#лучшиекузинынавсегда
Гладкая кожа. Широкие улыбки. Эти девушки еще не знают, что наутро от них не останется и следа.
Я смотрю на себя прежнюю, а на экране монитора отражается еще и мое нынешнее лицо. В нем все не так. Я вижу только шрамы.
Я со стуком захлопываю крышку ноутбука.
В душу заползает знакомая темнота. Та же постепенно нарастающая боль, которую я испытала, узнав о смерти родителей. То же желанное ощущение пустоты, с которым я лежала на траве, глядя на звезды.
Мрак никогда по-настоящему не уходит. Я просто держу его на расстоянии, чтобы он не затянул меня.
Темнота проще.
В ней спокойно.
Ни мыслей, ни чувств.
Если я останусь в ней надолго, то уже не выберусь.
Темнота подкрадывается, когда мечты об изменении в лице, о сцене и парне ускользают.
Вновь бросается в глаза мое отражение в стеклянной дверце шкафчика Сары, где Барби с идеальной кожей и анатомически невозможными талиями насмехаются надо мной.
Я швыряю парик в отражение изуродованной девушки.
Глядя на нее сейчас, я чувствую то же самое, что и в нашу первую встречу: кто в силах смотреть на такое лицо?
Кто сможет полюбить ее?
30 марта
Я знала, что мое лицо ужасно.
Разве можно этого не знать?
Это заметно по тому, как все на меня смотрели.
Пурпурно-розовые завитки на моем теле.
Я знала.
И не смотрела.
Целый месяц.
Пока Кора и врачи не заявили, что пора.
В зеркале
незнакомка.
Сшитое из лоскутков лицо.
Персонаж из кошмаров Тима Бёртона[18].
В коростах и ранах, неузнаваемая.
Белые лоскуты.
Розовые лоскуты.
Бугристые, словно застывший воск, лоскуты.
Кожа где-то туго натянута,
а где-то свободно висит –
помесь скелета с зомби.
Словно в зеркале комнаты смеха,
все или слишком большое, или слишком маленькое,
слишком не я.
Вместо губ – толстые розовые гусеницы.
Вывернутые ноздри с жалкими остатками хрящей.
Нет век, чтобы прикрыть розовую слизистую.
Нет ресниц.
Нет бровей.
Нет уха.
«Это не я».
«Посмотри в свои глаза», – говорит Кора.
Запертая в теле монстра,
я встречаю знакомый взгляд синих глаз.
Глава 23
В понедельник Пайпер не пришла в школу. Кроме нее мне никто не посочувствует. Идя в одиночестве по коридору, я пишу ей сообщение:
Дома.
Плохой день.
Поговори об этом с группой поддержки.
Запиши это на мой счет.
Я едва справляюсь с тестом по математике, к которому не готовилась, и обедом без Пайпер. Странная компания, с которой она обычно сидит за обедом, – все уткнулись в телефоны. Асад машет мне рукой, он сидит в компании других ребят из команды рабочих сцены. Они смеются и болтают, как обычные люди.
Не пойду сегодня в театральный кружок. Во-первых, не хочется испытать на себе гнев Кензи, на которую Асад уронил занавес. Но главное, Тони наверняка спросит меня о прослушивании. Я не собираюсь в нем участвовать, но и не могу заставить себя сказать это вслух.
На встречу группы поддержки Пайпер тоже не пришла, и я в одиночестве слушаю лекцию доктора Лейн о силе боли. Когда она просит нас вспомнить самую сильную боль, я тут же мысленно оказываюсь в «бункере», который также называют «пыточной». Это, разумеется, никакой не бункер, а стерильная палата в ожоговом отделении, где медсестры счищают омертвевшую кожу с чувствительной, обгоревшей плоти. На медицинском языке это называется «санация раневой поверхности».
Пациенты зовут это адом.
Из «бункера» постоянно доносились приглушенные вскрики, так что, даже если мне не нужно было идти на эту процедуру, я все равно не забывала о ней. Медсестры пичкали меня болеутоляющим и разрешали негромко включать любимую музыку, как будто она могла сделать сдирание кожи не столь ужасным. Единственным способом пережить эту процедуру было мысленно перенестись куда-нибудь, отделиться от тела.
Оливия, болтушка без шрамов, трещит о боли, пережитой в прошлом.
– Мы должны быть сильнее нашей боли, – в конце говорит она. – Иначе упустим самое главное.
Воспоминания о «бункере» тому виной или пережитая вчера боль от ускользнувшей сквозь мои уродливые пальцы возможности стать чуточку нормальнее, но я негодующе вскидываюсь:
– Да что ты можешь знать о боли?!
Поджав губы и сложив руки на груди, Оливия смотрит на доктора Лейн.
– Ава, это боль Оливии, не твоя, – замечает доктор Лейн.
Я выставляю напоказ руку с пересаженным пальцем.
