[164] , в особенности его «Современная любовь», которая, по-видимому, повлияла на становление моего раннего стиля в поэзии. Других поэтов заката романтизма я не читал. Из более поздних или из не принадлежащих к этому направлению авторов я знаю только А. Е.[165] и Йейтса[166] , немного Френсиса Томпсона[167] , его «Небесную гончую» и «Царствие Божье», и несколько стихотворений Джеральда Хопкинса[168] ; но Хопкинса и Томсона я узнал поздно, Хопкинса совсем недавно, так что оба они не могли оказать на меня влияния, хотя один английский критик в Индии меня хвалил, называя производным от Суинберна с Хопкинсом, а другие выдвигали предположение, будто моя любовь к сложным эпитетам берет начало от Хопкинса! Если не считать Арнольда[169] , чье влияние на меня заметно, поэтами викторианского романтизма, повлиявшими на меня, были, наверное, подсознательно Теннисон[170] и Суинберн, но ранний, поскольку более поздние его стихи мне не нравились. Тем не менее, вполне возможно, что общая атмосфера всего того периода заката викторианского романтизма – если это был закат – послужила отливкой для моих работ, которые безусловно несут на себе отпечаток того времени, когда они были написаны. Беда моих стихов с точки зрения признания их широкой публикой заключается в том, что ранние, вошедшие в состав «Поэтического сборника», принадлежат прошлому, и теперь, когда эстетическая среда изменилась так резко, у них мало шансов на признание, тогда как последние мои мистические стихи, а также «Савитри» принадлежат будущему, и, вероятно, придется им ждать следующего поворота. Что же касается мистических стихов, которые ваш друг хвалит в столь высоких выражениях, то другие их критиковали не меньше, чем он всё остальное. Некоторые критики писали, что в них нет духовного чувства и не видно духовного переживания; по их мнению, это сугубо ментальные построения с умозрительной образной системой и, следовательно, не имеющие истинной ценности духовной и мистической поэзии.
Таким образом, что мы получаем в итоге? Что я тут должен принять как результат проверки моего сознания на эстетичность? Это правда, звучат и голоса с другой стороны, не только моих учеников, но людей, которые не имеют со мной такой связи. Мне говорили про безымянных, то есть не известных широкому кругу людей, которые в Англии случайно прочли «Любовь и Смерть» и почувствовали тот же внезапный восторг, что и вы; другие даже восхищались моими ранними стихами, находя там и то прекрасное и вдохновенное, которого не нашли Х. и рецензент из «Таймс». Правда так же, им каждому нравится свое: Эндрюс, пытаясь доказать, что я крупный поэт, цитирует в основном «Риши» и эпиграмму на Гете; английский критик Ричардсон выделил у меня «Урваши», «Любовь и Смерть» и другие романтические поэмы, считая при этом, что мои поздние стихи не столь вдохновенны, слишком интеллектуальны и философичны, слишком обращены к рассудку, и так же он заклеймил часть того, что было сделано в средний период, сетуя на то, что я, долгое время кормивший читателей нектаром, потом стал предлагать им обыкновенную воду. Он делит поэтов на великих и хороших и говорит, что я принадлежу ко второй категории и не принадлежу к первой, но поскольку в ряду хороших у него стоит Шелли и другие поэты его ранга, то это не просто похвала, а «нектар», который любой проглотит с превеликим удовольствием! У Кришнапрема (Рональда Никсона), Мура и других мнение также вполне благожелательно, а ведь все они, и англичане, и индийцы, не менее способны сделать точный вывод в отношении литературного произведения, чем мои строгие критики. Я говорю про Кришнапрема, поскольку его оценка составляет любопытный резкий контраст с оценкой Х. – тот не находит в моей поэзии полутонов, тогда как Кришнапрем, раскритиковавший творчество Харина за то же самое, за отсутствие полутонов, у меня их видит в избытке. Тут задумаешься, что такое полутона, или, быть может, из этого следует вывод, что объективно нет никаких полутонов, а есть просто термин для