампой.

— Разрешение на передвижение?

— Вот, пожалуйста. — Лейзер дал ему документ.

— Зачем вам в Калькштадт, если вы едете в Росток?

— Наш кооператив отправил поездом кое-какое оборудование из Магдебурга в Калькштадт. Тяжелые турбины и специальный инструмент. Их нужно установить.

— А как вы сюда попали?

— Меня подвезли.

— Подвозить запрещено.

— В наше время все должны стараться делать, что от нас зависит.

— В наше время?

Кассир прижал лоб к стеклу и посмотрел вниз на руки Лейзера.

— С чем это вы там возитесь? — резко спросил он.

— Это цепочка, цепочка от ключей.

— Значит, вам нужно установить оборудование. Продолжайте, я слушаю!

— Я могу это сделать проездом, по дороге. В Калькштадте ждут уже шесть недель. Груз был задержан.

— Ну и что?

— Мы сделали запрос… на железной дороге.

— И?

— Нам ничего не ответили.

— Поезд уходит через час. В шесть тридцать. — Пауза. — Новости слышали? В Вильмсдорфе убили парня, — сказал он. — Сволочи. — Он дал Лейзеру сдачу.

Идти было некуда. В камеру хранения сдавать багаж он ни рискнул. Никаких, дел больше не было. Он погулял с полчаса, потом вернулся на станцию. Поезд опоздал.

* * *

— Вы оба отлично поработали, — сказал Леклерк, с выражением благодарности кивая Холдейну и Эйвери. — Вы тоже, Джонсон. Больше мы уже ничего сделать не можем: теперь все зависит от Мотыля. — Для Эйвери он припас особую улыбку. — Как вы, Джон? Вы что-то молчаливы? Как вы думаете, вам пригодится опыт такого рода работы? — И добавил со смехом, обращаясь к двум другим:

— Я очень надеюсь, что развод Эйвери не грозит, мы его скоро отпустим домой к жене.

Он сидел на краю стола, его небольшие руки были аккуратно сложены на коленях. Поглядев на молчавшего Эйвери, он весело воскликнул:

— Эйдриан, я от Кэрол получил выговор, что разрушаю молодую семью.

Холдейн улыбнулся, будто услышал удачную остроту.

— По-моему, ее опасения напрасны, — сказал он.

— И Смайли проникся симпатией к Эйвери, как бы он его не переманил!

Глава 19

Поезд остановился у перрона в Калькштадте; Лейзер ждал, когда пассажиры спустятся с платформы. Пожилой охранник собирал использованные билеты. Он казался симпатичным.

— Я разыскиваю одного друга, — сказал Лейзер. — Его фамилия Фритше. Он когда-то здесь работал.

Охранник нахмурился:

— Фритше?

— Да.

— А зовут его как?

— Не знаю.

— А лет ему сколько, ну примерно?

Он сказал наугад:

— Сорок.

— Фритше, здесь, на этой станции?

— Да. У него был домик ниже по реке, он не женат.

— Целый дом? И работал у нас на станции?

— Да.

Охранник покачал головой:

— Никогда не слышал. — Он внимательно посмотрел на Лейзера. — Вы уверены? — спросил он.

— Так он мне сказал. — Он сделал вид, что что-то вспомнил. — Он писал мне в ноябре… жаловался, что фопо закрыли станцию.

— Вы ненормальный, — сказал охранник. — Доброй ночи.

— Доброй ночи, — ответил Лейзер.

Удаляясь от станции, он все время чувствовал спиной взгляд того человека.

На главной улице была небольшая гостиница под названием «Старый колокол». Не найдя никого в холле, Лейзер открыл какую-то дверь и оказался в большой комнате, дальний конец которой был погружен в сумрак. Посередине, за столом, сидела девушка. Сгорбившись, опустив голову на сложенные на столе руки, она слушала старый проигрыватель. Над столом горела лампочка, единственная в комнате. Когда пластинка кончилась, девушка, не поднимая головы, переставила звукосниматель опять на начало.

— Мне нужен номер, — сказал Лейзер. — Я только приехал из Лангдорна.

На стенах висели чучела птиц: фазаны, цапли и зимородок.

— Мне нужен номер, — повторил он. Музыка была танцевальная, старинная.

— Спросите в холле.

— Там никого нет.

— У них все равно ничего не найдется. И вам нельзя здесь останавливаться. Но рядом с церковью есть дешевая гостиница. Идите туда.

— А где церковь?

Глубоко вздохнув, она остановила пластинку, и Лейзер почувствовал, что ей хочется поговорить.

— Ее разбомбили, — сказала она. — Церковь — одно название, осталась только колокольня.

— Может быть, все-таки мне удастся остановиться у вас? — сказал он, помолчав. — Гостиница не такая ух маленькая.

Он поставил рюкзак в угол и сел на свободный стул у стола. Медленно пригладил рукой свои густые волосы.

— Вы выглядите измученным, — сказала она.

Его синие брюки покрывала корка грязи, прилипшая на границе.

— Я весь день в дороге. Ужасно устал.

Она смущенно встала и пошла в глубину комнаты, там видна была деревянная лестница, а над ней — полоска бледного света. Она позвала кого-то, но никто не отозвался.

— «Штайнхегер» пьете? — спросила она из темноты.

— Да.

Она вернулась с бутылкой и стаканом. На ней был плащ, старый коричневый плащ военного образца, с эполетами и квадратными плечами.

— Откуда вы? — спросила она.

— Из Магдебурга. Держу курс на север. У меня работа в Ростоке. — Сколько раз еще произносить эти слова? — А в той гостинице можно подучить отдельную комнату?

— Если захотите.

Света было так мало, что он не сразу смог разглядеть лицо девушки. Постепенно глаза привыкали. Лицо оказалось миловидным, но с плохой кожей. Девушка была крепко сбитая, не старше восемнадцати. Тому парню, наверно, было столько же, может, чуть больше.

— Как вы? — спросил он: Они ничего не сказала. — Чем вы занимаетесь?

Она взяла его стакан и отпила, устремив на Лейзера взгляд не по годам зрелой женщины, словно была неотразима. Не сводя с него глаз, медленно поставила стакан, поправила локон. Видимо, ей казалось, что ее жесты заключают в себе какой-то смысл. Он снова спросил:

— Вы давно здесь?

— Два года.

— Чем вы занимаетесь?

— Чем придется. — Интонация была вполне искренняя.

— Что-нибудь интересное здесь происходит?

— Ничего, это дохлое место.

— Что, и парней нет?

— Возникают.

— А военные части? — Пауза.

— Случается. Разве вы не знаете, что об этом спрашивать запрещается?

Лейзер взял бутылку «Штайнхегера» и налил себе еще.

Она взяла у него стакан, коснувшись его пальцев.

— Что происходило у вас в городе? — спросил он. — Полтора месяца назад я хотел сюда приехать — меня не пустили. Мне сказали, что Калькштадт, Лангдорн и Волькен закрыты. Что здесь происходило?

Кончиками пальцев она гладила его руку.

— Что здесь было? — повторил он.

— Ничего не было закрыто.

— Ну, хватит, — рассмеялся Лейзер. — Говорю вам, меня близко к городу не подпустили. Дороги сюда и в Волькен были перекрыты. — Он подумал: «Сейчас двадцать минут девятого, осталось всего два часа до первого сеанса связи».

— Ничего не было закрыто. — Вдруг она прибавила:

— Значит, вы приехали с запада, приехали по дороге. Как раз ищут кого-то вроде вас.

Он встал, собираясь уходить.

— Я, пожалуй, пойду поищу ту дешевую гостиницу.

Он положил на стол немного денег. Девушка прошептала:

— У меня есть своя комната. В новой квартире, за Фриденсплатц. В доме, где живут рабочие. Мне там никто не мешает. Я сделаю все, что вы хотите.

Лейзер покачал головой. Он взял свой багаж и пошел к двери. Она все еще смотрела на него, я он понял, что она о чем-то догадывалась.

— До свидания, — сказал он.

— Я ничего не скажу. Возьмите меня с собой.

— Я выпил, — пробормотал Лейзер. — Мы ни о чем не говорили. Вы все время слушали свою пластинку.

Им обоим стало страшно. Девушка сказала:

— Да, все время играла пластинка.

— Вы уверены, что город не закрывали вообще? Лангдорн, Волькен и Калькштадт — полтора месяца назад?

— Кому надо закрывать наш город и зачем?

— Даже станцию не закрывали?

Она быстро проговорила:

— Насчет станции не знаю. Район был закрыт на три дня в ноябре. Никто не знает — почему. Здесь стояли русские, военные, человек пятьдесят. Их разместили в городе. В середине ноября.

— Пятьдесят? Какое снаряжение?

— Грузовики. По слухам, севернее проходили учения. Оставайтесь у меня на ночь. Оставайтесь! Давайте я пойду с вами. Куда угодно.

— Какого цвета погоны?.

— Не помню.

— Откуда приехали военные?

— Они были новенькие. Двое из Ленинграда, два брата.

— Куда отправились?

— На север. Послушайте, никто никогда не узнает. Я не болтлива, я не из таких. Я все для вас сделаю, что угодно.

— В сторону Ростока?

— Они сказали, в Росток. Сказали — никому не говорить. Потом партийные товарищи обошли все дома.

Лейзер кивнул. Он вспотел.

— До свидания, — сказал он.

— А завтра, а завтрашняя ночь? Я все для вас сделаю.

— Может быть. Никому не говорите, вы поняли?

Она кивнула.

— Я никому ничего не скажу, — проговорила она, — потому что мне все равно. Спрашивайте многоквартирный дом за Фриденсплатц. Квартира девятнадцать. Приходите в любое время. Я открою дверь. Два звонка, чтобы соседи знали, что ко мне. Платить не нужно. Будьте осторожны, — сказала она. — Везде люди. В Вильмсдорфе убили одного парня.

