«Лувр — не наш Эрмитаж, у нас — богаче!» — мысленно выношу я вердикт и выхожу на площадь, забитую туристами.
Суматошно мелькают видеокамеры и фотоаппараты. Греются на солнышке прикормленные голуби, которых хочется поджарить и сожрать. Кстати, нигде в Париже такого блюда не найти, одни разговоры. Может, во времена старика Хема и Скотта Фицджеральда что-то и было, но…
Какой-то старичок богемного вида, выйдя из туалета и напрочь игнорируя присутствие дам, с упоением застегивает ширинку. Я воочию убеждаюсь, что наши враги лгут, утверждая, что по этому признаку можно вычислить советских разведчиков. Да и где они, русские разведчики? Кроме меня — никого…
Медленно тащусь по Тюильри. Резиденция французских королей была предана огню активистами Парижской коммуны, а теперь на революционном пепелище разбит сад.
Едва живой выхожу к Пляс де ла Конкорд, автобусы и автомобили лезут друг на друга — где же хваленая французская галантность?
Тут было бы совсем неуютно, если бы на тротуарах не потрескивали весело жарящиеся каштаны, не разносился горький запах кофе, смешанный с ароматом дорогих французских духов и затхлым зловонием кухни, и… не группа туристов из категории «новых русских». Я узнаю их, даже когда они во всем от Версаче, Гуччи или Кардена. Гид рассказывает, что установленный в центре площади обелиск посвящен египетскому фараону Рамзесу Первому. Из толпы следует вопрос: «А чего это фараон в Париже делал, уж не парижанок ли хотел пощупать?»
Так и тянет ответить ему на вопрос встречным вопросом:
«А ты как и для чего сюда попал? Хоть попытайся скрыть скульптурную окаменелость своих мозговых извилин…»
Обычно люди пытаются как-то скрыть собственную неосведомленность, задают какие-то уточняющие вопросы, но, похоже, только не эти… Они — все оплатили, в том числе и прилюдную демонстрацию своего бунтующего невежества!
Наверное, здесь, на Пляс де ла Конкорд, Маяковскому пришли в голову строки:
«Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва!»
Хотя вряд ли. Это место не могло навевать ему так презираемую всеми ратоборцами-максималистами сентиментальность.
В 1793 году на Пляс де ла Конкорд в очередной раз была доказана действенность самого совершенного и гуманного орудия Великой французской революции — гильотины.
Детище большого человеколюба, врача по профессии Жозефа Гийотена, она легким дуновением ветерка снесла голову жены Людовика XVI, королевы Франции Марии Антуанетты… Стоп! Опять в башку лезет всякая чертовщина… Гильотина, кровь, головы…
Когда, черт побери, оставят меня в покое эти обезглавленные бомжи, дело «Вурдалаки»?!
Ведь почти двадцать лет минуло с тех пор, и на тебе — даже в Париже они меня достали! А все потому, что я с детства не привык оставлять какое-то начатое дело на полпути… Черт бы побрал эти домостроевские замашки!
«Забудь о «Вурдалаках», выкинь их из головы, — говорю я себе, — ты же — в Париже… Где эти обезглавленные бомжи и где ты?! Они — остались в прошлом, а ты исполнил наконец свою мечту и прибыл в город, о котором Эрнест Хемингуэй так великолепно отозвался, назвав его: «праздником, который всегда с тобой», ну, так и празднуй, черт возьми, времени-то судьбой не так уж много отмерено!..»
Чтобы переключить свое внимание на что-то более приятное — себя тоже надо уметь обманывать! — я вхожу в подвернувшуюся таверну, заказываю продукт, экзотический даже для наших «новых», и начинаю священнодействовать над мидиями по-провансальски, которые мне подают в эмалированной кастрюльке, горячей, как пламя всеочищающего ада, из которой они, мидии, торчат, раскрывши свое лоно…
Черт возьми, опять сексуальные реминисценции, да когда же это кончится! Уж не взять ли девушку напрокат? Нет, денег на это командировкой не предусмотрено, так что, друг мой, продолжай сношать кого-нибудь по памяти. Увы, это так же, как и хмелеть по памяти — невозможно!..
Если французская «наружка» наблюдает, облизываясь от зависти, как я поглощаю мидии, то она мне, конечно, этого не простит — какую-нибудь каверзу потом устроит непременно… И будет права, отомстив мне за устроенный мною сеанс садомазохизма…
Немедленно прочь из таверны!
…Я вхожу в какую-то анфиладу магазинчиков, торгующих антиквариатом, всякими дорогими безделушками, ранее принадлежавшими французским королям, их вассалам и завоеванным ими нациям и народам.
Содержимое каждой лавчонки убеждает меня, что на долю любого туриста, приезжающего в Париж, еще достаточно нераскрытых тайн. Это ощущение усиливается, когда я натыкаюсь на галерею, где свободно — были бы деньги! — можно приобрести полотна всемирно известных художников: Эдуарда Мане, Поля Сезанна, Ван Гога, Гогена и обожаемого мною Тулуз-Лотрека. Подлинники!
Увы, на мои командировочные можно приобрести разве что запах этих картин.
