— Как тебе не стыдно, Иван! — пытался образумить своего двоюродного брата полковник. — Ты из хорошей дворянской семьи. У тебя несомненное будущее видного художника, а ты, полуголый, вступаешь в параде бог знает с кем и на потеху толпе валяешься на грязном ковре!..
— Ты ничего не понимаешь, — бесцеремонно обрывал художник Шепетовского. — Дикий, чисто русский взгляд. Мы всего боимся. И то нас шокирует, и это, и пятое, и десятое. Смотри гораздо проще на все эти вещи. Борьба меня кормит. Дает двадцать пять рублей в день, и пока моих картин никто не покупает, и я неизвестен, — это в моем бюджете целое богатство. Раз Господь Бог отпустил мне такую фигуру и силу, отчего же не использовать эти данные? Смотри, в Америке. Министры читают рефераты в кафе-шантанах, и это их не умаляет ничуть. Бедные студенты зарабатывают себе кусок хлеба чисткою сапог, а потом из них выходят сенаторы, крупные общественные деятели и миллиардеры.
Эти споры не приводили ни к чему. Соколов оставался при своем, полковник — при своем. Видя всю бесполезность родственных увещеваний, Шепетовский никогда не касался больше цирковых выступлений кузена. Встречались они очень редко. Слишком разные дороги, взгляды и вкусы.
И если б Соколов был вообще склонен удивляться чему-нибудь, он выказал бы самое подлинное изумление этому нежданному-негаданному визиту. Но художник никогда не удивлялся. И вот почему он сказал "здравствуй" так спокойно и просто, как если б Шепетовский заходил в его мастерскую каждый божий день.
Вид у полковника был озабоченный, и породистое лицо с небольшими усиками смотрело строго.
Соколов подвинул Шепетовскому табурет, сам же с гантелей перешел на "шары". Укрепив "брюшком" на ладонях, Соколов жал их без конца, наблюдая в зеркало ритмичную работу мышц.
Полковник сидел, опершись на эфес обеими руками в белых и тоненьких замшевых перчатках.
— Брось, Иван, свою атлетику… У меня к тебе очень важное дело. Ты можешь оказать нам вообще и мне в частности — большую услугу.
— Я — весь внимание. Работа ничуть не отвлекает меня. Наоборот. Ясность мышлений необычайная. Дух и тело…
— Довольно. Я уже это слышал. Эллинизм и прочее. Ну, так вот, слушай. У нас война…
В антракте между правильными вдыханием и выдыханием Соколов успел уронить:
— Знаю, грамотен, газеты мне попадаются.
— Великолепно. Ты понимаешь, до чего в такое время врагам нашим важно знать не только военные секреты противника, но и дипломатические. Я буду краток: есть в Петрограде видный чиновник, — тебе знакомо это имя, — Выводцев. Он без ума влюблен в эту вашу, — я говорю вашу, потому что она подвизается в вашем цирке, — Маришку Сегай — венгерку. У нас есть данные: Сегай — австрийская шпионка. Отсюда основание опасаться, что Выводцев, сам того не предполагая, сделался лакомой дичью. И если не сам он, то, во всяком случае, его бумаги, портфели и письменный стол. Слушай дальше: этой венгеркой руководит ее любовник — австрийский офицер, такой же, как и ты, силач и атлет, по фамилии Вицлер. По приметам он сильно смахивает на вашего борца Штранга. Желательно выяснить возможно скорей, действительно ли Вицлер и Штранг — одно и то же? По имеющимися у нас сведениям, у этого мерзавца на груди вытатуирована голая женщина. Ты не видел ли чего-нибудь подобного у этого полупочтенного? Я ездил нарочно в цирк, но трико у вашего Штранга слишком глухое. Однако в уборной…
Художник ловким движением подкинул оба двойника, поймал их за дужки и с грохотом бросил на пол.
— Мне кажется, что вы напали на верный след. Австриец, хотя он здесь, кажется, под швейцарским паспортом, и одевается и раздевается в отдельной уборной. Его наготы никто не видел. Но я попытаюсь сделать тебе приятное. Кстати, сегодня вечером наша борьба с ним в первой паре.
— Великолепно. В таком случае я приеду на борьбу.
Соколов кивнул головой и занялся упражнением на кольцах.
Цирк собрал нарядную публику. Война победоносная, счастливая, не мешала петроградцам веселиться. И только отсутствие в ложах и первых рядах цветных офицерских фуражек говорило о том, что на западе движутся все вперед и вперед наши миллионные армии…
Одним из самых эффектных номеров программы был выход венгерки Сегай с дрессированными лошадьми. И дрессировала она их плохо, вернее, совсем не умела, а достались они ей готовыми, и повиновались гордые, красивые, гнедые кони своей госпоже неохотно. Но этого никто и не спрашивал от прекрасной венгерки именно потому, что она была прекрасна. Бледная особенной матовой бледностью, с тонкими чертами и великолепной фигурой, все плюсы которой так рельефно подчеркивал фантастический гусарский костюм. Многие мужчины поддавались чарам Сегай, желая прочесть "да" или "нет" в ее больших черных бархатисто-мягких глазах. Но Маришка никому не говорила ни да, ни нет и всех держала в почтительном отдалении. Поклонники терялись в догадках, кто она? Вакханка, искусно прячущая концы в воду, или, действительно, воплощенное целомудрие, терпеливо ожидающее очень выгодного покупателя.