Он дошел до рыночной площади — пока все сходилось. — дальше ему предстояло найти колокольню и ту дешевую гостиницу. В темноте вокруг сновали сутулые фигуры; на некоторых были обноски военной формы; шинели и пилотки времен войны. То и дело в бледном свете уличных фонарей мелькали хмурые лица, и он пытался разглядеть в них те качества, которые ненавидел. Он говорил себе: «Вот этого надо ненавидеть, у него как раз тот возраст», но ничего не получалось. Они для него были пустотой. Может быть, в каком-нибудь другом городе, другом месте он найдет тех, что нужно, и будет ненавидеть, но не здесь. Эти были просто пожилые люди, ничего больше; такие же несчастные, как он, и одинокие. Колокольня была черной и пустой. Вдруг ему вспомнилась сторожевая вышка на границе и его автомастерская в двенадцатом часу, вспомнился тот миг, в который он убил часового: просто мальчишку, каким Лейзер сам был во время войны, даже моложе Эйвери.

* * *

— Сейчас он уже должен быть там, — сказал Эйвери.

— Верно, Джон. Уже должен, а как же иначе? Час ходьбы. Да реку пересечь.

Он запел. Никто не подхватил. Они молча поглядывали друг на друга.

— Вы вообще знаете клуб «Алиби»? — вдруг спросил Джонсон. — Рядом с улицей Вилье? Многие из старой команды приходят туда посидеть. Надо, чтобы вы тоже пришли как-нибудь вечерком, когда мы вернемся домой.

— Спасибо, — ответил Эйвери. — С удовольствием.

— Особенно хорошо на Рождество, — сказал он. — В это время я там бываю. Хорошие ребята собираются. Кто-нибудь один или двое даже надевают форму.

— Наверно, очень приятно.

— На Новый год все приходят с женами. Вы могли бы взять свою.

— Отлично.

Джонсон подмигнул:

— Или девушку.

— У меня нет другой девушки, кроме Сары, — сказал Эйвери.

Зазвонил телефон. Леклерк встал, чтобы взять трубку.

Глава 20

Возвращение

Он опустил на пол рюкзак и чемодан и оглядел стены. У окна была розетка. Дверь не запиралась, поэтому он придвинул к ней кресло. Потом снял ботинки и лег на кровать. Вспомнилось, как девушка поглаживала его руки кончиками пальцев, вспомнились нервные движения ее губ и обманчивый блеск ее глаз в сумраке. Сколько пройдет времени, прежде чем она его предаст?

Вспомнился Эйвери: теплота и английская сдержанность их зарождавшейся дружбы, его юное лицо, блестящее от дождя, и смущенный, застенчивый взгляд, когда он протирал очки. Конечно же, Эйвери сразу сказал, что ему тридцать два, просто Лейзер не расслышал.

Он посмотрел на потолок. Через час надо будет развернуть антенну.

Комната была большая и пустая, с мраморной раковиной в углу. От раковины в пол уходила труба, очень хотелось надеяться, что она заземлена. Он включил воду: слава Богу, пошла холодная. Джек говорил, что теплые трубы — рискованное дело. Он вытащил нож и тщательно зачистил трубу с одной стороны. Заземление очень важно, говорил Джек. Если ничего другого не получится, говорил он, положите провод заземления под ковер, зигзагообразно, на длину антенны. Но ковра не было, пришлось воспользоваться трубой. Ни ковра, ни занавесок.

Перед ним стоял тяжелый платяной шкаф с выгнутыми дверцами. Когда-то, наверное, это была лучшая гостиница в городе. Остался запах турецкого табака, дорогих духов и какого-то дезинфекционного средства. По серым оштукатуренным стенам мрачными тенями расползалась сырость, но распространяться ей мешали какие-то таинственные свойства дома, оставившие сухую дорожку на потолке. Кое-где от сырости штукатурка выкрошилась, образовались рваные островки белой плесени, из замазанных трещин белыми реками сбегали потеки. Лейзер разглядывал их, прислушиваясь к малейшим звукам, доносившимся с улицы.

На стене висела картина, изображавшая рабочих в поле с запруженной в плуг лошадью. На горизонте был виден трактор. Лейзер снова услышал мягкий голос Джонсона, говорившего об антенне: «Устанавливать антенну в комнате чертовски сложно, но вам придется это делать. Теперь слушайте: зигзагообразно через комнату, на один фут и четверть длины вашей волны ниже потолка. Располагайте провода как можно дальше друг от друга, Фред, и чтобы они не шли параллельно электропроводке и каким-нибудь железным планкам. Да смотрите, не замкните ее на себя, Фред, а то она вас затрахает». Джонсон всегда прибавлял что-нибудь шутливое с намеком на половой акт. чтобы простым людям было легче запомнить.

Лейзер подумал: зацеплю ее за картину, потом протяну в дальний конец комнаты. В эту штукатурку можно вбить гвоздь; он огляделся в поисках гвоздя или булавки и заметил бронзовый крюк для карниза над окном. Он встал, вывинтил ручку бритвы. Кусок провода закрепил справа от двери и намотал на дверную ручку — если кто-нибудь что-то заподозрит и попытается открыть дверь, провод должен помешать повернуть ручку. Из тайника в держателе бритвы извлек скомканный клочок шелковой ткани и крупными пальцами тщательно разгладил на колене. В кармане нашел карандаш и стал затачивать, не сдвигаясь с края кровати, где сидел, чтобы не смялся шелк. Дважды грифель ломался, стружки собирались на полу между ног. Он начал писать в блокноте заглавными буквами — так заключенный пишет жене — и каждый раз, когда ставил точку, обводил ее кружком, как его учили много лет назад.

Когда донесение было составлено, после каждой второй буквы он прочертил вертикальную линию в асе пары букв обозначил снизу цифровым эквивалентом в соответствии с таблицей, которую держал в голове: иногда ему приходилось прибегать к мнемонической рифме, чтобы вспомнить числа; порой память подводила, тогда он стирал цифры и начинал сначала. Когда он закончил, он разделил цифровую строку на группы по четыре и каждую из них вывел из групп на шелковой ткани; наконец превратил цифры снова в буквы и выписал результат, разделив их на группы по четыре знака.

Страх, как застарелая боль, опять охватил его. Любой звук заставлял настороженно вглядываться в дверь, рука переставала писать. Но он не слышал ничего, внушающего опасения: только поскрипывание стареющего дома, как шум ветра в корабельных снастях.

Он посмотрел на законченное донесение, понимая, что оно слишком длинное, что, если бы он составил его иначе, если бы голова лучше работала, он мог бы сделать его короче, но именно сейчас у него не было сил думать, как это сделать, и в то же время он знал, его учили, что лучше добавить два-три слова, если донесение может прозвучать двусмысленно для адресата. В шифровке было сорок две группы.

Он отодвинул стол от окна и поднял чемодан, отпер его ключом на цепочке, благодаря Бога за то, что ничего из снаряжения не сломалось по пути. Открыл коробочку с мелкими деталями, дрожащими пальцами нащупал перевязанный зеленой ленточкой шелковый мешочек с кварцами. Ослабив ленточку, высыпал кварцы на покрывавшее кровать грубое одеяло. Каждый был надписан почерком Джонсона, вначале частота и ниже — цифра, обозначавшая последовательность применения. Лейзер расположил их в ряд, прижав к одеялу, чтобы они лежали надписями вверх. Кварцы — это было самое простое. Он попробовал дверь — как ее удерживает кресло. Ручка ходила в руке. Кресло не защищало. Вспомнились стальные клинья, которыми его снаряжали во время войны. Потом он соединил радиопередатчик с блоком питания, подключил наушники и отвинтил ключ Морзе от крышки коробочки с деталями. И тут он увидел приклеенную внутри чемодана полоску бумаги, на ней около десятка буквенных групп и под каждой — соответствующие точки и тире; это была международная кодовая запись часто употребляющихся фраз, которые он никак не мог запомнить.

Когда он увидел эти буквы, выведенные аккуратным секретарским почерком Джека, глаза его наполнились слезами благодарности. Джек все-таки молодец. Джек, капитан и молодой Джон — как приятно работать с ними, подумал он; можно прожить жизнь и никогда не встретить таких замечательных ребят. Лейзер выпрямился, крепко уперев руки в стол. Он немного дрожал, может быть, ему было холодно; мокрая рубашка прилипла к спине; но он был счастлив. Он посмотрел на кресло перед дверью и подумал: в наушниках я уже не услышу, как за мной придут, точно так же, как тот парень не слышал из-за ветра моих шагов.

Потом он подключил антенну и заземление, провод заземления протянул к трубе под умывальником и оголенный конец прикрепит кусочками клейкой ленты к зачищенному месту. Стоя на кровати, он протянул антенну под потолком, в восемь линий, зигзагообразно, как его инструктировал Джонсон, закрепив ее покрепче на карнизе с одной стороны и в штукатурке — с другой. Когда это было сделано, вернулся к передатчику и поставил переключатель диапазонов в четвертое положение, потому что знал, что все нужные частоты были в диапазоне трех мегагерц. Потом взял с кровати первый кварц в ряду, вставил его в левый угол передатчика и начал настраивать, что-то благодушно бормочи при каждом движении. Переключатель кварцев поставить на «основную частоту», подключить выходной контур, настроить анодный ток и связь с антенной — на «десять».

Он колебался, пытаясь вспомнить, что делать дальше. В голове появилась тяжесть. «РА — разве ты не знаешь, что значит РА?» РА — усилитель мощности. Переключатель режимов поставил а третье положение, чтобы увидеть ток в антенне. Переключатель TSR на Т — подстройка. Он постепенно вспоминал. Переключатель режимов на 6, чтобы обеспечить максимальную мощность РА… ток анода на минимум.

