Эта безумная страсть со стонами, которую они считали любовью, на взгляд Беллис, была сродни мастурбации и вызывала отвращение.
Беллис приходила от этого в ужас. Тошнота, страх и ужас – вот что вызывала у нее эта страсть.
Глава 31
Днем Шекель был свободен.
Как и большинство молодых бездельников, ошивавшихся у причалов Базилио, Шекель зарабатывал на жизнь тем же способом, что и в Нью-Кробюзоне: исполнял поручения, доставлял послания и товары, смотрел, слушал и запоминал ради случайной горсти монет от временного нанимателя. На соли он теперь говорил бойко и разборчиво, если не сказать свободно.
Чуть больше половины вечеров он проводил с Анжевиной, – та жила на «Касторе» Тинтиннабулума, под колокольней. Часто она возвращалась довольно поздно, потому что Тинтиннабулум засиживался со своими коллегами, Круахом Аумом, Беллис и Любовниками, и Анжевина приносила ему книги и документы из библиотеки или из его секретной лаборатории на корме «Кастора». Возвращалась она усталой, и Шекель утешал ее ужином и неумелым массажем.
Анжевина не особо распространялась о проекте «Аванк», но Шекель чувствовал ее напряжение и воодушевление.
Остальные вечера он проводил в том месте, которое все еще считал своим домом и делил с Флорином Саком.
Флорин, как и Анжевина, участвовал в работах по проекту, а потому нередко задерживался допоздна. Но если он был дома, то охотно говорил о том, что делает. Он рассказывал Шекелю о необыкновенной уздечке, уходящей в чистую воду, о стайках ярких тропических рыб, проплывающих туда-сюда сквозь отверстия в звеньях, которые уже успели обрасти водорослями и цепкими моллюсками. По ночам сбруя подсвечивалась холодным светом. После долгих часов работы – сварки, испытаний, обсуждений, попеременно действуя как конструктор, бригадир и монтажник, Флорин чувствовал себя обессиленным и очень счастливым.
Шекель убирал комнаты, наводил порядок. Если он не готовил для Анжевины, то готовил для Флорина.
Его снедало беспокойство.
За две ночи до этого Шекель, ночуя в своем первом доме на корабле-фабрике, внезапно проснулся после полуночи, сел и замер, прислушиваясь.
Он оглядел комнату, в которой царил полумрак, лишь слегка рассеиваемый огнями и звездами за окном, – стол, стулья, бадья, тарелки, кастрюли, пустая кровать Флорина (опять работает за полночь). Но даже и в таких сумерках спрятаться было негде, и Шекель прекрасно видел, что он здесь один.
И в то же время чувствовал – не один.
Шекель зажег свечу. Никаких необычных звуков, огней или теней, но ему по-прежнему казалось, что всего миг назад он видел или слышал что-то – снова и снова, словно его воспоминания обгоняли его, напоминая о том, что еще только должно было случиться.
Наконец он снова улегся спать и проснулся лишь со смутным чувством того, что ночью его посетили дурные предзнаменования. Но на следующий вечер то же ощущение чьего-то вторжения повторилось с приходом темноты, задолго до того, как Шекель лег спать. Он стоял (молча, сосредоточившись и, наверное, с дурацким видом) и неуверенно оглядывался. Кажется, эта одежда лежала в другом месте. И эта книга. И эти тарелки.
Внимание Шекеля быстро перемещалось между предметами, между стопками и грудами вещей, глаза его бегали, словно он следил за кем-то, кто двигался по комнате, прикасаясь к вещам, по очереди переворачивая их. Шекеля обуяли злость и страх одновременно.
Он хотел было бежать, но преданность Флорину заставила его остаться. Он зажег лампы и принялся громко напевать, потом начал готовить – шумно и быстро – и занимался этим до возвращения Флорина, который, к счастью, пришел в этот день еще до того, как звуки за окном стихли.
К облегчению и удивлению Шекеля, когда он заговорил о своих странных ощущениях, Флорин прореагировал серьезно и с интересом.
Он оглядел крохотную комнату и тихонько пробормотал:
– Особенное времечко, приятель.
Несмотря на усталость, он поднялся и прошел по комнате путем, описанным Шекелем. Он трогал предметы, мимо которых проходил, внимательно их разглядывал, мурлыкал себе под нос и потирал подбородок.
– Не вижу никаких следов, Шекель, – сказал он, по-прежнему вглядываясь внимательно. – Особенное времечко. Сейчас самые разные типы пускают в ход самые разные штуки – ложь, слухи и вообще Джаббер знает что. Пока те, кто выступает против Саргановых вод и проекта, не заявляют об этом слишком громко. Они сделают это попозже, я даже не сомневаюсь. Но может быть, есть и такие, кто иными способами пытается помешать осуществлению проекта. Я тут не ахти какая шишка, дружище Шекель, но известно, что я летал на остров и что я участвую в создании узды. Может быть, кто-то пробрался сюда, чтобы попытаться… ну, не знаю… как-то помешать. Найти что-нибудь, что может усилить их позиции. Но я не так уж глуп, чтобы держать здесь чертежи. Люди устали. Дела продвигаются слишком быстро. Словно сами по себе. – Он оглянулся еще раз, потом поймал взгляд Шекеля. – Мне хочется сказать: пускай себе. Если ты прав, если пока они ничего не берут и не трогают нас, то пошли они в жопу. Меня это не пугает.
