Гуарды молчали. Подмастерье пьяно улыбался.
Деревянной ладонью Эгерт взялся за эфес шпаги. Не то! — закричал здравый смысл. Куда ты тащишь шпагу на безоружного, на простолюдина?!
Шпага на безоружного, шпага на безоружного…
Подмастерье занёс ногу в третий раз, глядя теперь уже Эгерту прямо в глаза. Видимо, он был настолько пьян, что из всего происходящего вокруг выделял только приятный для него процесс — путешествие брызг на лицо и одежду некоего господина.
Подмастерье занёс ногу в третий раз, но в этот момент не выдержали нервы лейтенанта Дрона. С нечленораздельным рычанием он рванулся вперёд, и кулак его врезался портняжке в подбородок. Без единого звука подмастерье, очень удивлённый, опрокинулся назад — и так и остался лежать, посапывая.
Эгерт перевёл дыхание. Он стоял, облитый грязью с головы до ног, и десять пар глаз потрясённо глядели, как эта грязь стекает по золотому галуну мундира.
Первым нарушил молчание Дрон:
— Ты бы его убил, Эгерт, — сказал он виновато. — Как тебя скрутило… Его, может быть, и стоило бы убить, но не здесь же, не сейчас… Надрался, дубина такая, что возьмёшь — простолюдин… Эгерт, ты слышишь?
Солль стоял, глядя в лужу — как до этого подмастерье. Светлое небо, Дрон решил, что Эгерта парализовал приступ ярости!
Его тронули за мокрый рукав:
— Эгерт… Ну что тебя заклинило?! Не убивать же, Дрон прав… Если всех убивать, так и мастеровых не останется… Пойдём, Эгерт, а?
Оль и Бонифор уже переминались у дверей трактира, нетерпеливо оглядываясь на остальных; кто-то взял Солля под руку.
— Минутку, — уронил Карвер. На него удивлённо оглянулись.
— Минутку, — повторил тот громче. — Дрон, и вы, господа… По-вашему, лейтенант Солль поступил правильно?
Кто-то фыркнул:
— Что за ерунда, что за речь перед строем, правильно-неправильно… Никак не поступил, и ладно, что дубина эта жива осталась…
— Неправильно, что озверел, — заметил Дрон примирительно. — Хватит, Карвер, пойдём…
Тут случилось странное. Проскользнув между гуардами, Карвер оказался вдруг прямо на том месте, где стоял до того поверженный портняжка. Несильно размахнувшись, Карвер ударил в лужу ботфортом.
Стало тихо, как в давно забытой могиле. По телу Солля прошла судорога; свежая грязь налипла на мундир, потёками заструилась по щеке со шрамом, сосульками склеила светлые волосы.
— А? — глупо спросил кто-то. — Аг…а?
— Эгерт, — сказал Карвер тихо. — Ты так и будешь стоять?
Голос его то приближался, то отдалялся — уши Солля будто заложило ватой.
— Он так и будет стоять, господа, — так же тихо пообещал Карвер и снова окатил Солля зловонной жижей.
В ту же минуту Карвера схватили с двух сторон Лаган и Дрон; тот не сопротивлялся и дал оттащить себя от лужи:
— Да не волнуйтесь так, господа… Посмотрите на Солля, он же не от ярости трясётся… Он болен-таки, и болезнь его знаете как называется?
Эгерт с трудом разлепил губы, чтобы выдавить жалкое:
— Замолчи…
Карвер воодушевился:
— Вот-вот… Вы слепы, господа, прошу прощения, но вы слепы как компания кротов…
И, пользуясь тем, что Лаган и Дрон растерянно выпустили его руки, Карвер поспешил к луже и, почти опорожняя её, снова окатил Солля.
Из окон и дверей «Верного меча» торчали, как грибы из лукошка, головы любопытных.
— Да он пьян! — панически выкрикнул Бонифор. — Гуард на гуарда…
— Солль больше не гуард! — рявкнул Карвер. — Его честь замарана, как его мундир…
Тогда Эгерт поднял глаза и встретился с Карвером взглядом.
Он был невиданно наблюдателен, этот друг-вассал. Долгие годы вторых ролей научили его смотреть и выжидать. Теперь, примерявшись, он угодил прямо в яблочко, он выиграл, он победил, и в уставленных на Солля жёстких глазах Эгерт прочитал всю длинную историю их верной дружбы.
Ты всегда был храбрее меня, говорили глаза Карвера. Ты всегда был сильнее и удачливее, и разве я не расплачивался за это верностью и терпением? Вспомни, я сносил бестрепетно самые злые шутки; я сносил их по справедливости, я чуть ли не радовался твоим насмешкам! Жизнь переменчива; теперь я храбрее тебя, Эгерт, и справедливо будет, если ты…
— Да ты рехнулся, Карвер! — выкрикнуло сразу несколько голосов.
…Справедливо будет, если ты, Солль, займёшь то положение, к которому обязывает тебя твоя трусость…
— Это дуэль, Солль! — хрипло произнёс Дрон. — Ты должен вызвать…
Эгерт увидел, как друг его мигнул; где-то по дну сознания Карвера пронеслась шальная мысль: что, если всё-таки просчитался? Если вызовет? Если дуэль?
— Это дуэль, Солль… — носилось в воздухе вокруг Эгертовой головы. — Вызывай… Сейчас или завтра, как хочешь… На рассвете, у моста… Дуэль… Дуэль… Поединок…
И тогда Эгерт ощутил тот самый симптом страха, о котором умолчала в разговоре Фета; от каждого слова «дуэль» ему становилось всё труднее и труднее.
