[223]
Пробуждение Матери[224]
Полночь… Спит весь мир, замерев в безмолвьи,
Спит Земля на коленях мрака;
Небо спит, бездыханны буйные ветры;
За густой чернотою туч не мерцают звезды.
Птицы, спрятав глаза крылами,
Погрузясь в себя, отдыхают в гнездах;
И не рыщут звери, и не слышно ни шага…
Но вот пробуждается Мать.
С ужасным криком пробуждается Мать.
Подобные паре солнц, страшные очи раскрыв,
Пробуждается Мать.
Пробуждается Мать, но ни лист не дрогнет;
Слабое пламя лампы в комнате гаснет:
На пустых городских дорогах, на полях, и в лесах, и в горах
Все живое забылось во сне глубоком.
Не вскипают морские воды,
И не бьются волны о брег со смехом:
Океан безмолвствует, тих, недвижим.
Почему ж пробудилась Мать?
Слово чье услышав, пробудилась Мать?
Чьей безмолвной молитве вняв, пробудилась Мать,
Чтобы с криком ужасным встать?
Когда Мать погрузилась в сон, кто питал надежду,
Что средь этой кромешной мглы вдруг Она проснется?
Побежденное тьмой, в тоске безысходной сердце
Вздрогнет, слыша сквозь сон даже лист упавший.
То могучий Асур, баловень удачи,
Самовластен, хитер, надменен,
Власть свою простер надо всей землею.
Вдруг ужасный слышится крик, Матери крик;
Вдруг, как ста океанов рев, слышен Матери глас;
Пробуждая своих сынов, громко Мать зовет,
Как гремит громовой удар.
Но ужели никто среди этой темнейшей Ночи
Не стоял на посту ради Матери, пробужденный?
Только горстка отважных в шафрановых одеяньях,
Обнажив мечи, не смыкала очей во храме:
Слуги верные Матери грозной,
Омывая своею кровью Матери стопы,
Неустанно, бессонно они воевали с Тьмою.
И вот подымается Мать:
Томима жаждой, во гневе пробуждается Мать;
Львиным рыком вселенную полня, пробуждается Мать,
Чтобы мир ото сна поднять.
Сея молнии из очей и гремя леденящим смехом,
Потрясает Она головами врагов титанов —
Багрянеющий кровью, ужасен цветок Ее гнева.
Подымается Мать и шлет роковые знаменья.
Кто же Ты, потрясающая во тьме головами титанов?
Ты, что ливнями крови омыла землю,
Ты, чьи очи горят, словно два пожара?
Сотрясая мир, Ты идешь, о Мать, ужасная ликом.
Слышим мы Твой клич громовой: «Вставайте, вставайте!»
Твой могучий глас все сильней гремит, изгоняя
Безмятежную праздность и сонное прозябанье.
Это Ты, наша Мать!
Ты идешь, пылая очами смерти,
Ты танцуешь, ожерельем из черепов бряцая.
Эй, внимайте, шагает Мать!
«Эй, вставайте, вставайте все!» – грозный глас взывает.
«Боги, демоны, люди, вы все вставайте!» —
Слышен яростный вопль, слышен радости клич счастливый.
Это Ты, моя Мать!
Ты приходишь, о Мать, блистая очами смерти.
Ты шагаешь – и пляшут в такт черепа Твоего ожерелья.
Всюду бой, звон мечей и агония тел повсюду;
И бушует огонь, достигая небес оглохших;
От ужасного грохота битвы земля трепещет;
И струятся всюду кровавые реки.
О когда же, когда Тебя мы узнаем, Мать?
Лишь когда раздастся Твой зов, океанским ревом,
И дыханье Твое сметет всех титанов царство,
И, богинею грозной, Ты явишься, улыбаясь, —
Лишь тогда мы узнаем Тебя, о Мать!
Лишь увидев, как Ты танцуешь в потоках крови,
Мы поймем, что Ты, о Мать, наконец пробудилась.
Живая Материя
Я скитался в неведомых далях и достиг царства сказочных грез:
Оказался на бреге звонкогласой реки.
Надо мною простерлась безбрежная твердь голубая
В безмятежной своей тишине.
Здесь на нашей планете играют, вовек неразлучны,
Двое пылких влюбленных, Небеса и Земля,
Предаваясь своей сокровенной утехе.
Вечно к Небу свой взор устремляет Земля,
Озирая любимого образ лазурно-прекрасный,
И трепещет зелеными купами трав и дерев.
А пресветлое Небо своим светозарным блаженством
Обнимает Возлюбленной милой могучее тело,
И вздымается ввысь горделивой главою, и смехом любви полнит вечность.
Так они забавляются здесь, в нашем царстве, не зная разлада.
Ну а там, в нижнем мире, Земля умирает в печали и страхе,
Словно брошена в мертвой вселенной одна.
Затерявшись в Бескрайности той, устрашась восхождения ввысь,
Словно в тяжком кошмаре влачится ничтожная жизнь человека.