Теперь переключатель TSR он поставил на S — передача, коротко нажал на ключ, посмотрел на приборы, настройку антенны подрегулировал так, что стрелка показаний метров немного поднялась; торопливо изменил анодный ток. Еще раз повторил все сначала, пока, к глубокому облегчению, не увидел, что стрелка индикатора настройки передвинулась в зеленый сектор шкалы, — тогда он понял, что передатчик с антенной настроены правильно, и теперь он мог поговорить с Джоном и Джеком.

Он что-то удовлетворенно пробормотал и закурил, жалея, что нет английских сигарет, — если бы за ним сейчас пришли, никого бы уже не интересовало, что он курит. Он посмотрел на часы, завел их до упора; они были поставлены по часам Эйвери, Лейзер радовался, когда вспоминал об этом. Как влюбленные в разлуке, они смотрели на одну и ту же звезду.

А того парня он убил.

Оставалось три минуты до передачи. Ключ Морзе он отвинтил от коробки, потому что с привернутым было неудобно работать. Джек сказал — все равно, не имеет значения. Пришлось взять ключ в левую руку за основание, чтобы не елозил туда-сюда. Джек сказал, что у каждого радиста свои привычки. Совершенно точно, этот ключ меньше того, которым он работал на войне. На ключе — следы мыльного камня. Лейзер прижал локти и выпрямил спину. Безымянный палец правой руки скрючился над ключом. Мой позывной — JAJ, подумал он, Джей Эй Джей, это легко запомнить. Джей Эй — Джон Эйвери, Джей Джей — Джек Джонсон. Он начал выстукивать. Точка и три тире, точка тире, точка и три тире, и думал: как в том доме в Голландии, только никого со мной нет.

Передадите дважды, Фред, и заканчивайте. Он переключил на прием, выдвинул лист бумаги на середину стола и вдруг, когда уже начал принимать Джека, обнаружил, что ему нечем писать.

Он встал и огляделся в поисках блокнота и карандаша, спина сразу взмокла. Их нигде не было видно. Он торопливо опустился на четвереньки и стал шарить в густой пыли под кроватью, нашел карандаш, но не нашел блокнота. Вставая, услышал щелчок из наушников. Он подбежал к столу, прижал один наушник к уху, одновременно стараясь удержать другой рукой листок так, чтобы тот не скользил и чтобы в углу под своим донесением он мог записывать.

«QSA 3: прием хороший» — вот все, что ему передали. «Держись, малыш, держись», — пробормотал он. Он сел в кресло, переключился на передачу, посмотрел на свое зашифрованное донесение и отстучал «сорок два», потому что было сорок две группы букв. Правая рука была потной, грязной от пыли и болела — наверное, из-за рюкзака. Или от схватки с тем парнем.

Ни в коем случае не надо торопиться, говорил Джонсон. Мы будем слушать эфир: вы не на экзамене. Он вытащил из кармана платок и вытер с рук грязь. Он чувствовал ужасную усталость, почти физическое отчаяние, но лишь как мимолетное ощущение вины, которое возникает перед тем, как заняться любовью. Группы по четыре буквы, сказал Джонсон, необязательно передавать все за один раз, Фред, можете в середине сделать небольшой перерыв, если хотите. Две с половиной минуты на первой частоте, две с половиной на второй, вот как надо, а миссис Хартбек потерпит. Под девятой буквой он провел карандашом жирную черту, потому что здесь следовал специальный сигнал. Об этом он позволял себе думать только мельком.

Он прижал ладони к лицу, желая собрать остатки сил и получше сосредоточиться, затем взял ключ и начал выстукивать. Держите руку посвободней, указательный и безымянный на ключе, большой — снизу, кисть на стол не опускайте. Фред, дышите равномерно, вы увидите, что так вам будет легче.

Господи, почему рука двигается так медленно! Он даже убрал руку с ключа и стал беспомощно глядеть на свою раскрытую ладонь; вытер левой рукой обильный пот со лба и почувствовал, что ключ скользит по столу. Кисть слушалась плохо: этой рукой он убил того парня. Все время он произносил про себя — точка, точка, тире, потом К, эту букву он всегда помнил, точку между двух тире — губы произносили буквы, а рука не слушалась, он все равно что заикался, и тем сильнее, чем больше произносил слов, и тот парень сидел в голове, только тот парень. Возможно, работа с ключом Морзе шла быстрее, чем ему казалось. Он потерял ощущение времени; глаза заливало потом, он больше не мог вытирать лоб. Он продолжал шептать точки и тире, он знал, что Джонсон злился бы на него, потому что следовало думать про точки и тире, а думать надо было в музыкальной форме, ти-таа, таа, как делают профессионалы, но Джонсон не убивал того парня. Сердце стучало чаще, чем ключ, рука будто отяжелела, а он все продолжал выстукивать, потому что больше ему ничего не оставалось делать, только это его держало: все тело разваливалось. Теперь он уже ждал, когда за ним придут, даже желал этого — берите меня, забирайте, — он хотел услышать шаги. Дайте мне вашу руку, Джон.

Когда наконец все закончил, он встал и шагнул к кровати. С полным равнодушием взглянул на лежавшие рядком поверх одеяла кварцы, нетронутые, готовые к работе, последовательно пронумерованные.

* * *

Эйвери посмотрел на часы. Было четверть одиннадцатого.

— Он выйдет в эфир через пять минут, — сказал он.

Вдруг Леклерк провозгласил:

— На проводе Гортон. Он получил телеграмму из Министерства. Наверняка для нас какие-то новости. Сюда высылают курьера.

— Что бы это могло быть? — спросил Эйвери.

— Думаю, венгерские дела. Донесение Филдена. Мне, возможно, придется вернуться в Лондон. — Он довольно улыбнулся. — Но вы, пожалуй, и без меня справитесь.

Джонсон в наушниках сидел на деревянном стуле с высокой спинкой, принесенном с кухни. Трансформатор темно-зеленого передатчика мягко жужжал; шкала настройки с включенной подсветкой бледно сияла в полумраке чердака.

Холдейн и Эйвери сидели на неудобной скамье. Перед Джонсоном лежали блокнот и карандаш. Он снял наушники и сказал стоявшему рядом Леклерку:

— Я буду вести прием как полагается, сэр, и все расскажу вам. И все запишу, тоже на всякий случай.

— Я понимаю.

Они молча ждали. Вдруг — для них это было волшебной минутой — Джонсон выпрямил спину, резко кивнул им, включил магнитофон. Он улыбнулся, быстро переключился на передачу и начал выстукивать.

— Приступайте к передаче, Фред, — громко сказал он. — Прием хороший.

— Он справился! — шумно прошептал Леклерк. — Он теперь на объекте! — Его глаза горели от возбуждения. — Вы слышите, Джон? Вы слышите?

— Давайте потише, — попросил Холдейн.

— Вот он, — сказал Джонсон спокойным голосом. — Сорок две группы букв.

— Сорок две, — повторил Леклерк.

Джонсон был неподвижен, голова чуть наклонена в сторону, он полностью сосредоточился на наушниках, лицо было бесстрастным в бледном свете.

— Теперь помолчите, пожалуйста.

Минуты две его рука сновала в раскрытом блокноте. То и дело он что-то неразборчиво бормотал, шептал какие-то буквы или покачивал головой, пока составление донесения не замедлилось или только так казалось, потому что рука с карандашом замирала и он напряженно вслушивался, потом тщательно вырисовывал по одной каждую букву. Он посмотрел на часы.

— Ну, давайте, Фред, — воскликнул он. — Давайте, переключайте, уже почти три минуты. — Но донесение все шло и шло, буква за буквой, и на простоватом лице Джонсона появилось выражение тревоги.

— Что происходит? — требовательно спросил Леклерк. — Почему он не меняет частоту?

Вместо ответа Джонсон воскликнул:

— Заткните ваш передатчик, Фред, ради Бога, заглохните.

Леклерк нетерпеливо потрепал его за плечо. Джонсон отвел один наушник в сторону.

— Почему он не меняет частоту? Почему он все еще передает?

— Он, наверно, забыл! Он никогда не забывал при подготовке. Я знаю, что он медлителен, но Боже! — Он продолжал автоматически писать. — Пять минут, — пробормотал он. — Пять кошмарных минут. Уберите ваш поганый кварц, возьмите другой!

— А нельзя ему сказать?

— Конечно, нет. Невозможно. Он не может вести прием и передачу одновременно!

Все стояли или сидели с окаменевшими лицами. Джонсон обернулся к ним и сказал умоляющим тоном:

— Я говорил ему, и не раз, много раз. Это самоубийство — то, что он делает! — Он посмотрел на часы. — Он передает уже почти шесть минут. Чудовищный дурак.

— Что они будут делать?

— Если поймают его сигналы? Вызовут другую станцию. Запеленгуют, дальше простая задачка из тригонометрии, когда застреваешь на одной волне. — Он с безнадежным видом хлопнул обеими ладонями по столу, указал на передатчик, как на что-то позорное. — Ребенок бы справился. Взял бы два компаса… Боже мой! Ну, давайте, Фред, ради Бога, давайте! — Он написал несколько букв и потом отбросил карандаш в сторону. — Все равно все останется на пленке, — сказал он.

Леклерк повернулся к Холдейну:

— Наверняка мы что-то можем сделать!

— Потише, — сказал Холдейн.

Передача прекратилась. Джонсон отстучал короткий ответ, быстро, яростно. Тут же прокрутил обратно пленку и начал писать. Положив листок с шифром перед собой, он работал, наверное, с полчаса, не прерываясь, порою складывая какие-то числа на клочке оберточной бумаги под боком. Царило молчание. Когда все закончил, он встал, из уважения к начальству, о чем в последнее время часто забывал.