Карвер увидел и понял, и глаза его, устремлённые на Солля, полыхнули сознанием полной и окончательной безопасности.
Дуэль… Дуэль… Поединок…
Где-то в глубине Эгертовой души метался прежний Солль, исходя бессильной яростью, приказывая немедленно выхватить шпагу и провести в грязи у ног Карвера черту… Но страх уже полностью подчинил себе бывшего лейтенанта, сломил его, парализовал и толкнул на самое постыдное для мужчины преступление: отказ от поединка.
Эгерт отступил на шаг; тёмное небо крутилось над его головой, как сумасшедшая карусель. Кто-то ахнул, кто-то предостерегающе закричал; и тогда лейтенант Эгерт Солль повернулся и побежал.
В тот же вечер, оставив в отчем доме облепленный грязью мундир и прихватив с собой только дорожный саквояж, гонимый невыносимым страхом и ещё более тягостным стыдом, Эгерт покинул город.
За мутным окошком быстро вечерело. Дилижанс жалобно постанывал на ухабах; Эгерт сидел, забившись в угол, и безучастно смотрел на серую, однообразную, без устали бегущую назад обочину.
Со дня, а вернее, с ночи его бегства из Каваррена прошло недели три; чувство окончания света и окончания жизни, овладевшее тогда Эгертом и бросившее его прочь из дому, из города, из мундира и собственной шкуры — это ужасное, мучительное чувство теперь притупилось, и Солль просто сидел в пыльном углу дилижанса, подмостив руку под подбородок, глядя в окно и стараясь ни о чём не думать.
Саквояж его не поместился на багажной полке, и теперь путался в ногах, мешая спрятать их под сиденье; всё багажное отделение заполнено было узлами и корзинами, принадлежавшими странствующему торговцу. Сам торговец, желчный и жилистый старик, сидел теперь напротив; Эгерт прекрасно понимал, что имеет полное право потеснить его вещи ради собственного саквояжа — но не решился сказать и слова в свою защиту.
Место рядом со стариком занимала хорошенькая, юная, несколько робкая особа — по-видимому, девица преждевременно вылетела из отчего гнезда, чтобы отправиться на поиски работы, мужа и приключений. Заинтересовавшись было Эгертом и не получив с его стороны ни малейшего ответа, бедняжка теперь обиженно водила пальчиком по стеклу.
Бок о бок с Соллем сидел унылый, неопределённых лет субъект с висящим, как капля, сизым носом и короткими, сплошь в чернилах пальцами. Эгерт про себя определил его, как бродячего писца.
Плавно покачивалась туша дилижанса; купец прикорнул, навалившись лицом на раму, девица безуспешно ловила назойливую муху, писец, не отрываясь, глядел в пространство, а Эгерт, у которого от неудобной позы ныла спина и затекали ноги, думал о прошлом и будущем.
Прожив двадцать лет в Каваррене и никогда не удаляясь от него на сколько-нибудь значительное расстояние, он получил теперь возможность увидеть мир — и эта возможность более пугала, нежели радовала. Мир оказался неуютным, бесформенным средоточением городишек, селений, постоялых дворов, дорог, по которым бродили люди — угрюмые, иногда опасные, чаще равнодушные, но неизменно неприятные Эгерту незнакомые люди. Солль чувствовал себя неухоженным, измученным, затравленным; сейчас, прикрыв глаза в мерно покачивающемся дилижансе, он в который раз отчаянно пожелал, чтобы всё происходящее с ним оказалось дурацким сном. На какое-то мгновение он искренне поверил, что сейчас проснётся в своей постели и, разлепив глаза, увидит кабанов на гобеленах, и позовёт слугу, и умоется чистой водой над серебряным тазом, и будет прежним Эгертом Соллем, а не жалким трусливым бродягой; он так искренне в это поверил, что потрескавшиеся губы сами собой улыбнулись, а рука провела по щеке, будто прогоняя дремоту.
Пальцы его наткнулись на длинный рубец шрама. Эгерт вздрогнул и открыл глаза.
Торговец глухо похрапывал; девица поймала наконец муху и, зажав насекомое в кулаке, с интересом прислушивалась к звукам, издаваемым несчастной пленницей.
Светлое небо! Вся жизнь Солля, вся счастливая и достойная жизнь его тысячей осколков летела в невообразимую пропасть, позади него оставались позор и боль, которые страшно было вспоминать; впереди его ждала серая, мутная, тошнотворная неизвестность, о которой страшно было помыслить. За что?!
Солль снова и снова задавал себе этот вопрос. В корне всех обрушившихся на него бед лежала трусость, внезапно проснувшаяся в душе храбреца; но как, почему, каким образом стало возможным такое перерождение? Откуда пришла болезнь?
Дуэль с незнакомцем. Эгерт то и дело возвращался к ней мысленно и всякий раз удивлялся: неужели одно поражение способно было так сломить его? Одно нелепое, случайное поражение, произошедшее без свидетелей…
Он изо всех сил сжал зубы и уставился в окно, за которым уже бесконечно долго тянулся сырой, тёмный лес.
Копыта лошадей выбивали ровный дорожный ритм; торговец проснулся и развернул узелок с ломтём хлеба и копчёной куриной ногой. Эгерт отвернулся — он был голоден. Девица уморила наконец муху и тоже потянулась за узелком, в котором оказались булочка и кусочек сыра.
Писец, по-видимому, раздумывал, не пора ли и ему поужинать — когда в размеренном ритме лошадиных копыт появились вдруг лишние, фальшивые ноты.