Беспредельные шири земли онемевшей и мертвой
Распростерлись в безжизненной тьме Пустоты неизбывной.
Не увидеть ни деревца и ни травинки, ни камня, ни крова людского.
Взор летит все вперед и вперед без конца… Но хотя и устал,
Не могу я вернуться! Жестокая тяга жестокой равнины
Вечно пленника вдаль увлекает, как будто к враждебному краю,
Дальше, дальше в безбережный мир,
В бесконечность немую.
Все же смог я заставить себя обернуться
Вновь ко брегу другому, увидеть тот камень суровый,
Словно силой титана сплоченный в единую глыбу,
Неприступный и грозный. Под стрелами яростных ливней,
Достигая главою небес, выше туч воздвигаясь,
Тяжкий труд свой титан совершал в наслаждении диком,
Преисполнен восторга от игрищ Природы жестоких.
Но жестокости большей искал он, влекомый фантазией буйной,
И, оскалясь, за линией линию высек на камне суровом:
Влажный берег реки лег гигантским скелетом,
Обнаженным, утратившим плоть костяком омертвелой земли.
И лежит он вовек, неоплаканный и неотпетый,
Здесь, на самом краю мирозданья, в пространстве унылом.
Ни изгиба, приятного взору, ни цветка, ни травинки —
Лишь отвесным утесом, презревшим всю мягкость и нежность,
Горделиво вонзается в воду бездушный, безжизненный камень.
Вдалеке же пустыня простерлась лениво,
Чтобы слиться с утесом в одно. В их единстве суровом
Ни любви нет, ни нежности милой —
Лишь объятья холодного камня,
Поцелуи материи мертвой.
Я окинул глазами поток величавый.
Молча воды стремит он рекою волшебного царства —
Тихий, сонный, могучий, – неистовой жизненной силой,
Заключенной в объятья Природы на хребте гималайском.
Путь далек, узок выход на волю:
Там, в теснине, где пустошь встречается с камнем,
Там разверзся он, зевом алкающей смерти.
Будто здесь, на опасной, последней границе земли
Смерть сама пролегает громадою спящей,
В страшных каменных кольцах своих всю вселенную стиснув.
Мерно и величаво стремит свои воды волшебный поток.
И в его бурунах мчится Дадхикра[225] – дивный ведийский скакун,
Воплощение Бога как жизненной силы. Обузданный славной уздою,
Выгнув гордую шею, он вздымается ввысь, вознося человека
По дороге небес в царство Истины вечной.
Но не Жизни ль река
Низвергается вниз водопадом на этом пути?
Это ль высший итог?
С воем падает вниз он стремительно, будто низвергнутый грешник,
В жесточайшее царство. Стенания нижней реки
Поразили мой слух, словно тысячи страждущих вопли!
Огляделся я, полный печали, и мыслил:
«Что за горестный край! неживая земля! неподвижное царство!
В шуме – что за безмолвие, в скорости – что за недвижность?!
Заживут ли когда-нибудь люди на этой инертной земле,
Силой жизни своей оживив это мертвое царство?
Где же Пуруша[226], что предназначен для Пракрити[227] этой?»
И отвергнута, словно в испуге, та мысль поспешила
Вновь в обитель свою – и недвижна, как прежде, земля.
Неожиданно я пробудился и взор свой направил в себя.
Изумленный, узрел я, что мертвое царство воскресло, —
Ожила и река, и бескрайняя жуткая пустошь,
Даже небо сознательным стало, наполнилось жизнью
И застывшее тулово смерти – этот каменный образ
Стал питоном уснувшим, и шум ниспадающих вод
Уносил в отдаленье рыданья души пробужденной.
И я понял, зачем здесь воздвигся тот гордый утес,
Прям и строг и лишен состраданья и счастья.
И я понял надежду, что полнит могучую реку,
Уносящую воды к безбрежному устью, незримому взором,
Током жизненной силы, поглощенной стремленьем вперед.
Я узнал, почему здесь никто не взывает друг к другу,
И не ищет друг друга, и знать не желает друг друга.
Каждый занят одним лишь собой и своими пустыми делами,
Завороженный вихрем забот и игрой настроений.
Но однажды, когда друг на друга они вдруг наткнутся,
Что-то дрогнет внутри, и глухое, заблудшее, думает тело:
«Посмотри-ка, ведь это еще одно “я” вдруг ко мне прикоснулось,
И воистину сладостно прикосновение это!» —
Вот и все, и не вспыхнет заветная жажда
Ни в движеньи, ни в речи, ни в мысли.
Разуверясь во всем, я весь мир ощутил лишь бескрайней темницей.
Только вдруг сладкий голос раздался внутри у меня:
«Оглянись и постигни надежду Пракрити,
Осознай, что тюрьма эта – Матери сердце,
Тайный смысл различи, что скрывается в этой игре».
И я поднял пылающий взор и узрел в отдаленьи
Посреди беспредельной пустыни две людские фигурки:
Мальчик с девочкой в пылких безумных объятьях