Мы оба увидели призраков.
Призраков прошлого.
Парень смотрит на девушку.
Но огонь обезобразил это.
Как и все, чего он касается, –
даже воспоминания превратились в дым.
Глава 24
После занятия в группе поддержки меня забирает Гленн. На переднем сидении машины лежит куртка и мои походные ботинки.
– Хочешь немного прогуляться? – спрашивает он.
Я переобуваюсь, хотя не понимаю, зачем для обычной прогулки нужна подобная обувь. Гленн ведет грузовик в глубь каньона, рассекающего горы Уосатч. Похоже, он задумал не просто прогулку.
Остановившись на маленькой неасфальтированной парковке у извилистой дороги, Гленн указывает на ведущую вверх тропу, исчезающую за голыми деревьями. Чем выше поднимается гора, тем больше на ней снега.
– Вряд ли я смогу туда подняться, – говорю я.
Прошло уже больше года, с тех пор как я нормально занималась спортом. За последнее время я не делала ничего сложнее приседаний и не поднимала ничего тяжелее килограммовых гантелей – да и то по настоянию Палача Терри.
Натянув рабочую куртку, Гленн выскакивает из грузовика.
– Сможешь.
Он идет впереди, показывая мне путь. Тропа – одно название: мы постоянно переступаем через валуны и пригибаемся, проходя под низкими ветками. Подъем становится все круче, снег – все глубже, и компрессионное белье начинает давить на колени.
Я перевожу дух, остановившись у белого тонкого ствола осины. Но Гленн продолжает идти, и я спешу за ним, увязая в глубоком снегу: шагнуть, провалиться, вытащить ногу – и все по новой.
Я начинаю думать, что это нечто вроде наказания за мою вчерашнюю вспышку гнева, когда Гленн резко останавливается и подзывает меня подойти к валунам, с которых открывается прекрасный вид на долину. Я сажусь на один из камней. Тяжелое дыхание вырывается изо рта клубами пара.
Мы разглядываем долину. По дорогам ползут маленькие, словно муравьи, машины. В горах еще лежит снег, но в долине трава уже проклевывается из-под земли, предвещая весну. Огромная стая чаек взмывает в небо, кружась, словно пернатое торнадо, и направляясь к северу – домой.
Я смотрю на юг и почти верю, что смогу увидеть свой дом там, где земельные участки переходят в зеленые поля. Вглядываясь, я подаюсь вперед, и Гленн обнимает меня точь-в-точь как мама, когда застегивала в машине мой ремень безопасности.
– Мы с Сарой катались здесь на лыжах, – говорит Гленн, глядя вниз. – Забавно, что я считал это нашим местом. Словно мы им владели. А теперь ее нет, а эти горы никуда не делись.
Он достает из кармана что-то черное.
– Собираешься вступить в оркестр колокольчиков?
Гленн осторожно, обеими руками передает мне мамин оплавленный колокольчик – словно он рассыплется от любого дуновения. Металл, как всегда, холодный, сияющий бок покрыт матовой черной пленкой копоти.
Я трясу колокольчик, и язычок брякает о стенки. Звук изменился, стал ниже, но меня вновь удивляет, что он до сих пор звенит.
– Знаешь, почему он уцелел? – спрашивает Гленн.
– Если скажешь, что произошло чудо, я развернусь и уйду с горы одна.
Гленн берет колокольчик.
– Он уцелел, потому что у меди высокая температура плавления. – Перевернув колокольчик, он пальцем проводит по почерневшему, согнувшемуся краю. – Правда, этот сплав не полностью неуязвим для огня.
– Ну, понимаю. Я – как этот колокольчик, – зло говорю я. – Я стала безобразной, но выжила. Ух ты, да я боец! – Я победным жестом вскидываю руку.
Не обращая внимания на мой сарказм, Гленн кладет на ладонь обгоревшую память о маме.
– Ты не безобразная, – возражает он, не отрывая взгляда от колокольчика. – И ты – не только твое тело.
Гленн желает мне добра, но его слова звучат как цитаты из «Огромной книги лжи для пострадавших при пожаре». Каждая частица моего тела – это я. Мы все поставляемся только комплектом. Ладно, можно даже сказать, что мы заложники в своем теле, но все равно от него никуда не деться.
– Зачем ты хранишь его у себя на столе, если считаешь безобразным? – спрашивает Гленн.
В его руке колокольчик кажется совсем маленьким. Не верится, что он мог издавать громкий и красивый звук, который я помню по выступлению маминого хора в церкви на Рождество.
– Он мамин. Это все, что осталось от нее, – отвечаю я с комом в горле, удивившим меня саму.
Гленн с улыбкой держит колокольчик, на который падают косые лучи закатного солнца.
– Так и вижу твою маму в дурацких белых перчатках, когда она в церкви звонила в этот дурацкий колокольчик, который так любила. – Гленн замолкает, словно пытаясь подобрать слова. – И подумай, насколько больше она любила тебя. Ты – выжившая часть нее. А теперь ты часть нас.
От нахлынувшего чувства вины давит в груди и перехватывает горло. Жаль, что я не могу вернуться в прошлое и промолчать – обойтись без эгоистичных требований и грубых слов.
– Гленн, тебе не нужно…
– Нужно. Я хочу, чтобы ты услышала. Разумеется, ты никогда не заменишь нам Сару, а мы не заменим тебе родителей. Да мы этого и не хотим. Но иногда я просто не представляю, как бы мы пережили прошлый год без тебя.