— Вот донесение. Район Калькштадта закрыт на три дня в середине ноября, когда в городе видели пятьдесят советских военнослужащих. Никакого особого снаряжения. Слухи о передвижении советских войск далее на север. Предположительно войска переместились в Росток. На станции в Калькштадте Фритше неизвестен. Дорога в Калькштадт не перекрывалась. — Он бросил листок на стол. — После этого еще пятнадцать групп, их я расшифровать не смог. Наверно, он сбился при кодировании.

* * *

В Ростоке снял трубку седоватый сержант фопо, это был пожилой задумчивый человек. Секунду он слушал, потом стал набирать номер на другой линии.

— Наверное, мальчишка какой-нибудь, — сказал он, продолжая набирать. — Какая частота, вы сказали? — Он прижал другую трубку к уху и стал быстро говорить, трижды повторив частоту. Потом зашел в соседний кабинет. — С Витмаром нас соединят через минуту, — сказал он. — Его стараются запеленговать. Еще прослушивается?

Капрал кивнул. Сержант поднес к уху свободный наушник.

— Это не любитель, — пробормотал он. — Любитель не станет нарушать правила. Тогда кто же? Ни один агент в своем уме не будет подавать такие сигналы. Какие соседние частоты? Военные или гражданские?

— Рядом с военными. Очень близко.

— Странно, — сказал сержант. — Похоже на то самое. На войне работали с этими частотами.

Капрал смотрел на медленно вращающиеся катушки с лентой:

— Он продолжает передавать. Группы по четыре знака.

— По четыре?

Сержант рылся в памяти, стараясь вспомнить что-то давно забытое.

— Дайте сюда наушник. Надо слышать этого дурака! Медлителен, как мальчишка.

Звук затронул в памяти какую-то струну — смазанные промежутки, точки такие короткие, едва длиннее щелчка. Он мог поклясться, что уже когда-то слышал эту руку… на войне, в Норвегии… но не такую медлительную: более медлительной руки он никогда не слышал. Нет, не в Норвегии… во Франции. Может, только кажется. Конечно, показалось.

— Или это старик, — сказал капрал.

Зазвонил телефон. Сержант схватил трубку и через секунду уже стремглав мчался по асфальтированной дорожке к офицерской столовой.

Русский капитан со скучающим видом потягивал пиво, его китель висел на спинке стула.

— Что вам надо, сержант? — лениво спросил он.

— Он появился. Тот, о ком нам говорили. Который убил парня.

Капитан быстро поставил кружку на стол.

— Вы поймали его передачу?

— Запеленговали. С Витмаром. Группы по четыре. Медлительная рука. Район Калькштадта. Рядом с одной из наших частот. Зоммер записал передачу.

— Боже мой, — тихо сказал он.

Сержант нахмурился.

— Что ему надо? Зачем его засылать сюда? — спросил сержант.

Капитан застегивал китель:

— Спросите в Лейпциге. Может, там вам ответят.

Глава 21

Было очень поздно.

Огонь в камине у Контроля хорошо горел, но он недовольно ворошил его кочергой. Контроль страшно не любил работать по вечерам.

— Вас хотят видеть в Министерстве, — раздраженно сказал он. — Теперь о рабочем распорядке. Это никуда не годится. Почему все так разволновались именно в четверг? Чтобы сорвать нам уик-энд? — Он оставил кочергу и сел опять к столу. — На людей больно смотреть. Какой-то идиот развел бурю в стакане воды. Удивительно, во что ночь превращает человека. Ненавижу телефон. — Перед ним стояло несколько аппаратов.

Смайли предложил ему сигарету и не глядя взял одну сам.

— Какое министерство? — спросил Смайли.

— Леклерка. Вы хоть отдаленно представляете себе, что происходит?

Смайли сказал:

— Да. А вы разве нет?

— Леклерк — такой пошляк. Да, я считаю, что он пошляк. Он думает, что мы с ним конкуренты. Зачем мне нужна его ужасная милиция? Чтобы вместо прачечных собирать грязное белье со всей Европы? Он думает, что я хочу его проглотить.

— А разве нет? Почему мы тот паспорт объявили недействительным?

— До чего он глуп. И какой пошляк. Зачем только Холдейн с ним связался?

— Когда-то у Холдейна была совесть. Как у каждого из нас. Ему удалось с ней справиться.

— Господи! Это шпилька в мою сторону?

— Это нужно Министерству? — резко спросил Смайли.

Контроль взял несколько листов бумаги:

— Вот эти, из Берлина, вы видели?

— Они поступили час назад. Передачу засекли американцы. Группы по четыре буквы, примитивный буквенный цифр. Американцы говорят, из района Калькштадта». «Где это, черт возьми?

— На юге от Ростока. Передача продолжалась шесть минут на одной и той же частоте. Они сказали, что это было похоже на радиолюбителя, на его первую пробу. Передача велась по схеме, которая употреблялась на войне: они спрашивают, не наша ли это работа.

— И что вы ответили? — быстро спросил Контроль.

— Я сказал — нет.

— Так я и думал. Господи помилуй.

— Я вижу, вы не слишком озабочены, — сказал Смайли.

Казалось, Контроль вспоминал что-то давно минувшее.

— Я слыхал, Леклерк в Любеке. Симпатичный городок. Мне очень нравится Любек. В Министерстве вас срочно хотят видеть. Я сказал, вы будете. Какое-то совещание. — Он прибавил с настойчивостью:

— Вы должны пойти, Джордж. Мы производим впечатление чудовищных дураков. Про нас написано в каждой восточногерманской газете, они орут о мирных конференциях и подрывной деятельности. — Он махнул рукой на телефон. — И Министерство тоже. Боже, как я ненавижу штатских бюрократов!

Смайли слушал его со скептическим выражением.

— Мы могли остановить их, — сказал он. — У нас было достаточно информации.

— Конечно, могли, — мягко сказал Контроль. — Знаете, почему мы этого не сделали? Да просто из идиотской христианской благотворительности. Мы не мешаем им играть в их военные игры. А теперь вам лучше идти. И, Смайли…

— Да?

— Будьте повежливей. — И невинным голосом:

— Завидую я все-таки немцам, что у них этот город, Любек. Помните, там ресторанчик, как он называется? Куда Томас Манн приходил пообедать. Так интересно.

— Никогда он там не обедал, — сказал Смайли. — То, о чем вы говорите, разбомбили начисто.

Смайли все не уходил.

— Позвольте спросить, — сказал он. — Вы, впрочем, не станете отвечать. Но спросить очень хочется. — Он не смотрел на Контроля.

— Дорогой Джордж, ну что на вас нашло?

— Мы дали им тот паспорт. Который был объявлен недействительным… ненужную им службу курьеров… старый передатчик… документы, данные разведки границы… а кто сообщил в Берлин, чтобы прощупывали эфир? Кто сообщил частоты? Мы даже дали Леклерку кварцы, верно? Это тоже была только христианская благотворительность? Просто идиотская христианская благотворительность?

Контроль смутился.

— Что вы хотите сказать? Как некрасиво. Кто способен на такой поступок?

Смайли уже надевал пальто.

— Доброй ночи, Джордж, — сказал Контроль и потом яростно, словно утомившись от дружеского обращения:

— Одна нога здесь, другая там. И не забывайте о дистанции между нами. Вы трудитесь на благо нашей страны. Я не виноват, что они умирают так долго.

* * *

Наступил рассвет, а Лейзер так и не заснул. Ему хотелось принять душ, но он боялся выйти в коридор. Боялся пошевелиться. Он знал, что, если за ним уже охотились, надо было выйти в нормальное время, а не выскакивать из гостиницы посреди ночи. Никогда не беги, учили его, не выделяйся из уличной толпы. Он мог выйти в шесть утра, это не было слишком рано. Тыльной стороной ладони он провел по подбородку, по острой и жесткой щетине.

Он был голоден, не знал, как быть дальше, но одно он знал — что бежать не будет.

Он повернулся на бок, вытащил из-за пояса нож и стал разглядывать. Пробирала дрожь. Лоб пылал. Вспомнилось, как дружеским тоном его поучал инструктор: большой палец сверху, лезвие параллельно земле, предплечье напряжено. «Уходите, — сказал старик. — Вы или хороший человек, или плохой, опасно и то, и другое». Как надо держать нож, когда люди говорят такие слова? Так же, как когда он убивал того парня?

Было шесть часов. Он встал. Ноги отяжелели и плохо слушались. Плечи по-прежнему болели от рюкзака. Одежда пахла лесным перегноем. Он счистил с брюк подсохшую грязь и надел другую пару ботинок.

Лейзер спустился по лестнице, скрипя новыми ботинками на деревянных ступеньках, осматриваясь вокруг, кому заплатить за ночлег. Пожилая женщина в белом халате расставляла цветы в вазе, разговаривая с кошкой.

— Сколько я должен?

— Первое, что вы должны, — это заполнить карточку, — раздраженно сказала она. — Это надо было делать сразу, как вы сюда пришли.

— Извините.

Она продолжала отчитывать его, но голос повышать не смела:

— Разве вам не известно, что запрещается останавливаться в городе, не заполнив карточку для полиции? — Она посмотрела на его новые ботинки. — Или вы так богаты, что думаете, вам необязательно?

— Извините, — опять сказал Лейзер. — Дайте мне бланк, я сейчас заполню. Я совсем не богат.

Женщина замолчала, тщательно сортируя цветы.

— Вы откуда? — спросила она.

— С востока, — сказал Лейзер. Он хотел сказать — с юга, из Магдебурга, или с запада, из Вильмсдорфа.

— Надо было заполнить карточку вчера. Теперь уже поздно.

— Сколько я вам должен?