– Вот боль! – Мой голос эхом отдается от стен комнаты. Я указываю на свое лицо. – Вот это настоящее. А у тебя даже шрамов нет!
Щеки Оливии краснеют.
– У меня есть шрамы.
Встав, она начинает задирать рубашку, однако доктор Лейн ее останавливает.
– Нет. – Она кладет руку на плечо Оливии. – Никто ничего не должен доказывать. Не здесь.
Оливия отпускает рубашку, и та скрывает идеальную кожу. Доктор Лейн кивком вызывает меня в коридор.
– Что с тобой, Ава?
– Ничего.
– То, что ты разозлилась, не страшно. Но невидимые шрамы тоже болят. И только Оливия может решить, сколько и как о них рассказывать.
Не глядя на доктора Лейн, я слабо пинаю стенку.
– В этом-то все и дело. У нее есть выбор. А я не могу спрятать свои шрамы, и у меня нет выбора.
Да я вообще ничего из этого не выбирала. Отец вытолкнул меня из окна, а врачи спасли без моего на то согласия.
– Я понимаю тебя. – Доктор Лейн указывает на шрамированную половину своего лица с опущенным уголком губ. – Поверь, я пережила то же самое. Потребовалось много времени, чтобы я приняла это. Приняла себя. Но у меня получилось. Просто нужно время.
– У меня нет времени.
– Кора рассказала мне об операции. И о спектакле.
– Дело не в дурацком спектакле.
– Ава, если ты хочешь играть в спектакле – играй, операция тебе не нужна, – отступив на шаг и разглядывая меня, заявляет доктор Лейн.
– Вы не понимаете. Я смотрю в зеркало – и не узнаю эту девушку. Я не наивная, я понимаю, что операция не вернет утраченного. Но она поможет сделать меня хоть чуточку похожей на прежнюю Аву. Возможно, этого хватит, чтобы вернуться на сцену.
Доктор Лейн тяжело вздыхает.
– Может, сегодня для тебя будет лучше поделиться со всеми чем-нибудь хорошим из твоего прошлого.
Я фыркаю.
– У меня закончились все теплые и радостные воспоминания.
Доктор Лейн строго смотрит на меня. Кажется, сегодня не обойдется без наказания.
– Копай глубже. – Она указывает на мою грудь. – Они там.
Вернувшись в зал, я почти искренне извиняюсь перед Оливией. Она слабо улыбается в ответ.
– А теперь переключимся на силу позитивного мышления, – заявляет доктор Лейн. – Ава предложила начать с хороших воспоминаний.
Оливия и Брейден поворачиваются ко мне. Жаль, что здесь нет Пайпер, которая обязательно бы пошутила о том, как все это глупо. Ведь и правда глупо. Все эти разговоры, обмен воспоминаниями и ощущениями. С глубоким вздохом я начинаю рассказывать:
– В нашем дворе рос огромный, ветвистый клен. Осенью его листья становились желтыми, красными и оранжевыми. «Наш пылающий куст» – так называл его папа. Когда он приходил с работы, я выбегала ему навстречу и папа подхватывал меня на руки прямо под этим огромным деревом. «Готова к полету?» – спрашивал он и подбрасывал меня высоко-высоко, так что сердце в пятки уходило, словно на американских горках. И земля, и он оказывались далеко-далеко. Замерев на миг на самом верху, я пугалась. Но внизу я видела папу и его распахнутые руки, готовые поймать меня. Потом он прижимал меня к груди и шептал: «Я всегда поймаю тебя».
Доктор Лейн что-то пишет в своем журнале.
– Замечательно, Ава. Спасибо.
Сегодня на терапии я заслужила высший балл – разом эмоциональный всплеск и прорыв. Доктор Лейн просит нас записать хорошие воспоминания в тетради.
Только доктор Лейн не понимает, что моя история вовсе не хорошее воспоминание.
Отцы не всегда ловят своих маленьких дочек.
Когда я падала из охваченной огнем спальни, я ждала, что он меня подхватит.
Я ждала.
Ждала.
Пока не упала на землю.
Он не поймал меня.
Он вытолкнул меня головой вперед в жизнь, в которой не мог защитить от боли.
Воспоминания – ложь.
Как и все остальное.
Пересаженный на руку большой палец ноги – не палец, а ярко-розовый парик – не настоящие волосы, и Гленн и Кора – не мои родители.
И глупые песенки не могут прогнать ночные кошмары.
2 апреля
Воспоминания, говорите?
Как насчет такого:
Случайная встреча
в пятом ряду.
Джош.
Мой Джош.
Больше не мой.
Он вцепился в попкорн,
словно тот мог спасти его
от этой встречи,
от этой девушки,
которую он когда-то знал.
Девушки
без лица.
Его щеки побледнели.
Губы, которые я когда-то целовала,
приоткрылись.
Некогда обожаемые мной глаза
округлились,
словно он увидел призрака.