Откашлявшись и выпрямившись, Гленн кладет колокольчик на камень между нами, а его большая ладонь накрывает мою искалеченную руку.
– И мы понимаем, насколько важна для тебя эта операция.
– Да нет…
– Важна-важна. Ты нас ни о чем никогда не просила. В больнице медсестры видели, что ты кусаешь губы, но на помощь не зовешь. Вся в мать. Ты сильная – иногда сильнее, чем нужно для твоего собственного блага. Так что мы с Корой знаем, что ты не станешь просить, пока это не станет для тебя по-настоящему важным.
Я жду, затаив дыхание и боясь, что даже слабейшее дуновение может сбить с пути вселенную и остановить то, что происходит сейчас.
Гленн смотрит мне в глаза.
– Так что будет тебе операция.
– Спасибо, – шепчу я, бросившись ему на шею.
Хочется сказать что-нибудь еще, но другие слова кажутся неподходящими для этого момента.
– Ты понимаешь, что твои шрамы никуда не денутся? Что изменятся только твои глаза?
– Да-да, только глаза. – Я немного отстраняюсь. – А деньги…
– Мы говорили со страховой компанией. Они частично оплатят операцию.
– И другая часть?
– Ты ведь знаешь свою тетю Кору. Если у проблемы есть решение, она его найдет. Она целый день продавала на интернет-аукционе вещи, которые нам больше не нужны, но зачем-то понадобились людям, у которых есть лишние деньги. – Гленн натужно усмехается, но, взяв меня за руку, улыбается уже искренней. – Мы хотим, чтобы ты была счастлива. Ты счастлива?
– Я не помню, когда я в последний раз так радовалась, – признаюсь я и обнимаю его так крепко, что щетина царапает мою щеку.
Спускаемся мы держась за руки, и Гленн поддерживает меня, чтобы мои ослабшие колени не подкашивались.
По дороге домой я не в силах сдержать улыбку. Кора встречает нас со слезами на глазах у входной двери. Она крепко обнимает меня, и я не спешу вырываться из ее рук.
– Операция будет через четыре недели, – говорит она.
Я снова обнимаю ее, и от удивления Кора ахает и обнимает меня в ответ, шумно дыша мне в ухо.
– Ты ведь понимаешь, Ава, что мы любим тебя – с операцией или без.
Она просит меня подняться в спальню, и оказывается, стены покрыты розовой краской до самого потолка. Красной ручкой я вывожу большими буквами слово «ОПЕРАЦИЯ!» на дате 30 апреля в календаре.
И тут я замираю, заметив, что шкафчик со стеклянными дверцами пуст. В нем больше нет кукол.
Я ставлю внутрь мамин колокольчик. Сердце щемит при мысли о том, что Кора продала вещи Сары.
Ради меня.
Чтобы я могла попасть в свою звезду.
Я звоню Тони и спрашиваю, в силе ли еще моя запись на прослушивание.
– Да, если хочешь, – отвечает он.
Я приподнимаю уголки век и смотрю на свое отражение.
– Хочу, – говорю я в телефон и улыбаюсь своему отражению.
Глава 25
Мне хочется, чтобы первой об этом узнала Пайпер. Но поскольку подруга все никак не объявляется, Кора после школы подвозит меня к ее дому.
Дом Пайпер великолепен, он похож на безупречные дома из комедийно-романтических сериалов, а вымощенная камнями дорожка ведет к широкой веранде мимо подстриженных газонов. Из общей картины этой пригородной мечты выбивается лишь самодельный фанерный пандус для инвалидной коляски.
Приходится постучать три раза, прежде чем на пороге появляется Пайпер с покрасневшими глазами, в майке и шортах – ярко-розовая компрессионная одежда больше не скрывает ее шрамы. Правая рука и бедро Пайпер в красных и лиловых разводах – гораздо более ярких, чем приглушенные оттенки моих ожогов.
До сих пор я не осознавала, насколько свежи ее ожоги – и насколько зажили мои.
– Где ты пропадала? – спрашиваю я.
Пайпер прикладывает ладонь ко лбу, защищаясь от яркого солнца.
– Я же сказала тебе – плохой день. Не было настроения для всех этих групповых страданий.
Подруга жестом приглашает меня в дом, который внутри так же прекрасен, как и снаружи. Коридор с мраморным полом ведет в прихожую, где на столике стоят свежесрезанные цветы.
– Я иду на прослушивание! – не в силах больше сдерживаться, заявляю я. – И это еще не самая лучшая новость.
Пайпер с необычайно мрачным видом поднимает палец, призывая меня умолкнуть, и разворачивает кресло в сторону кухни. Какая-то женщина яростно, содрогаясь всем телом, отмывает металлическую раковину.
– Мам, это Ава. Из группы поддержки.
Женщина смотрит на меня. Ее глаза еще краснее, чем у дочери, и взгляд такой же безжизненный.
– Бедняжка. – Она прижимает к сердцу руки в резиновых перчатках.
– Мам, не начинай. – Жестом позвав меня за собой, Пайпер едет по коридору. – Не обращай на нее внимания. Ее детектор эмоций сломался одновременно с моей ногой. Каждое мое посещения ортопеда заставляет ее лихорадочно наводить чистоту в доме. После последнего визита она еще неделю будет все драить.