— Нисколько, — ответила женщина. — Теперь уж ладно. Вы не заполнили вовремя карточку. Что вы скажете, если вас возьмут?

— Скажу, что спал с девушкой.

— Сейчас идет снег, — сказала женщина. — Берегите ваши красивые ботинки.

Крупные снежинки беспомощно плавали в воздухе, собирались между черными булыжниками мостовой, льнули к стенам домов. Снег был серый, невеселый и на земле быстро таял.

Лейзер пересек Фриденсплатц и чуть в стороне от нескольких новостроек, на пустыре, увидел новое семиэтажное желтое здание. На балконах сушилось припорошенное снегом белье. На лестнице пахло готовкой и русским бензином. Нужная ему квартира находилась на третьем этаже. Слышен был детский плач, где-то играло радио. У него вдруг мелькнула мысль, не лучше ли сразу повернуться и уйти, ведь своим появлением он подвергает людей опасности. Он дал два звонка — как просила девушка. Дверь она открыла еще совсем сонная. Поверх хлопчатобумажной ночной рубашки на ней был накинут плащ, в который она куталась от пронизывающего холода. Она смутилась, увидев его, словно он принес плохие новости. Он в свою очередь ничего не говорил, просто стоял у порога, и чемодан слегка раскачивался у него в руке. Наконец она кивнула, и он пошел за ней по коридору, в комнате он поставил в углу чемодан и привалил к стене рюкзак. Расклеенные по стенам рекламные плакаты бюро путешествий изображали пустыню, пальмы и тропическую луну над океаном. Они забрались в постель, и она накрыла его своим тяжелым телом, немного дрожа, потому что ей было страшно.

— Я хочу спать, — сказал он. — Дай мне прежде поспать.

* * *

Русский капитан сказал:

— Он украл мотоцикл в Вильмсдорфе я спрашивал про Фритше на станции. Что он будет делать теперь?

— Опять будет передавать. Сегодня вечером, — ответил сержант. — Если ему есть что передавать.

— В такое же время?

— Конечно, нет. И на другой частоте. И из другого места. Он может оказаться в Витмаре, Лангдорне или Волькене, даже в Ростоке. Если же останется здесь, в городе, то может перебраться в другой дом. А то может вообще не передавать.

— В другой дом? Кто пустит к себе шпиона?

Сержант пожал плечами с таким видом, словно сам бы приютил нарушителя границы. Капитан был уязвлен.

— Откуда вы знаете, что он ведет передачи из какого-нибудь дома? Почему не из леса или с поля? Откуда у вас такая уверенность?

— Очень сильный сигнал. Мощный передатчик. Такой сигнал он не может давать при помощи батарей, которые человек в силах носить на себе. Он подключается к электросети.

— Поставьте кордоны вокруг города, — сказал капитан. — Обыщите каждый дом.

— Он нам нужен живым. — Сержант смотрел на свои руки. — И вам он нужен живым.

— Тогда что, по-вашему, следует делать? — спросил капитан.

— Во-первых, убедиться в том, что он продолжает вести передачи. Во-вторых. заставить его остаться в городе.

— Дальше.

— Нам придется действовать быстро, — заметил сержант.

— Дальше.

— Ввести в город войска. Какие будут поблизости. Как можно скорее. Неважно — танки или пехоту. Создать суету. Заставить его обратить внимание. Но действовать надо быстро!

* * *

— Я скоро уйду, — сказал Лейаер. — Не задерживай меня. Дай мне кофе, и я пойду.

— Кофе?

— У меня есть деньги, — сказал Лейзер таким голосом, как если бы, кроме денег, у него ничего не было. — Вот. — Он выбрался из постели, взял бумажник из кармана куртки и вытащил из пачки купюру в сто марок. — Возьми.

Она взяла бумажник и, посмеиваясь, высыпала содержимое на постель. Ее движения напоминали кошачьи, и поэтому казалось, что у нее не вполне здоровая психика. Он равнодушно наблюдал за ней, поглаживая но голому плечу. Она подняла фотографию женщины — круглолицей блондинки.

— Кто она? Как ее зовут?

— Ее не существует, — сказал он.

Она нашла письма и прочла одно вслух, смеясь над нежными фразами.

— Кто она? — опять с презрением спросила девушка. — Кто она?

— Говорю тебе, ее не существует.

— Значит, я могу их порвать? — Она держала письмо перед ним обеими руками, ждала, что он будет делать. Лейаер ничего не говорил. Она чуть надорвала письмо и затем, не спуская с Лейзера глаз, совсем порвала его, потом и второе письмо, и третье.

Потом нашла фотографию ребенка, девочки в очках, восьми-девяти лет, и снова спросила:

— Кто это? Твой ребенок? Она существует?

— Это никто. Ничейный ребенок. Просто фотография.

Девушка порвала ее тоже, разбросав обрывки по постели, и потом повалилась на него, покрывая поцелуями его лицо и шею.

— Кто ты? Как тебя зовут?

Он уже хотел сказать, когда она оттолкнула его.

— Нет! — крикнула она. — Нет! — Она понизила голос. — Мне нужен ты без всего остального. Только ты, и точка. Только ты и я. Мы придумаем себе новые имена, свои правила игры. Никого больше не будет, ни папы, ни мамы. Мы будем печатать свои газеты, свои удостоверения, свои хлебные карточки; мы будем своим собственным народом. — Она шептала, ее глаза светились.

— Ты шпион, — сказала она ему в самое ухо. — Тайный агент. У тебя есть пистолет.

— Нож лучше, от него нет шума, — сказал он.

Она рассмеялась и смеялась, пока не заметила синяки у него на плечах. Она прикоснулась к ним с любопытством, с каким-то странным уважением — как дети трогают мертвую птицу.

Закутавшись, в плащ, она взяла корзину и пошла за покупками. Лейзер оделся, побрился с холодной водой, разглядывая свое осунувшееся лицо в кривом зеркале над умывальником. Девушка вернулась около полудня и казалась озабоченной.

— В городе полно солдат. И военные грузовики. Что им здесь надо?

— Может, ищут кого-то.

— Они просто сидят, пьют пиво.

— Какие солдаты?

— Не знаю какие. Русские. Откуда мне знать?

Он пошел к двери:

— Вернусь через час.

Она сказала:

— Ты хочешь удрать от меня.

Взяла его за локоть и стала глядеть на него, готовясь устроить сцену.

— Я вернусь. Может, приду позже. Может, вечером. Но если приду…

— Да?

— Это будет опасно для тебя. Я должен буду… кое-что сделать здесь. Опасное.

Она поцеловала его, просто и с легкостью.

— Я люблю опасность, — сказала она.

* * *

— В четыре часа, — сказал Джонсон, — если он еще живой.

— Конечно, он жив, — сердито возразил Эйвери. — Почему вы так говорите?

Холдейн вмешался:

— Не будьте ослом, Эйвери. Это технический термин. Мертвые или живые агенты. С его физическим состоянием ничего общего не имеет.

Леклерк легонько барабанил пальцами по столу.

— Все с ним будет в порядке, — сказал он. — Фреда убить не просто. У него большой опыт. — Дневной свет явно взбодрил его. Он взглянул на часы. — Что случилось с тем курьером, хотел бы я знать.

* * *

Лейзер щурился, глядя на солдат, будто вышел на солнце из темноты. Они заполнили кафе, разглядывали витрины, девушек. На площади стояли грузовики, колеса их были покрыты толстым слоем красной грязи, капоты припорошены снегом. Он стал считать — их оказалось девять. У некоторых сзади были тяжелые крюки для прицепов, у других на помятых дверцах было что-то написано по-русски или стояли какие-то цифры и обозначения. На обмундировании водителей он заметил знаки различия одного цвета с погонами — стало ясно, что водители из разных частей.

Вернувшись на главную улицу, он протолкнулся к кафе и попросил пива. Полдюжины солдат с печальным видом сидели за одним столом, на котором стояло всего три бутылки. Лейзер улыбнулся им — такой подбадривающей улыбкой улыбается уставшая проститутка. Он отдал им честь, как положено в Советской Армии, и они посмотрели на него как на сумасшедшего. Он оставил кружку недопитой и пошел опять на площадь, где стайка детей собралась вокруг грузовиков. Водители уговаривали их разойтись.

Он обошел город, зашел в дюжину кафе, но никто с ним не заговаривал, потому что он не был знаком ни с кем. Везде сидели или стояли группами солдаты, они выглядели смущенными, будто догадывались, что их пригнали сюда без всякой цели.

Он поел сосисок и выпил немного «Штайнхегера», потом пошел на станцию поглядеть, что делалось там. Из-за своего окошка за ним наблюдал тот же самый человек, на этот раз без подозрительности, и все-таки Лейзер понял, хотя это ничего не меняло, что он-то и доложил о нем в полицию.

Возвращаясь со станции, он проходил мимо кино. Несколько девушек собрались у рекламных фотографий, он подошел и встал рядом с ними, сделав вид, что тоже разглядывает снимки. Тут возник какой-то тяжелый неровный гул, улица наполнилась гудками, грохотом двигателей, железа и войны. Лейзер отступил в фойе и увидел, как девушки повернулись и кассирша поднялась со стула в своей будке. Старик перекрестился, он был одноглазый и носил шляпу набекрень. Через город катились танки, на них сидели солдаты с автоматами. Орудийные стволы были слишком длинные, кое-где на них белел снег. Лейзер дождался, когда они пройдут, и быстро пошел через площадь.

— Что они там делают? — спросила она и заглянула ему в глаза. — Ты боишься, — прошептала она, но он покачал головой. — Ты боишься, — повторила она.

— Это я убил мальчишку, — сказал он.

