Кора нажимает на другую клавишу одновременно со мной.
– Я боюсь того же самого.
– У меня есть голосовое сообщение от нее – исключительно философские рассуждения о выборе дезодоранта.
Кора смеется и хватает телефон с пианино. На экране – подрагивающее видео-селфи Сары.
«Мам, забери меня сегодня от южного выхода. Не забудь – от ю-ю-южного. Он напротив северного. Ты узнаешь меня по вот этому выражению лица, – она выпячивает губы уточкой, – да и вообще: ты же меня родила, так что не ошибешься».
Сара посылает на камеру воздушный поцелуй, и видео останавливается.
– Ты не представляешь, сколько раз я его пересматривала.
Не сдержавшись, я улыбаюсь.
– Еще как представляю.
Она потеряла дочь. Я потеряла мать. Но когда мы сидим вот так, бок о бок, эта разница не имеет значения.
Боль – это боль.
Кора вновь начинает играть на пианино, а я пою – звуки сливаются, и на этот раз я чувствую, что мы действительно на одной волне.
В день прослушивания Пайпер пропускает волейбольный кружок, чтобы подождать меня у актового зала. Из-за татуировки она пока не носит компрессионную одежду, а футболки ее день ото дня становятся все более открытыми. Теперь, когда она едет по коридору, видны и ее шрамы, и крылья феникса – они шевелятся, и кажется, будто Пайпер вот-вот взлетит.
– Тебя не беспокоит, как они потом будут выглядеть? – Я указываю на шрамы на ее руке, которые без ношения компрессионного белья могут остаться вздутыми.
Пайпер пожимает плечами.
– Они все равно никуда не денутся. – Она мрачно смотрит на мою бандану. – Так и не носишь парик, да?
– Кензи сказала, что я в нем похожа на игрушечного тролля.
– Сама она тролль. И с каких это пор нас волнует ее мнение? – бурчит Пайпер.
Со сцены раздается ужасающе высокий девичий фальцет.
По коридору идет Асад и приветственно машет нам рукой. Я сижу на полу, прислонившись к колесу инвалидного кресла Пайпер, и коротаю время за домашней работой по истории. Асад, опустившись на корточки рядом со мной, достает из сумки красные туфельки Дороти.
– Как насчет небольшого талисмана на удачу? – Его темные глаза неотрывно смотрят в мои. – Трижды щелкнуть каблуками и все такое?
Я беру туфли и глажу блестящую кожу. Глупый Асад со своей чарующей улыбочкой и заботой постоянно пробивает бреши в моей продуманной обороне под названием «Больше никаких парней».
Когда он вот так улыбается мне, в груди зарождается робкая надежда – то же самое я испытала, когда доктор Шарп приподнял мои нижние веки, – может, после операции я смогу вычеркнуть из «Списка вещей, исчезнувших в огне» не только театр…
Пайпер забирает у меня туфли и возвращает их Асаду.
– Аве не нужен талисман на удачу.
Но когда наступает моя очередь идти на сцену, Пайпер снимает с шеи и протягивает мне цепочку с подвеской-фениксом.
– У меня же теперь есть другие крылья.
– Погоди-ка, это что, момент искренности Пайпер?
Подруга шутливо пихает меня в плечо.
– Ага, что-то я совсем расклеилась. – Она смахивает несуществующую слезинку. – Посмотри-ка, Асад, наша малышка уже выросла.
Асад кладет руку на плечо Пайпер, а другую прижимает к сердцу. Я подбираю красные туфли с пола и прячу их в сумку.
Удачи много не бывает.
На сцене меня уже дожидается комиссия из трех человек. Они расположились полукругом: в центре на складном парусиновом кресле сидит Тони, слева от него пожилая женщина – видимо, преподаватель актерского мастерства, а справа девушка, исполняющая роль Злой Ведьмы.
Напротив них, подбоченившись, стоит Кензи. Она будет подавать реплики Дороти, а я исполнять роль Глинды.
Кензи вручает мне сценарий, и мы читаем примерно десять строчек. Дальше идет моя песня.
Я стою напротив комиссии, стараясь не обращать внимания на ледяной взгляд Кензи, которая явно не забыла и не простила мое участие в падении занавеса. Я пою без музыки, отчего чувствую себя еще более одинокой и будто обнаженной.
Единственный способ отгородиться от пристальных взглядов, это самой закрыть глаза. Так и я делаю, как при обработке ран, – отстраняюсь от мира. Я и не заметила, как дошла до последних строк:
Птицы летают над радугой,
Но почему же,
Ах, почему же
Я не могу летать?
Последний звук затихает, и я открываю глаза. Преподавательница актерского мастерства, сняв очки, утирает платочком слезы, отчего я ощущаю себя еще более неловко.
Тони с грохотом роняет на пол папку и, кажется, чертыхается себе под нос.
– Вы меня, конечно, извините, но я просто зол. – Он поворачивается ко мне с таким видом, будто хочет потребовать от меня объяснений. – Почему ты не пришла на первое прослушивание? Я бы дал тебе глав…
Кензи резко выпрямляется, обрывая его на полуслове:
– Он позже сообщит тебе о результате, – отрывисто заявляет она мне.
Я спускаюсь со сцены, а Тони о чем-то горячо шепчется с преподавательницей актерского мастерства.