Но поклонники ошибались, — такой уж народ поклонники, что им суждено всегда и во всем ошибаться. Под голубой, расшитой золочеными шнурами курткой билось самое обыкновенное женское сердце без бунтующих вакхических страстей и без холодного расчета дорогой ценою продавать свою любовь.
Австрия всегда наводняла соседку Россию своими шпионами самых разнообразных оттенков и видов. Странствующие коммивояжеры, цирковые и кафешантанные артисты, рабочие, мастера заводов и фабрик, воспитатели юношества, женщины легкого поведения — вся эта разношерстная армия шпионов по мере сил и возможности служила политическим интересам "лоскутной монархии".
В начале войны венгерку хотели выслать, как подданную воюющей с нами державы, но, в конце концов, решили не трогать женщин, Маришку оставили в покое, и каждый вечер она заставляла кланяться публике своих лошадей с искусственными цветами в гривах, а потом уезжала с Выводцевым в его автомобиле ужинать.
Вот и сейчас Выводцев сидел в первом ряду в котиковой шапке и теплом пальто. Он выглядел куда старше своих сорока двух лет, этот истрепанный, изношенный дипломат. Висели щеки дряблого, чисто выбритого лица. В слезящемся красном глазу — монокль, а брезгливо улыбающийся рот обнажал обе челюсти, артистически изготовленные в Париже, еще когда Выводцев был секретарем в одном из второстепенных посольств.
Номер прекрасной венгерки был последний. Дальше уже начиналась борьба. Щеголяя своими стройными ногами в туго натянутых бледно-красных рейтузах, Маришка щелкала бичом. Гнедые лошади становились на дыбы, превращаясь в чудовища, бегали по кругу, танцевали мазурку, по крайней мере, это называлось мазуркой, и, в конце концов, под щелканье бича упали на передние колени, сорвав аплодисменты. Маришку вызывали. Она выбегала несколько раз, мелькая гусарскими лакированными сапожками в маленьких серебряных шпорах. А в кулисах уже выстраивалась для парада фаланга борцов.
Возвращавшийся из глубины конюшен полковник Шепетовский видел, как мускулистый, высокий блондин с подкрученными усами и в черном трико, подойдя к Маришке, начал с нею шептаться по-немецки. Шепетовский уловил фразу венгерки:
— Уезжает в Москву, вместе с лакеем… У меня ключ и… можно…
Все, как полагается. Арбитр в стареньком жеваном фраке и с печеным яблоком вместо лица представил публике борцов всех стран, оттенков кожи и с чрезвычайно мудреными именами. Затем демонстрировались запрещенные приемы. Под звуки марша фаланга борцов, красивых и безобразных, тучных и стройных, маленьких и гигантов, исчезла в кулисах.
Арбитр, мелькая фалдочками жеваного фрака, подошел к судейскому столику и, насилуя свой голосок, пытаясь подражать громоподобной октаве "Дяди Вани", объявил:
— В первой паре борется чемпион Петрограда художник Иван Соколов и чемпион Швейцарии — Штранг…
Художник в своем сплошь белом трико и белых замшевых котурнах напоминал мраморную статую.
Лишь смуглое, бритое лицо и голова в крутых завитках черных волос нарушали это впечатление. С презрением в холодных, надменных глазах смотрел белокурый Штранг на своего противника. "Швейцарец" был тоньше Соколова, но, пожалуй, крепче. В сухощавости Штранга угадывалась большая сила, особенная цепкая сила не атлета-гиревика, а борца. Оба они — один весь в белом, другой весь в черном, являли собою эффектную в смысле такой резкой контрастности пару. Публика с интересом приготовилась наблюдать их поединок.
Глухое трико швейцарца подходило к самой шее, и на груди своего противника Соколов сосредоточил все свое внимание. Он не заботился ни о победе, ни о поражении, а думал о том, как бы ловчее и сподручнее сорвать на этой груди черное трико, чтобы окончательно убедиться, что Штранг — есть Вицлер, и Вицлер есть Штранг. А главное, все должно выйти естественно, дабы не вспугнуть раньше времени этого маргаринового швейцарца.
Штранг завидовал успеху Соколова у публики, его красоте и решил бороться зло и ударно. И когда Соколов доверчиво протянул ему руку для обычайного взаимопожатия, Штранг презрительно, концами своих длинных и цепких пальцев отмахнулся и в то же время дал Соколову увесистую макарону — шлепок пониже уха. Художник вскипел и, бросив сквозь зубы: "Ах, ты швабская морда", — ответил в свою очередь таким основательным толчком в грудь, что Штранг зашатался. Увидев, что поиздеваться над этим противником трудно, — сам в любой момент ощетинится, — Штранг с ударной борьбы перешел на обыкновенную.
Соколов сам дался ему на передний пояс. И когда Штранг, торжествуя победу, стиснул его, Соколов одновременно с неуловимою для глаз быстротою сделал два движения: левой рукою уперся Штран-гу в подбородок и этим заставил его разорвать пояс, а правой быстро и коротко рванул от шеи вниз черное трико. Грудь швейцарца обнажилась почти до пояса, и Соколов, а вместе с ним и зорко следивший за борьбою Шепетовск