Он подошел к умывальнику и стал изучать свое лицо о той тщательностью, с какой себя разглядывает преступник, услышавший приговор. Она подошла сзади, прижалась к нему и обняла. Он обернулся, схватил ее в охапку и потащил через комнату. Она яростно сопротивлялась, кого-то звала, что-то выкрикивала, проклинала его, прижимала его, мир горел огнем, и жили только двое, они плакали, смеялись, падали, неловкие любовники в неловком триумфе, ничего не существовало, кроме них двоих, в те минуты они оба стремились добрать от жизни чего не успели; в те минуты тьма отступила.

* * *

Джонсон высунулся из окна и осторожно потянул на себя антенну; удостоверившись, что она надежно закреплена, он вперил взгляд в передатчик, словно гонщик перед стартом, без надобности регулируя приборы. Леклерк смотрел на него с восхищением.

— Великолепная работа, Джонсон. Великолепная работа. Мы должны отблагодарить вас. — Лицо у Леклерка сияло, как будто он только что побрился. В бледном свете он выглядел странно хрупким. — Я считаю, что после следующей передачи нам пора возвращаться в Лондон. — Он рассмеялся. — Нас ведь ждет работа. Сейчас не сезон для отдыха на континенте.

Джонсон будто не слышал. Он поднял руку.

— Осталось тридцать минут, — сказал он, — Скоро я попрошу вас некоторое время не разговаривать, господа. — Он напоминал затейника на детском празднике. — Фред ужасно пунктуален, — громко заметил он.

Леклерк обратился к Эйвери:

— Джон, вы один из тех немногих людей, кому в мирных условиях посчастливилось наблюдать военную операцию. — Видно, ему хотелось поговорить.

— Да. Я вам очень благодарен.

Не за что благодарить. Вы отлично поработали, мы оценили это. Благодарность тут ни при чем. В нашей работе вы добились очень редкого результата — вы догадываетесь, что я имею в виду?

Эйвери сказал — нет.

— Вы добились того, что стали нравиться агенту. Обыкновенно — спросите у Эйдриана — отношения между агентом и теми, кто стоит над ними, омрачены подозрениями. Во-первых, он злится на вышестоящих, за то, что они не делают сами эту работу. Он подозревает у них какие-то тайные мотивы, подозревает их в некомпетентности, двойственности. Но мы ведь не Цирк, Джон: мы ведем себя иначе.

Эйвери кивнул:

— Конечно.

«Вы с Эйдрианом сделали больше того. И я хочу, чтобы, если это понадобится нам в будущем, мы бы смогли использовать те же приемы, те же средства, ту же специфику, то есть группу Эйвери-Холдейн. Иначе говоря, — большим и указательным пальцем Леклерк потер переносицу, — опыт вашей работы пойдет нам всем на пользу. Спасибо вам.

Холдейн подошел к печи и, легонько потирая ладони, стал согревать руки.

— Что касается Будапешта, — продолжал Леклерк уже громче, воодушевляясь и вместе с тем желая развеять интимную атмосферу, которая с угрожающей внезапностью возникла между ними, — там полная реорганизация. Не меньше. Они продвигают танки к границе. В Министерстве говорят о передней стратегии. У руководства это вызывает острый интерес.

Эйвери спросил:

— Больше, чем задачи Мотыля?

— Нет, нет, — сказал Леклерк как бы между прочим. — Все эти отдельные события — лишь части общего целого. В Министерстве отношение к этому очень серьезное. Черточка здесь, черточка там — все надо связать вместе.

— Конечно. — мягко сказал Эйвери. — Мы сами не можем всего охватить. Всей картины нам не увидеть. — Он старался помочь Леклерку. — Нам не видна перспектива.

— Когда вернемся в Лондон, — предложил Леклерк, — давайте пообедаем, Джон, вместе с вашей женой, приходите вдвоем. Я уже думал об этом. Пойдем в мой клуб. Нас отлично накормят, ваша жена будет довольна.

— Вы говорили об этом. Я спрашивал Сару. Мы с удовольствием пойдем. Сейчас у нас как раз живет теща. Она останется с ребенком.

— Я очень рад. Не забудьте.

— Нам будет очень приятно.

— А меня не приглашают? — застенчиво спросил Холдейн.

— Отчего же, Эйдриан. Значит, нас будет четверо. Отлично. — Его голос изменился. — Кстати, землевладельцы жаловались, что тот дом в Оксфорде мы оставили в плачевном состоянии.

— В плачевном состоянии? — сердито повторил Холдейн.

— Видно, мы сильно перегружали электросеть. Часть проводки почти выгорела. Я поручил Вудфорду заняться этим.

— Нам нужен собственный дом, — сказал Эйвери. — Тогда не будет беспокойства.

— Согласен. Я говорил уже с Министром. Нам необходим учебный центр. Он обещал помочь. Он понимает в таких вещах — вы знаете. У них там появилось новое название для наших операций. Операции СДС — по Срочной Добыче Сведений. Он предлагает нам найти и снять дом па шесть месяцев. И готов поговорить в Министерстве финансов об аренде.

— Замечательно, — сказал Эйвери.

— Это может нам очень пригодиться. Хочется оправдать его доверие.

— Конечно.

Потянул ветерок, потом снизу послышались чьи-то осторожные шаги, и на чердак поднялся человек в дорогом коричневом твидовом пальто с длинноватыми рукавами. Это был Смайли.

Глава 22

Смайли осмотрелся вокруг, поглядел на Джонсона в наушниках, занятого передатчиком, на Эйвери, изучающего план связи через плечо Холдейна, на Леклерка, стоявшего прямо, как солдат, единственного, заметившего его и смотревшего на него с отсутствующим выражением.

— Что вам здесь надо? — наконец спросил Леклерк. — Что вам надо от меня?

— Извините. Меня прислали.

— Нас тоже, — не двигаясь, сказал Холдейн.

В голосе Леклерка прозвучало предостережение:

— Операцией руковожу я. Здесь нет места для ваших людей, Смайли.

У Смайли на лице было только сострадание, а в голосе только то убийственное терпение, без которого невозможно разговаривать с сумасшедшими.

— Меня прислал не Контроль, — сказал он, — а Министерство. Понимаете, там решили направить меня, и Контроль не возражал. От Министерства был самолет.

— Зачем? — спросил Холдейн. Казалось, Смайли его немного развеселил.

Один за другим они зашевелились, словно пробуждаясь от сна. Джонсон осторожно положил наушники на стол.

— Я слушаю, — сказал Леклерк. — Зачем вас прислали?

— Меня вызвали вчера вечером. — Он хотел показать, что был сбит с толку не меньше их. — Ваша с. Холдейном операция, то, как вы ее проводили, меня восхитило. Как изыскали возможности. Мне показали все досье. Кропотливая работа… Библиотечная копия, оперативное досье, прошитые страницы: прямо как на войне. Поздравляю вас… от души.

— Вам показали досье? Наши досье? — повторил Леклерк. — Вопреки правилам безопасности: это называется межведомственная связь. Вы нарушили закон, Смайли. Да, они с ума сошли! Эйдриан, вы слышали, что сказал Смайли?

Смайли спросил:

— Джонсон, вы сегодня будете вести прием?

— Да, сэр. В двадцать один ноль-ноль.

— Меня удивило, Эйдриан, что имевшиеся у вас сведения вы посчитали достаточным основанием для проведения такой крупной операции.

— Холдейн тут ни при чем, — резко сказал Леклерк. — Решение принималось коллективно: с одной стороны мы, с другой стороны — Министерство. — Он продолжал другим тоном:

— Мы сейчас будем выходить на связь, а потом я попрошу вас рассказать, я имею право узнать, Смайли, как вам удалось увидеть наши досье. — Таким голосом он говорил на совещаниях, звучно и выразительно. И впервые — именно сейчас — с достоинством.

Смайли сделал пару шагов и остановился в середине комнаты.

— Произошло одно событие, о котором вы не знаете. Лейзер убил человека при пересечении границы. Убил ножом в двух милях отсюда.

Холдейн сказал:

— Это нелепо. Это мог быть и не Лейзер. Убить мог кто-нибудь из тех, которые бегут на запад. Кто угодно.

— Обнаружены следы, ведущие на восток. Пятна крови в домике у озера. Об этом написано во всех восточногерманских газетах. И вчера днем об этом стали говорить у них по радио…

Леклерк почти крикнул:

— Не может быть! Я не верю. Это очередная уловка Контроля.

— Нет, — мягко ответил Смайли. — Вы должны мне поверить. Это правда.

— Они убили Тэйлора, — сказал Леклерк. — Вы забыли об этом?

— Конечно, нет. Но, с другой стороны, ведь мы никогда не узнаем, как он погиб… Был ли он убит… — Он торопливо продолжал:

— Ваше Министерство известило Форин Офис вчера днем. Понимаете, немцы его вот-вот возьмут, тут сомневаться не приходится. Он ведет передачи медленно… очень медленно. За ним охотятся все до одного — полицейские и солдаты. Хотят взять живым. Мы думаем, что они предполагают устроить показательный процесс, добиться от него публичного покаяния, выставить на обозрение передатчик и прочее. Это будет очень неприятно для нас. Не нужно быть политическим деятелем, чтобы понять, что сейчас чувствует Министр. Надо решать, что делать.

Леклерк сказал:

— Джонсон, не пропустите время.

Джонсон нехотя надел наушники.

Казалось, Смайли ждал, что кто-нибудь заговорит, но все молчали, тогда он задумчиво повторил:

— Надо решать, что делать. Я уже сказал, что мы не политические деятели, но кое-что мы можем себе представить. Итак, значит, группа англичан в сельском доме в двух милях от того места, где было найдено тело убитого, вроде какие-то ученые из Англии, но тут же провиант от фирмы Нэфи и полон дом радиооборудования. Вы следите за моей мыслью? Они ведут передачи, — продолжал он, — на одной частоте… на той частоте, на которой принимает Лейзер… Очень крупный будет скандал. Можно себе представить, что даже западные немцы будут в ярости.