Он улыбнулся – мол, мне море по колено.
– И все-таки… – тихо отозвался Шекель, – все-таки…
Когда на следующий день Шекель рассказал о своих ощущениях Анжевине, она почти слово в слово повторила то, что сказал Флорин Сак.
– Может, в этом что-то и есть, – неторопливо сказала она. – Сейчас, видишь ли, странное время. Люди возбуждены, некоторые испуганы. По-моему, любовничек, невидимые пришельцы – не самое странное из того, что нам предстоит увидеть в несколько следующих недель. Фабрики работают над уздечкой день и ночь, и люди начинают ворчать. Ни времени, ни людей для других работ нет, никакие запасные части, никакие металлические изделия не выпускаются. «Эта буровая платформа выкачивает столько энергии, – говорят люди, – не пора ли пустить ее нам на пользу? Сколько еще нужно этому треклятому аванку?..» А ему нужно немало. Ему нужно до хрена – сейчас и всегда. – Она встретилась с ним взглядом и взяла его за руку. – А все эти недовольные голоса – в Баске, Дворняжнике, больше всего в Сухой осени, но и вообще повсюду – будут звучать все громче. Когда только люди поймут, что нефть и горное молоко нужны на вещи поважнее, чем их мелкие делишки?
Говорила она рассеянно, вспоминая слышанные ею обрывки разговоров Тинтиннабулума, и Шекелю оставалось только согласно кивать.
– Они уже появились, эти смутьяны, – продолжала она свои размышления. – Вордакин в Дворняжнике, Саллоу в Баске. Таинственный Саймон Фенч. Листовки, граффити, слухи. У хороших людей тоже есть сомнения. Я слышала, что Хедригалл, который предан властям до мозга своих деревянных костей, даже знает этого Фенча, а иногда и выпивает с ним. Когда аванк будет вызван, увидишь, как люди загорятся. Такое замечательное событие никого не оставит равнодушным. Но это будет еще не конец, Шекель, можешь мне поверить.
Крум-парк расцвел в обжигающей жаре случайного тропического лета Армады.
Когда Беллис в последний раз приходила сюда, все было зеленым, влажным и буйным и пахло живицей. Теперь над зеленью господствовали весенние и летние цвета: под ногами ковер из быстроцветов, наверху, то там, то здесь – еще не отошедшие от зимы верхушки деревьев. Первые яркие летние цветы соперничали с разноцветными сорняками, кизилом и фиалками. На деревьях кишели мелкие существа.
Беллис пришла в парк не с Сайласом, а с Иоганнесом Тиарфлаем и потому испытывала забавное ощущение – будто она ведет себя как неверная жена.
Она пошла своим излюбленным маршрутом, по бывшему коридору между каютами: теперь это был каньон, поросший плющом. Из стен торчали страстоцветы, разбитые окна были почти не видны за переплетением корней. Там, где прежние каюты – ныне холмы – переходили в травянистую поверхность и тропинка открывалась солнцу, начиналась кромка остролистой жимолости, в зарослях которой гудели пчелы.
«Чудесные минуты, – тщательно обдумывала свое Беллис. Иоганнес, робкий и удивляющийся, шел следом за ней. – Но тебе сейчас придется все испортить, Иоганнес, тебе придется заговорить».
Прошло еще несколько минут среди цветов и травы, когда единственным звуком было вибрато теплолюбивых насекомых, и он таки нарушил молчание.
Они долго говорили о работе, ведущейся под городом.
– Я спускался несколько раз в подлодке, – сказал ей Иоганнес. – Это что-то необыкновенное, Беллис. Просто поразительно, с какой скоростью ведутся работы.
– Ну, я видела, как быстро разобрали «Терпсихорию», – откликнулась Беллис. – Так что могу себе представить.
Иоганнес разговаривал с ней настороженно, но ему хотелось вернуть утраченную теплоту. Беллис чувствовала, что он тянется к ней, стараясь объяснить для себя любую резкость с ее стороны.
– Вы почти ничего не рассказали мне об острове, – заметил он.
Беллис вздохнула:
– Трудно там пришлось. Мне совсем не хочется вспоминать об этом.
Но все же она добавила кое-что к сказанному прежде – поведала об ужасающей жаре, о постоянном страхе, о тихом любопытстве анофелесов-мужчин и дьявольском аппетите их подруг.
Иоганнес пытался успокоить ее. Беллис спрашивала себя: неужели он и в самом деле считает себя человеком тонким и проницательным?
– Вчера забрали Аума, – продолжила она, и Иоганнес испуганно посмотрел на нее. – Несколько недель я обучала его соли, только и всего. Он учится с пугающей быстротой. Записывает все, что я говорю, – он уже накопил столько знаний, что хватит на учебник. И все же я думала, что он пока не может общаться без моей помощи. Но вчера днем, когда мы закончили работу с Тинтиннабулумом и комитетом инженеров, его увели и сказали, что некоторое время в моих услугах не будет нужды… Вероятно, Тинтиннабулум думает об успехах Аума лучше, чем я. А может, кто-нибудь из других специалистов по верхнекеттайскому приобрел достаточно опыта и теперь может заменить меня. – Беллис сказала это с высокомерной ухмылкой, и Иоганнес рассмеялся. – Некоторое время они говорили, что я должна как можно скорее научить его бегло общаться на соли, что он нужен для работы в проекте, к которому я не имею никакого отношения. Они пытают