acintya-rūpa, но которая становится очень близкой и ощутимой для энергий нашего сознания, эмоций, воли и знания, когда они, превосходя себя, свою слепоту и узость, поднимаются в сияние духовной, неизмеримой, супраментальной Ананды, силы и гнозиса. Это Он, невыразимый Абсолют, а также Друг, Господь, Источник Света и Возлюбленный, является объектом и целью этого наиболее совершенного поклонения и приближения, этого самого сокровенного внутреннего становления и самопосвящения. Это единство, эти отношения превосходят все формы и законы ограниченного ума и, являясь истиной нашего «я» и духа, намного превышают все низшие дхармы. Тем не менее, или скорее, именно по этой причине – поскольку такова истина нашего «я» и духа, истина их единства с тем Духом, в котором все берет свое начало и благодаря которому все, будучи его производным и воплощением его замысла, живет и трудится, – это не отрицание, а осуществление всего, к чему стремятся ум и жизнь, что они несут в себе как свой скрытый смысл и пока еще не реализованное предназначение. Так что не через Нирвану, которая предполагает исключение и полное отрицание всего, чем мы являемся на земле, приходит это высочайшее совершенство и освобождение в духе, а через Нирвану, которая устраняет и полностью уничтожает неведение и эго и дает нам невыразимую реализацию знания, воли и стремления сердца, возвышает их, погружает в Божественное, Вечное, избавляя от всех ограничений, nivasiṣyasi mayyeva, преображает все наше сознание и переводит его в более великое внутреннее состояние.
Суть этой духовной проблемы и характер этого перехода, о котором обычному человеческому уму так трудно составить верное представление, напрямую связаны с кардинальным различием между невежественной жизнью эго в низшей природе и сияющим и безграничным существованием освобожденного Дживы в его собственной истинной духовной природе. Отказ от невежественной жизни должен быть полным, а переход к беспредельному существованию абсолютным. Рассматривая эту проблему, Гита подчеркивает разницу между двумя этими состояниями. С одной стороны, есть это жалкое, боязливое, хвастливое, эгоистическое состояние сознания, ahaṇkṛta bhāva, парализующая узость этой маленькой, беспомощной отдельной личности, в соответствии с взглядами которой мы обычно думаем и действуем, чувствуем и реагируем на воздействия внешнего мира. С другой – есть обширные духовные миры бесконечной полноты, блаженства и знания, к которым мы получаем доступ, когда достигаем единства с божественным Существом и становимся его проявлением и образом в сиянии вечного света, вместо того чтобы быть искажающей его маской в сумраке эгоцентрической природы. Выражение satataṁ mac-cittaḥ[28] указывает на полноту этого единства. Жизнь эго основана на комплексе очевидных ментальных, витальных и физических истин существования, на системе прагматических отношений между индивидуальной душой и Природой, на интеллектуальной, эмоциональной и чувственной интерпретации вещей, используемых маленьким и ограниченным «я» в нас, с тем чтобы среди неизмеримости вселенских процессов отстаивать идеи и удовлетворять желания нашей изолированной и связанной личности. Все наши дхармы, все обычные системы ценностей и нормы поведения, определяющие наши взгляды, наше знание и наши поступки, зиждутся на этом узком и ограниченном фундаменте, и следование им даже в пределах самого обширного круга, центром которого является эго, не позволяет нам вырваться из этого ограниченного круга. Это тот круг, в котором душа, подчиненная противоречивым побуждениям Природы, чувствует себя либо довольным, либо бунтующим пленником.
Ибо в этом круге Пуруша скрывает себя, скрывает за покровом невежества свое бессмертное и божественное бытие, подчиняясь закону настойчивой и ограничивающей Пракрити. Это тот самый непреодолимый закон трех гун. Это шаткая трехступенчатая лестница, ведущая к божественному свету, но не достигающая его. На первой ступени царит закон или дхарма инерции: тамасический человек пассивно подчиняется внушениям, импульсам и волевым побуждениям своей материальной, полусознательной витальной и чувственной природы, действуя по привычке и механически. При подъеме на вторую ступень в силу вступает закон или дхарма действия; раджасический, витальный, динамический, активный человек пытается навязать свою волю миру и своему окружению, но тем самым он лишь усиливает иго своей раджасической натуры, отягощает ярмо своих бушующих страстей, желаний и эгоистических притязаний, увеличивает груз своего беспокойного своеволия, делает свою тяжкую ношу еще тяжелее. На верхней ступени жизнь подчиняется гармоничному, сбалансированному закону или дхарме; саттвический человек пытается установить свои ограниченные нормы, основанные на рассудочном мышлении, понятиях целесообразности или добропорядочности, и следовать им, он стремится жить согласно своим религиям и философиям, этическим формулам, ментальным системам и конструкциям, четко очерченным представлениям и принципам поведения, входящим в противоречие с жизнью во всей ее целостности и всеохватности и постоянно нарушаемым в процессе осуществления более широкого вселенского замысла. В иерархии гун дхарма саттвического человека является высочайшей, но и она представляет собой ограниченное видение и нормы «карликов». Ее несовершенные указания ведут к мелкому и относительному совершенству, которое на какое-то время удовлетворяет просветленное эго такого человека, но не основывается ни на всей истине души, ни на всей истине Природы.