Холдейн снова заговорил первым:

— К чему вы клоните?

— В Гамбурге нас ждет военный самолет. Через два часа все улетают. За оборудованием приедет грузовик. Ничего здесь не оставляйте, даже булавку не забудьте. Такое я получил распоряжение.

Леклерк сказал:

— А как же интересующий нас объект? Что, они там забыли, зачем мы здесь? Слишком много они хотят, Смайли, слишком много.

— Интересующий вас объект… — проговорил Смайли. — Мы устроим совещание в Лондоне. Может быть, организуем совместную операцию.

— Это военный объект. Я буду требовать, чтобы в операции участвовал кто-нибудь от моего Министерства. Вы же знаете наш политический принцип: не допускать монолита.

— Конечно. И вы тогда сможете себя проявить.

— Хорошо, пусть операция будет совместной, но мое Министерство будет самостоятельно решать тактические задачи. По-моему, их должно это устроить. Как вы считаете?

— Да, я думаю, Контроль согласится.

Как бы между прочим Леклерк сказал — сейчас все смотрели на него:

— Нам ведь еще выходить на связь. Кто останется с передатчиком? Все-таки наш агент на задании.

Это был мелкий вопрос.

— Ему придется разбираться самому.

— Как на войне, — гордо произнес Леклерк. — Мы играем по военным правилам. Он знал это. Он прошел отличную подготовку.

Леклерк как будто успокоился, вопрос был решен.

Впервые заговорил Эйвери:

— Неужели вы бросите его там одного? — Голос его был еле слышен.

Леклерк вмешался:

— Это мой помощник Эйвери.

Но теперь Леклерка никто выручать не стал. Не обращая внимания на него, Смайли сказал:

— Его уже, наверно, поймали. Речь идет о нескольких часах.

— Вы бросаете его на гибель! — осмелел Эйвери.

— Мы отказываемся от него. Это, конечно, некрасиво. Но его уже все равно что поймали, разве не ясно?

— Вы не сделаете этого! — воскликнул он. — Нельзя его просто бросить там из-за какой-то паршивой дипломатической причины!

Холдейн в ярости повернулся к Эйвери:

— Уж вам-то не следовало бы жаловаться! Вам нужна была вера, не правда ли? Вам нужна была одиннадцатая заповедь для вашей редкостной души! — Он указал на Смайли и Леклерка. — Вот вы и получили, вот закон, который вы искали. Поздравляю, вы нашли его. Мы послали Лейзера, потому что так было надо, мы бросаем его, потому что должны. Это и есть та дисциплина, которой вы восхищались. — Он повернулся к Смайли. — И вы тоже. Вы достойны презрения. Вы стреляете в нас, потом читаете проповеди умирающим. Убирайтесь. Мы — технические специалисты, мы не поэты. Убирайтесь!

— Да, — сказал Смайли, — вы очень хороший технический специалист, Эйдриан. В вас уже не осталось боли. Техника для вас — жизненный принцип… как у проститутки… техника вместо любви. — Он замялся. — Вспомните праздник победы, флаги… новая война зарождается в старой. Все это уже было, верно? А человек ваш… просто отчаянный. Успокойтесь, Эйдриан, вас бы все равно не послали по здоровью. — Он выпрямил спину и продолжал другим тоном:

— Получивший британское подданство поляк с уголовным прошлым бежит через границу в Восточную Германию. Договора о выдаче преступников нет. Немцы скажут, что он шпион, что доказательство тому — передатчик. Мы скажем, передатчик ему подсунули, и вообще мы такие уже двадцать пять лет не выпускаем. Насколько мне известно, он распустил слух, что отправляется на курсы в Ковентри. Это легко опровергнуть: никаких курсов нам нет. Итак, он предполагал бежать из нашей страны, мы также дадим понять, что он был по уши в долгах. У него была девушка, как вы знаете, она работала в банке. Все это отлично увязывается с уголовным прошлым, поскольку нам предстоит его придумать… — Он покачал головой. — Как я говорил, все это, конечно, некрасиво. Но к тому времени мы все уже будем в Лондоне.

— А он будет вести передачу, — сказал Эйвери, — и никто не будет на приеме.

— Как раз наоборот, — язвительно возразил Смайли, — на приеме будут они.

— И, без сомнения, Контроль, — сказал Холдейн. — Верно?

— Прекратите! — вдруг воскликнул Эйвери. — Ради Бога, прекратите! Если хоть что-нибудь для вас имеет значение, мы должны сейчас выйти на прием! Во имя…

— Ну? — с ухмылкой спросил Холдейн.

— Любви. Да, любви! Не вашей, Холдейн, а моей. Смайли прав! Вы заставили меня сделать это для вас, заставили меня полюбить его! В вас уже любви не было! Я привел его к вам, мы жили с ним в вашем доме, я заставлял его плясать под дудку вашей поганой войны! Я играл для него на дудке, но больше дыхания у меня не осталось. Если я нанятый вами волшебник, Холдейн, то это моя последняя жертва, последняя любовь, больше я дудеть в вашу дуду не смогу.

Холдейн смотрел на Смайли.

— Поздравьте Контроля от меня, — сказал он. — Передайте ему мое спасибо, ладно? Спасибо ему за поддержку, за техническую поддержку, Смайли; за добрые пожелания, спасибо ему за веревку, которую он нам прислал, чтобы мы повесились. Спасибо за хорошие слова: за то, что прислал вас с цветами. Отличная работа.

Речь Холдейна показалась Леклерку слишком грубой.

— Эйдриан, давайте не будем так суровы со Смайли. Он всего лишь делает свою работу. Нам всем надо возвращаться в Лондон. Потом у нас донесение Филдена… Мне хочется показать его вам, Смайли. Расположение войск в Венгрии: кое-что новое.

— Я с удовольствием посмотрю», — вежливо сказал Смайли.

— Знаете, Эйвери, он прав, — со значением повторил Леклерк. — Будьте солдатом. Это превратности войны, надо придерживаться правил игры! Здесь мы играем по военным правилам. Смайли, я должен перед вами извиниться. И боюсь, перед Контролем тоже. Я думал, что наше прежнее соперничество еще живо. Я ошибался. — Он склонил голову. — Я хочу пригласить вас пообедать со мной в Лондоне. Мой клуб не соответствует вашим запросам, я знаю, но там тихо; хорошее общество. Очень хорошее. И Холдейн должен быть. Эйдриан, я приглашаю вас!

Эйвери закрыл лицо руками.

— Вот что я бы еще хотел обсудить с вами, Эйдриан, — Смайли, вы не будете возражать, я уверен, ведь практически вы член нашей семьи — вопрос о секторе регистрации. Система библиотечных досье уже устарела. Как раз перед отъездом я говорил с Брюсом. Несчастная мисс Кортни едва поспевает. Боюсь, что нам придется делать больше копий… первый экземпляр — ответственному офицеру, копии для информации. Сейчас в продаже появилась новая копировальная машина, делает дешевые отпечатки по три с половиной пенса за штуку, что вовсе не так дорого в наше трудное время… Я должен поговорить кое с кем об этом… в Министерстве… от стоящей вещи там не станут отказываться. Может быть… — Он замолчал. — Джонсон, нельзя ли делать поменьше шума? Мы пока еще оперативный Департамент, как вам известно. — Он говорил, как человек, который не забывает о своем облике и профессиональных традициях.

Джонсон направился к окну. Опершись о подоконник, он высунулся наружу и с привычной тщательностью начал свертывать антенну, накручивая ее на катушку, которую держал в левой руке. При этом он осторожно поворачивал бобину, как старушка — моток с шерстью. Эйвери всхлипывал как ребенок. Никто на него не обращал внимания.

Глава 23

Зеленый фургон медленно пересек привокзальную площадь с высохшим фонтаном. Небольшая радарная антенна на крыше автомобиля настороженно поворачивалась то в одну, то в другую сторону. Позади, на достаточном расстоянии, ехали два грузовика. Наконец пошел настоящий снег. Они двигались след в след, с включенными габаритными огнями, с интервалом в двадцать ярдов.

Капитан сидел в фургоне сзади, у него было переговорное устройство, соединяющее его с водителем, рядом с капитаном дремал сержант, погруженный в интимные воспоминания. У радиоприемника скрючился капрал — перед ним на небольшом экране дрожала линия, и он беспрестанно крутил ручку настройки.

— Передача прекратилась, — вдруг сказал он.

— Сколько групп ты записал? — спросил сержант.

— Двенадцать. То и дело повторяется позывной, затем начало радиограммы. По-моему, ему не отвечают.

— Группы по пять или по четыре?

— По четыре, как и было.

— Он прекратил передачу?

— Нет.

— На какой частоте он?

— Три тысячи шестьсот пятьдесят.

— Продолжай поиск. На двести влево и вправо.

— Там ничего нет.

— Давай ищи, — резко сказал он. — По всему диапазону. Он меняет кварц. Через несколько минут опять начнет.

Радист стал медленно поворачивать большую круглую ручку, следя за зеленым глазком в середине аппарата, который то вспыхивал, то гас, нащупывая одну станцию за другой.

— Вот он. Три тысячи восемьсот семьдесят. Другой позывной, но та же рука. Быстрее, чем вчера, лучше.

У него под боком однообразно вращались магнитофонные бобины.

— Он работает на сменных кварцах, — сказал сержант. — Как на войне. Старый трюк. — Он был смущен — пожилой человек, которому напомнили о его прошлом.

Капрал медленно поднял голову.

— Вот оно, — сказал он. — В самое очко. Он где-то здесь.

Двое тихо вылезли из фургона.

— Оставайтесь на месте, — сказал сержант капралу. — Продолжай прослушивание. Если радиосигнал пропадет, даже на секунду, пусть шофер мигнет дальним светом, понял?