Если бы моя жизнь была мюзиклом, мы бы вместе с ними исполнили сейчас постановочный танец. Они бы подняли меня на плечи, а над радугой воспарили бы синие птицы.
Вместо этого Кензи открывает дверь и жестом выпроваживает меня.
Жизнь совсем не мюзикл.
Мы с Пайпер сидим на бордюре, дожидаясь, когда за нами приедут, и тут к нам подходит Тони.
– Ава?
– Да? – Я встаю, но, даже выпрямившись, достаю ему макушкой только до груди.
– Роль твоя. Она, конечно, небольшая, но это будет отличный опыт для следующего года, когда ты придешь на нормальное прослушивание.
Я с улыбкой киваю.
– По одному шажку за раз.
– Значит, ты согласна? – Он протягивает руку для пожатия. – Ты понимаешь, что тебе нельзя будет петь с закрытыми глазами?
– Понимаю. – Я пожимаю его руку. – И я согласна.
Пайпер взвизгивает от радости, и я шикаю на нее. Тони собирается уходить, но я его останавливаю.
– Скоро у меня будет операция. На глазах. Так что ко дню премьеры я буду выглядеть чуть… лучше.
Тони раздраженно поджимает губы, совсем как на прослушивании.
– С таким голосом, как у тебя, никто и не задумается о твоем лице. И тебе тоже не стоит о нем беспокоиться.
Тони уходит, и Пайпер шлепает меня по заду. Заслонив глаза от солнца, я смотрю на нее. Подруга улыбается, я еще не видела у нее такой широкой улыбки.
Я тоже расплываюсь в улыбке, хотя меня до сих пор потряхивает при мысли о том, на что я согласилась.
– Ты ведь понимаешь, что это значит? – спрашиваю я.
– Что у Кензи будет инфаркт?
– Точно. А у тебя есть семь недель, чтобы натренироваться аплодировать стоя.
Глава 27
Тони назначил девушку с короткой стрижкой помогать мне вживаться в роль. Ее зовут Сейдж, а характер у нее, как у лабродудля, – такая же задорная и энергичная и так стремится услужить, что иногда очень хочется окатить ее из шланга холодной водой, чтобы успокоить.
Когда рядом нет Кензи, Сейдж становится по-настоящему милой и изо всех сил старается мне помогать. Она говорит, ей нравится быть не только дублершей Кензи.
– Ее устраивает, что запасной вариант – это именно я. Так ей не приходится беспокоиться о том, что кто-нибудь отравит ее обед и получит ее роль.
Смертоносный обед? В какую драму я ввязалась?
На сцене Асад сколачивает домик Дороти. В глубине души мне хочется вновь носить черную футболку, помогать за кулисами и обмениваться с Асадом строчками из старых бродвейских мюзиклов, а не разучивать свою роль.
Но благодаря бесконечной энергичности Сейдж я ухитряюсь за несколько недель выучить песни (жизнерадостную «Добро пожаловать в страну Жевунов» и донельзя примитивную «Уже дома») и плавно влиться в репетиционный процесс. Сцена, читка ролей – все это обрушилось на меня, словно привет из прошлого. Даже Кензи по большей части держится в стороне, лишь иногда бросая ехидные замечания о моих успехах или старании.
Сейдж рассказала мне, что после выходки Асада с занавесом Кензи злилась целую неделю.
– Впрочем, мы это заслужили, – говорит она с искренней улыбкой, сидя по-турецки на сцене. – Но помимо этого она еще злится на то, что ты увела у нее подругу, а Тони всем твердит, будто роль Дороти следовало отдать тебе. – Стрельнув взглядом по сторонам, Сейдж наклоняется ближе. – До аварии она не была настолько… м-м-м…
– Бешеной? – предлагаю я.
– Яростной, – шепотом продолжает Сейдж. – Та авария изменила всех нас.
Она поднимает рукав, обнажая толстый морщинистый лиловый шрам вокруг предплечья.
– Ты тоже была в той машине?
– Да. Пайпер пострадала больше остальных. Но шрамы есть у всех нас.
Близится день операции, на улице уже вовсю оттепель, и я ощущаю себя почти как раньше – до того, как очнулась после пожара. Кора замечает, намазывая меня кремом, что слышала, как я пела в душе. Я смущенно бормочу извинения, но она лишь смеется.
– Даже не смей прекращать! Хорошо, что в этом доме опять звучат песни.
Уже середина апреля. Мы с Пайпер сидим за круглым столом в читальном зале библиотеки. Пайпер просматривает домашнее задание по математике, а я придумываю, как написать пять страниц доклада о пяти строчках сонета. Подходит Асад и бросает перед нами на стол какую-то листовку.
– Дамы, грядет субботняя вечеринка. Театральное событие сезона.
Девушка за соседним столом шикает на нас, призывая к тишине.
Пайпер шикает на нее и берет листовку. Бегло глянув, она качает головой и кладет ее обратно.
– Я не в настроении веселиться. Особенно в доме Кензи.
В последнее время Пайпер все время не в настроении. Например, вчера она практически не обратила внимания, как какой-то парень свистнул ей вслед и грубо пошутил над ее татуировкой. То есть она наехала колесом на его ногу, но как-то без души.