В дверь просовывается взъерошенный юнец по кличке Нельсон.
— Лора, машина подана.
Разграбление Конюшни начинается.
Глава 5
Смеркалось. Осенний вечер, а по английским меркам тепло, как летом. Вот и закончился мой первый день в Конюшне. Я прогулялся, выпил скотча в пабе, забитом голосящей молодежью, приехал на автобусе в Пимлико, сошел раньше на несколько остановок, а дальше пешочком. Вскоре передо мной выросла из тумана освещенная громада Долфин-сквер. С первого дня, как я присягнул секретному флагу, это место вызывало у меня мурашки. В прежние времена здесь находилось больше конспиративных квартир, чем в самом большом здании на земном шаре, и не было такой, где бы я не инструктировал или не допрашивал какого-нибудь несчастного пехотинца. Здесь провел свою последнюю ночь в Англии Алек Лимас в качестве гостя московского вербовщика, прежде чем отправиться в роковое путешествие.
В квартире по адресу 110Б, Худ-Хаус, до сих пор витал его дух. Конспиративные квартиры Цирка всегда отличались запланированными неудобствами. Эта была классикой жанра: здоровенный красный огнетушитель; два бугорчатых кресла практически без пружин; репродукция акварели «Озеро Уиндермир»; минибар на замке; отпечатанное предупреждение, чтобы не курили ДАЖЕ С ОТКРЫТЫМ ОКНОМ; огромный телевизор с просмотром в обе стороны, как я сразу предположил; замшелый черный телефон с отсутствующим номером и предназначенный (если говорить лично обо мне) исключительно для передачи дезинформации. А в крошечной спальне стояла твердая, как камень, словно из студенческого общежития, кровать — естественно, односпальная, дабы исключить всякие похотливые мысли.
Закрывшись в спальне от телеэкрана, я распаковал дорожный чемоданчик и осмотрелся, где бы мне спрятать свой французский паспорт. Внимание мое привлекла табличка «ПОЖАРНАЯ ИНСТРУКЦИЯ», наспех прикрученная к двери в ванную. Ослабив шурупы, я спрятал паспорт за табличкой и снова ее прикрутил. Потом спустился вниз и слопал гамбургер. Вернувшись в квартиру, я позволил себе изрядную порцию скотча и попробовал расслабиться в жестком кресле. Но, едва задремав, тут же очнулся и протрезвел, оказавшись в Западном Берлине в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году от Рождества Христова.
Пятница, конец дня.
Я провел в разделенном городе неделю и сейчас предвосхищаю парочку горячих дней и ночей в обществе шведской журналистки Дагмар, в которую без памяти влюбился за три минуты во время коктейль-вечеринки, устроенной нашим верховным комиссаром, а по совместительству британским послом в Бонне, где расквартировано вечно-временное правительство Западной Германии. Я должен с ней увидеться через пару часов, а пока решил нанести визит в наш берлинский Центр, чтобы поздороваться и заодно попрощаться с моим старым другом Алеком.
Рядом с Олимпийским стадионом в краснокирпичных, оживляемых эхом казармах, построенных во славу Гитлера и известных как Дом германского спорта, наши сотрудники готовятся к выходным. Алека я нахожу в очереди к зарешеченному окну регистратуры, куда сдают подносы с секретными документами. Он меня не ждал, но уже привык ничему не удивляться.
— Привет, Алек, — говорю я. — Рад тебя видеть.
— О, привет, Питер, — отвечает он. — Что ты тут делаешь?
После нехарактерной заминки он спрашивает, буду ли я занят в эти выходные. Я отвечаю утвердительно. Жаль, говорит он, а то я подумал, не съездить ли нам в Дюссельдорф. Почему, спрашиваю, в Дюссельдорф. Следует очередная заминка.
— Да просто вырваться из этого чертова Берлина, — говорит он, неубедительно пожимая плечами. И, понимая, что даже в самых дерзких мечтах я не могу себе представить его обычным туристом, добавляет: — Нужно увидеться с одним человеком по поводу собаки. — Из чего я делаю вывод: он дает мне понять, что ему надо встретиться с пехотинцем, а я пригодился бы на роль не то фона, не то прикрытия. Но это еще не повод подвести Дагмар.
— Алек, боюсь, не получится. Скандинавской даме необходимо мое безраздельное внимание. А мне — ее.
Он обдумывает мои слова, но что-то в его реакции меня настораживает. Он как будто обижен или озадачен. А по ту сторону решетки уже проявляют нетерпение. Алек передает документы. Клерк регистрирует их в журнале.
— Женщина не помешает, — говорит он, не глядя на меня.
— Даже если она считает, что я работаю в Министерстве труда, а в Германии ищу научные таланты? Побойся бога!
— Возьми ее с собой. Все будет хорошо.
Знай вы Алека так же хорошо, как я, вы бы поняли, что это равносильно призыву о помощи. За многие годы совместной охоты, со всеми взлетами и падениями, я ни разу не видел его таким потерянным. Дагмар — девушка азартная, и вечером того же дня мы втроем прилетаем в Хельмштадт, берем напрокат машину, едем в Дюссельдорф и останавливаемся в отеле, где Алек уже бывал. За ужином он отмалчивается, зато Дагмар показывает себя настоящим бойцом, умеющим добиваться своего, так что мы скоро оказываемся в постели и проводим бурную ночь к обоюдному удовольствию. В субботу утром мы встречаемся за поздним завтраком, и Алек объявляет, что у него есть билеты на футбол. До сих пор при мне он не выказывал ни малейшего интереса к этой игре. И тут выясняется, что у него четыре билета.