— Я тогда скажу ему. — Капрал казался напуганным.

— Если передача совсем прекратится, все равно продолжай искать и дай мне знать.

— Повнимательней, — предупредил капитан, вылезая из фургона. Сержант ждал с нетерпением. У него за спиной на пустыре виднелось высокое здание.

Поодаль, сквозь падающий снег, можно было различить несколько рядов мелких домишек. Стояла полная тишина.

— Как называется это место? — спросил капитан.

— Это новый рабочий квартал, еще никак не назвали.

— А дальше?

— Ничего там нет. Пошли, — сказал сержант.

Почти все окна светились бледным светом, в доме было семь этажей. Густо усыпанные опавшей листвой каменные ступеньки вели в подвал. Первым спустился сержант, направляя луч ручного фонаря на осыпающиеся стены. Капитан споткнулся и чуть не упал. Первое помещение было большое и душное, с кирпичными стенами, наполовину покрытыми первым слоем штукатурки. В глубине виднелись две железные двери. На потолке горела лампочка в проволочной сетке. Сержант не выключил свой фонарь и непонятно зачем светил им по углам.

— Чего ты там ищешь? — спросил капитан.

Железные двери были заперты.

— Найди дворника, — приказал сержант. — Быстро.

Капитан побежал наверх и вскоре привел небритого ворчащего старика со связкой больших ключей на цепочке. Некоторые из них были ржавые.

— Рубильник, — сказал сержант, — от всего здания. Где?

Старик начал перебирать ключи. Потом вставил один в замочную скважину, но тот не подошел, тогда он попробовал другой ключ и третий.

— Быстрее, старый дурак! — крикнул на него капитан.

— Не дергайте его, — сказал сержант.

Дверь открылась. Они вошли в коридор, их ручные фонари осветили побелку стен. Дворник поднял вверх руку с ключом.

— Отпирает всегда последний, — сказал он. Сержант нашел на стене то, что искал, — ящик со стеклянным оконцем прятался позади раскрытой двери. Капитан взялся за основной рубильник, уже было потянул его вниз, как вдруг сержант грубо оттолкнул его в сторону.

— Нет! Идите наверх, будете говорить мне, когда шофер посветит фарами.

— Кто здесь командует? — попытался возразить капитан.

— Делайте, как я сказал.

Он открыл электрощит и осторожно взялся за первую пробку, щуря глаза за очками в золотой оправе, — спокойный на вид человек.

Осторожно, будто боясь удара током, сержант тонким, как у хирурга, пальцами вывернул пробку, потом сразу завернул ее обратно, оглянувшись на того, кто стоял на верхней ступеньке у входа в подвал. Затем он так же поступил со второй пробкой, и по-прежнему капитан ничего не сказал. На улице неподвижные солдаты наблюдали за окнами дома, они видели, как на одном этаже за другим пропадал свет и быстро загорался снова. Сержант выкрутил еще одну пробку, затем четвертую, я тут услыхал возбужденный крик с улицы: «Фары! Он сигналит фарами!»

— Тише! Идите спросите у водителя, какой этаж. Но тихо.

— Из-за этого ветра нас никто не услышит, — раздраженно ответил капитан. Через несколько секунд он вернулся. — Шофер говорит, четвертый. На четвертом этаже вырубился свет, и тут же прекратилась передача. А теперь опять пошла.

— Расставьте людей вокруг дома, — сказал сержант. — И возьмите пять человек: они пойдут с нами. Он на четвертом этаже.

Бесшумно, как настороженные звери, фопо с карабинами в руках высыпали из двух крытых грузовиков и двинулись к дому разорванной линией, оставляя на тонком снегу черные следы. Несколько фопо приблизились к дому вплотную, другие остановились поодаль, вглядываясь в окна. На некоторых были каски, и их фигуры напоминали о войне. То здесь, то там послышались щелчки затворов, превратившиеся в сплошной слабый гул, который скоро замер.

* * *

Лейзер отсоединил антенну, намотал ее обратно на бобину, прикрутил ключ Морзе к крышке, положил наушники в коробку для мелких деталей и запихнул клочок шелка в ручку бритвы.

— За двадцать лет, — возмущенно проговорил он, держа перед собой бритву, — не могли найти места получше.

— Зачем ты занимаешься этим?

Она сидела с довольным видом в ночной рубашке и плаще, который был как будто ее неотъемлемой частью.

— С кем ты разговариваешь? — опять спросила она.

— Ни с кем. Меня никто не слышал.

— И все-таки зачем ты занимаешься этим?

Надо было что-то сказать, и он сказал:

— Чтобы был мир.

Он надел куртку, подошел к окну и выглянул. На крышах лежал снег. Со злобной силой дул ветер. Он посмотрел вниз, туда, где замерли фигуры людей.

— Мир для кого? — спросила она.

— Послушай, кажется, погас свет, когда я работал с передатчиком?

— Разве?

— Всего на секунду-другую, как когда выключают электричество?

— Да.

— Выключи свет. — Он стоял совершенно неподвижно. — Выключи свет.

— Зачем?

— Я люблю смотреть на снег.

Она выключила свет, и он раздвинул потертые занавески. Снег светился бледным светом. В комнате был полумрак.

— Ты сказал, что мы еще будем заниматься любовью, — жалобно сказала она.

— Послушай, как тебя зовут?

Он услышал шорох плаща.

— Так как тебя зовут? — жестко спросил он.

— Анна.

— Послушай, Анна. — Он подошел к постели. — Я хочу на тебе жениться, — сказал он. — Когда я встретил тебя в той гостинице, увидел, как ты сидела, слушала пластинки, я влюбился в тебя, понимаешь? Я инженер из Магдебурга, я так тебе сказал. Ты меня слушаешь?

Он крепко взял ее за руки и встряхнул. Он говорил торопливо.

— Ты увезешь меня с собой, — сказала она.

— Именно так! Я сказал, что мы будем любить друг друга, что поедем куда захочешь, в любое место, о котором ты могла только мечтать, понимаешь? — Он указал рукой на плакаты на стене. — На всякие острова, где много солнца…

— Зачем? — прошептала она.

— Мы пришли с тобой сюда. Ты думала, что мы будем заниматься любовью, а вместо этого я вытащил нож и приставил его тебе к горлу. Я сказал, что если ты пикнешь, то прирежу тебя этим самым ножом, как… как того парня. Я тебе говорил, что зарезал одного парня.

— Зачем?

— Мне нужно было поработать с передатчиком. В какой-нибудь квартире, понимаешь? Все равно в какой. Мне было некуда идти. Я познакомился с тобой и использовал тебя. Вот как все было, если тебя спросят, вот что ты должна говорить.

Она рассмеялась. Ей было страшно. Она неуверенно легла, приглашая и его, будто он желал этого сейчас.

— Если спросят тебя, помни, что я сказал.

— Я хочу, чтобы ты сделал меня счастливой. Я люблю тебя.

Она обхватила его голову обеими руками и прижала к себе. Губы у нее были холодные, мокрые и тонкие, а зубки — остренькие. Он отстранился, но она продолжала обнимать его. Он напрягал слух, но, кроме ветра, никаких звуков различить не мог.

— Давая немного поговорим, — сказал он. — Ты одинока, Анна? Есть у тебя кто?

— Ты о чем?

— Ну там, родители, парень. Кто-нибудь.

Она отрицательно покачала головой:

— Только ты.

— Послушай, давай застегнем пуговицы на твоем плаще. Мне прежде хочется поговорить. Я тебе расскажу про Лондон. Ты наверняка хочешь послушать про Лондон. Как-то раз я прогуливался по набережной, шел дождь, и там какой-то человек рисовал на тротуаре. Ты подумай! Рисовал мелом под дождем, а дождь сразу все смывал.

— Ну иди ко мне.

— Знаешь, что он рисовал? Просто собак, дома, всякое такое. И людей, Анна… Ты попробуй себе представить! Вот так стоять под дождем и смотреть, как он рисует.

— Я хочу тебя. Обними меня. Мне страшно.

— Слушай! Знаешь, почему я прогуливался? От меня требовали, чтобы я переспал с одной девушкой. И за этим послали в Лондон. А я вместо этого прогуливался.

Ее глаза блестели в темноте: она понимала то, что он говорил, как-то по-своему, но как — ему было непонятно.

— Ты тоже одинок?

— Да.

— Зачем ты приехал?

— Знаешь, эти англичане — такие чудаки! Как тот старик на набережной. Они думают, что Темза — самая большая река в мире. Ну что на это скажешь? А на самом деле — просто грязная речушка, в некоторых местах ее можно перепрыгнуть! Что это за звук? — вдруг сказал он. — Я знаю, что это! Это пистолет, это щелкнул пистолет! — Он крепко обнял ее, чтобы она перестала дрожать. — Нет, это дверь, — сказал он, — дверная защелка. У вас в доме картонные стены. Но вообще, когда такой сильный ветер, разве можно услышать хоть что-то?

За дверью скрипнула половица. В ужасе она ударила его, плащ на ней раскрылся. Когда они вошли, к ее горлу был приставлен нож. Лезвие — строго параллельно земле, большой палец — сверху. Лейзер стоял очень прямо, повернув к девушке ничего не выражающее лицо, подчиненное какой-то внутренней дисциплине, — человек, который никогда не забывает о своем облике и профессиональных традициях.

* * *

Сельский дом замер и погрузился в темноту. Над ним бежали облака, рядом раскачивались лиственницы.

То и дело хлопали незапертые ставни на одном из окон. Кружился снег. Они ушли, ничего не оставив за собой, кроме следов на замерзающей земле, куска проволоки и свиста бессонного северного ветра.

В ОДНОМ НЕМЕЦКОМ ГОРОДКЕ