Однако, на самом деле, реальная жизнь человека ни в одно мгновение не бывает подчинена только какому-то одному из этих трех законов – она не является ни механически монотонным исполнением первого примитивного закона Природы, ни борьбой деятельной и энергичной души, ни торжеством света сознания и рассудка, доброй воли и знания. Имеет место смешение всех этих дхарм, и из этой смеси наши ум и воля создают более или менее произвольные конструкции, пытаются следовать их духу и букве, максимально подчинить им жизнь, но в реальности этого удается достичь лишь за счет компромисса с другими побуждающими факторами универсальной Пракрити. Саттвические идеалы нашей просветленной воли и рассудка сами по себе – либо компромиссы (в лучшем случае, гибкие и прогрессивные), вечно несовершенные и подверженные постоянным переменам, либо, если они приобретают абсолютный характер, законы, не выполнимые для простого смертного и по большей части игнорируемые или же исполняемые лишь частично. И если нам иногда кажется, что мы полностью соблюдаем их, то только потому, что игнорируем имеющуюся в нас смесь подсознательных или полусознательных сил и мотивов, которые настолько же сильно или даже сильнее, чем наши идеалы, влияют на наши поступки. Это недостаточное знание себя порождает тщеславие человеческого ума и его самодовольство; это тайная и темная изнанка белоснежных одежд человеческой святости, и именно это неведение лежит в основе показного эгоизма знания и добродетели. Лучшее человеческое знание – это наполовину неведение, а высочайшая человеческая добродетель грешит изъянами, и даже будучи абсолютной в теории, она становится довольно относительной на практике. Абсолютные саттвические идеалы не могут преобладать, как общий закон жизни, и определять поведение людей; необходимые для возвышения и облагораживания индивидуальных помыслов и поступков, они, оказывая на жизнь настойчивое влияние, улучшают ее, но не могут радикально изменить, и только в мечтах о будущем мире, небесная природа которого свободна от искажений нашего земного существования, они представляются полностью реализованными. А иначе и быть не может, потому что ни природа этого мира, ни природа человека не являются и не могут быть монолитом, сделанным из одной лишь саттвы.
И мы видим, что, чтобы вырваться из этого круга, ограничивающего наши возможности, из этого противоречивого смешения дхарм, нам прежде всего нужно устремиться к чему-то безличному, отступить внутрь и погрузиться в нечто беспредельное и универсальное, спокойное и свободное, истинное и чистое, скрытое ныне узким умом эго. Проблема заключается в том, что мы относительно легко погружаемся в эту безличность и ощущаем эту свободу в минуты тишины и покоя, но нам не так-то легко научиться действовать, находясь в этом безличном состоянии. Мы не сможем следовать безличной истине или безличной воле в своих поступках до тех пор, пока хотя бы частично живем в нашем обычном уме, живем тем, что свойственно и присуще этому уму, следуя закону нашей личности, подспудно подчиняясь побуждениям нашей витальной природы, находясь в тени эго. Из-за этих влияний наше следование безличной истине незаметно становится прикрытием системы интеллектуальных предпочтений, которая настойчиво поддерживается ограниченными воззрениями нашего ума, а стремление действовать безлично и бескорыстно оборачивается еще большей предвзятостью и упрямым отстаиванием произвольных и необоснованных решений, якобы санкционированных свыше. С другой стороны, создается впечатление, что абсолютная безличность предполагает столь же абсолютный покой, что все действия связаны с механической активностью эго и трех гун и, чтобы выйти из этого узкого круга, нужно оставить жизнь и всякую деятельность. Впрочем, эта безличная тишина не является в данном случае высшим словом мудрости, поскольку мы можем попытаться достичь самореализации, не прибегая к ней и минуя ее или же рассматривая ее как промежуточный этап и временное достижение на нашем пути. Есть более полное, более мощное и более позитивное духовное переживание, в котором границы нашей эгоистической личности и узкий круг ума исчезают в неизмеримой бесконечности некоего величайшего «я» и духа, а жизнь и деятельность остаются не только возможными и желательными, но и достигают своей беспредельной духовной полноты и становятся величественным средством восхождения.
Предпринимались более или менее успешные попытки соединить абсолютную безличность и динамические возможности человеческой природы. Теоретики и практики буддизма Махаяны считали, что решение этой сложной проблемы сводится, с одной стороны, к обретению глубокого бесстрастия и свободы от ментальных и витальных привязанностей и