Кстати, о запахах. Вчера у магазина «Самаритэн» какие-то отвязные коммерсанты, парень и девица, приняв меня за американца, пытались всучить мне запаянные консервные банки, наподобие пивных, по пять франков за штуку. Уверяли, что в банках закатан ни много ни мало — воздух Елисейских полей. На банках по-английски были исполнены надписи: «весенний воздух», «осенний воздух», «утренняя свежесть», «вечерний бриз» и так далее.
Я замедлил шаг. Развязная пара оценила мой поступок со своей, с коммерческой, колокольни. Я же просто искал подходящие слова, чтобы изящно, не по-американски, ответить на их притязания.
«Простите, — наконец нашелся я. — Воздух с Елисейских полей — это прекрасно, но я ищу консервированные экскременты апостола Петра…»
Двигаясь мимо лавчонок, сплошь увешанных картинами мастеров разных эпох, от классицизма до постимпрессионизма, краем глаза замечаю какие-то странные статуэтки, подсвечники и настольные лампы. Они вносят некоторый диссонанс в интерьер галереи и не могут не привлечь моего внимания.
Подхожу к прилавку и начинаю их рассматривать. Боже праведный, да это же настоящая кунсткамера, но как оформлена! Все выставленные на продажу предметы домашнего интерьера имеют заполненные жидкостью прозрачные полости, в которых находятся… человеческие головы. Прямо наваждение какое-то! Я от них бежал с Пляс де ла Конкорд и вдруг… с чем боролся, на то и напоролся!
Тут голов, отделенных от туловища, целая коллекция: негритянские — цвета зрелого баклажана, с курчавыми волосами, расплющенными носами и коровьими губами. Китайские — желтые, с тремя волосинами вместо бороды и хищным прищуром щелочек вместо глаз. На лбу у одной самурайской головы замечаю каллиграфически исполненный красный иероглиф. Славянские — бородатые, разухабистые, испитые хари. Встретишь такую в ночи — враз обделаешься от избытка чувств…
Однако пора взять в узду свои нервы.
«Спокойно, Леонид, — говорю я мысленно себе, — больше юмора, ты же в Париже! Это всего лишь кукольные головы, надо к ним прицениться: Новый год на носу, тебя домашние просили позаботиться о подарках, так что — вперед!»
Головы выглядят вполне натурально, это — не мумии фараонов, выставленные в Эрмитаже. Черты лица не просто узнаваемы — они будто вырезаны из кости, нос, губы, даже щербинка между передними зубами, все — как и положено искусно сделанной кукольной голове, только большого размера.
Мысленно представляю, как я развешу пару-тройку таких головок для своего внука на новогодней елке. Вот будет потеха-то для гостей! Если, конечно, ни с кем не случится сердечного приступа! Нет-нет, прочь — это уже от лукавого. Или от мистера Хичкока?
Я гляжу на головы со смешанным чувством страха, отвращения и восхищения одновременно, не в силах оторвать взгляда. Они действуют на меня завораживающе. Нечто подобное испытывают люди, стоящие у стеклянной перегородки, за которой струятся кобры, принимая предбросковую стойку.
Черт возьми, как все-таки хороши эти головки, они — произведение искусства! Или они хороши, потому что выглядят слишком естественными? В моем воспаленном воображении опять возникают образы, казалось, задавленные глыбой времени…
Нет-нет, надо немедленно все прояснить! Но ведь минуло почти двадцать лет! Ну и что? В контрразведке не бывает сроков давности — в атаку!
…Мое заинтересованное отношение к выставленным на продажу головкам не остается незамеченным. Пожилой грузный мужчина с улыбкой, от которой тают снега Килиманджаро (вот у кого надо бы пройти практику нашим продавщицам!), и дежурной фразой: «Что желает мсье?» — приближается к прилавку.
…В таких лавчонках, как и в любом французском ресторане, завсегдатаем вы станете с первого захода, если, конечно, не будете экономить на своем имидже солидного клиента.
В ресторане надо дать обильные чаевые, в лавчонке — с первого жеста продемонстрировать свою неиссякаемую кредитоспособность. Ну, скажем, приобрести, не торгуясь, дорогую безделушку. Лучше пару. Этот способ — родной ключ к потаенным замкам сердец стоящих за прилавком торговцев. Стоп! К этим уловкам надо прибегать лишь в том случае, если вы намерены вновь туда вернуться за чем-нибудь более существенным или что-то разузнать. Я — да, намерен! Разузнать, а если понадобится — то и вернуться…
Против лома — нет приема! А он — в правом кармане моих брюк. Театральным жестом я достаю… перетянутый резинкой «пресс» баксов. По сути — это «кукла» в долларовом исполнении. С двух сторон «пресс» обложен стодолларовыми купюрами, а между ними — однодолларовые.
Хвала и слава американским казначеям — они позаботились о том, чтобы купюры разного номинала были одного размера! С помощью «куклы» я легко прохожу за туриста-мота из Штатов. Плюс мой рост и безукоризненный американский выговор.
Не подумайте плохого — на случай, если незнакомка из Штатов, с которой мне предстоит встретиться, окажется в затруднительном материальном положении, меня снабдили, ну, о-очень кредитоемкой золотой карточкой из тех, что «новые русские» веером рассыпают перед официантами и продавцами фешенебельных заведений.
Однако «пресс» — это м