— А кто четвертый? — спрашиваю я, уже фантазируя, что у него есть тайная любовница, доступная только по субботам.
— Один знакомый паренек, — отвечает он.
Алек садится за руль, Дагмар и я устраиваемся сзади, и мы отправляемся в путь. На перекрестке он останавливает машину. Высокий подросток с суровым лицом ждет нас под вывеской кока-колы. Алек открывает ему дверцу, он садится впереди, Алек представляет незнакомца: «Это Кристоф», мы говорим: «Привет, Кристоф», и продолжаем путь на стадион. Алек говорит по-немецки так же хорошо, как по-английски, если не лучше, и на этом языке он тихо разговаривает с парнем, а тот отвечает односложно, или кивает, или отрицательно качает головой. Сколько ему? Четырнадцать? Восемнадцать? Вечный немецкий юнец авторитарного класса: мрачный, прыщавый и послушный, но с поджатыми губами. Бледный широкоплечий блондин. На редкость неулыбчивый для своих лет. На трибуне, неподалеку от боковой линии поля, они Алеком стоят рядом и обмениваются отдельными словами, которых я не могу расслышать. Парень не подбадривает игроков, молча смотрит игру, а в перерыве они уходят, то ли отлить, то ли съесть хот-дог. Но возвращается Алек один.
— А где Кристоф? — спрашиваю я.
— Ему надо домой, — следует угрюмый ответ. — Мама велела.
На два дня тема была закрыта. Мы с Дагмар продолжали блаженствовать в постели, а чем занимался Алек, было мне неизвестно. Я решил, что Кристоф — сын одного из его агентов, которого надо было выгулять, так как для пехотинцев здоровье — это главное. Я уже собирался возвращаться в Лондон, а Дагмар успела вернуться к мужу в Стокгольм, когда мы с Алеком завалились в одно из его любимых питейных заведений в Берлине, чтобы принять напоследок. И тут я между делом спросил его, как там Кристоф, вспомнив, что тот казался каким-то заблудшим и недовольным, о чем я, возможно, и упомянул.
Сначала я подумал, что ответом мне будет обычное диковатое молчание, поскольку он отвернулся.
— Я, черт побери, его отец.
А дальше, короткими, неохотными выплесками из назывных предложений, без просьбы держать это при себе, в чем он и так не сомневался, последовала история в том виде, в каком он решил ее изложить. Немка, курьер, из Дюссельдорфа, я тогда сидел в Берне. Хорошая девушка, сначала друзья, потом роман. Ей нужен брак. Я не могу. Тогда она выходит замуж за местного адвоката. Он усыновил мальчика, и на том спасибо. Иногда она позволяет мне с ним видеться. Мужу знать нельзя, поколотит.
Финальная картина, которую я мысленно вижу, вставая с жесткого кресла: Алек и подросток Кристоф плечом к плечу на трибуне и тупо смотрят на футбольное поле. Одинаковые выражения лиц, характерная для ирландцев выпирающая нижняя челюсть.
Ночью в какой-то момент я, видимо, уснул, сам того не заметив. Сейчас на Долфин-сквер шесть утра, а в Бретани семь. Катрин уже на ногах. Будь я дома, я бы уже тоже встал, так как Изабель принимается голосить одновременно с Шевалье, нашим главным петухом. Ее голос долетает из коттеджа через весь двор, потому что девочка держит окно своей спальни открытым в любую погоду. Они уже покормили коз, и теперь Катрин пытается накормить Изабель, гоняясь за ней по двору с йогуртом и ложечкой в руках. А куры, что по команде Шевалье, что без, ведут себя так, словно наступил конец света.
Представив эти картины, я подумал, что если позвонить в большой дом, а Катрин с ключами будет проходить мимо, то она услышит звонки и ответит. И набрал номер наудачу, пользуясь одним из одноразовых мобильников; не хватало только, чтобы Кролик подслушал мои телефонные разговоры. Там у нас нет автоответчика, и я несколько минут слушал гудки вызова, а когда уже собирался разъединиться, вдруг раздался по-бретонски резковатый, даже когда это не входит в ее намерения, голос Катрин:
— Ты в порядке, Пьер?
— Все отлично. А ты, Катрин?
— Ты уже простился со своим покойным другом?
— Через пару дней.
— Готовишь большую речь?
— Длиннющую.
— Ты нервничаешь?
— Ужасно. Как там Изабель?
— С ней все в порядке. В твое отсутствие она не изменилась. — Я улавливаю в ее голосе оттенок раздражительности или чего-то посильнее. — Вчера к тебе приходил твой приятель. Ты кого-то ждал, Пьер?
— Нет. Что за приятель?
Но Катрин, как всякий жесткий дознаватель, умеет уходить от ответов.
— Я ему сказала: «Пьера нет дома, он в Лондоне, там кто-то умер, и он как добрый самаритянин поехал успокаивать скорбящих».
— Но кто это был, Катрин?
— Он не улыбался. Не отличался вежливостью. Скорее, был напорист.
— Он к тебе приставал?
— Он спросил, кто умер. Я сказала, что не знаю. Он спросил почему. Я ответила, что Пьер мне не все сообщает. Он засмеялся. Потом сказал, что Пьер уже в том возрасте, когда друзья часто умирают. Он спрашивал: «Это случилось неожиданно? Умерла женщина, мужчина?» Спрашивал, в каком лондонском отеле ты остановился. Название? Адрес? Я отвечала, что не знаю. И вообще, я занята, у меня ребенок, у меня ферма.