определения субъективной реакции читателя? И такую полную противоречивость суждений я вижу всегда; один критик говорит о «Персее», что там есть хорошие стихи, но нет драматического накала, разве что в одной сцене, а сюжет его совершенно неинтересен, тогда как другой видит и драматизм действия, и напряженный сюжет, который захватывает и не отпускает от начала до конца. Высочайшая похвала, полный разгром, сдержанный комплимент, панегирик вперемежку с резкостями – таковы качели, которые неизбежно то возносят, то обрушивают вниз несчастного поэта, опрометчиво положившегося на мнение современной критики. Я же могу льстить себя мыслью, будто всё это яркое разнообразие мнений, от полного восхищения до полного отрицания, означает, что в моих сочинениях всё же есть что-то живое и настоящее. Или могу утешаться тем, что мои стихи не признаны, потому что я их публиковал несвоевременно, слишком запоздало из-за своей эгоистической привычки писать исключительно ради собственного удовольствия, а не из жажды поэтической славы и бессмертия, и держал их в ящике стола в два, а то и в три раза дольше, чем советовал Гораций, который считал, что поэту лучше отложить свое сочинение лет на десять и публиковать только потом, если он прочтет его и всё же сочтет достойным. Свою вторую из двух ранних поэм, «Урваши», я для начала отослал Лайонелу Джонсону, поэту и литератору с известной репутацией, который работал тогда в крупном издательстве. Он признал за ней кое-какие поэтические достоинства, но сказал, что это подражание Мэтью Арнольду и поэтому едва ли имеет право на существование. Но Лайонел Джонсон, как мне сказали потом, Арнольда видел везде, как ведантийский мудрец везде видит Брахмана, и если бы я отправил свою драму дальше, в другие издательства, то возможно какой-нибудь другой рецензент, менее сосредоточившийся на своем, мог бы найти в ней больше достоинств, а поскольку романтизм тогда еще был в моде, то за ним и другие критики и читатели могли бы составить свое мнение, сходное с вашим и с мнением Ричардсона, и, кто знает, я мог бы занять свое, пусть и скромное, место в ряду поэтов периода заката романтизма. Может быть, тогда мне не пришлось бы принимать поспешное и опрометчивое решение не переиздавать «Поэтический сборник» и я даже стал бы лелеять надежду на то, что, когда минует мода на антиромантизм, он займет свое место, каким бы оно ни было, и будет жить дальше.
Что касается той высокой оценки, которую ваш друг дал моим мистическим стихам[171] , то тут я мало что могу сказать. Я принимаю его оговорку, что стихи неравноценны: они были написаны очень быстро – думаю, в течение недели, – и я не работал над ними потом долгое время, как обычно поступаю с другими стихами, прежде чем их опубликовать; он для анализа выбрал лучшие стихи, хотя и другие там хороши, хотя хороши не настолько; размер в них приблизительный, а язык и идея не дотягивают до той высоты, до которой могли бы. Два слова я хотел бы сказать о его сомнениях по поводу некоторых строк в стихотворении «Мысль-Параклит», где дано описание духовных планов. Я могу их понять; поскольку в этих строчках нет точного ярковыраженных, явственных начала и концовки и здесь нет точного описания, а только общее, то человеку, не имеющему мистического опыта, они могут показаться слишком пространными и неясными. Однако там нет натяжек; точное и детальное описание этих духовных планов слишком бы удлинило стих, потому я и дал его лишь в общих чертах в нескольких строчках, но описал правильно, эпитеты соответствуют реальности, в том числе даже относящиеся к цвету: «ноги цвета красного золота»[172] и «бело-темно-красный океан под луной»[173] . Цвета значимые, те, которые интеллектуальная критика считает символическими, но тут они больше чем символ, они – частый элемент мистического видения; я позволю себе вспомнить выразительное, яркое видение Рамакришны, когда он поднялся к высшим планам и увидел оттуда мистический смысл рождения Вивекананды. Наконец, самый тот факт, что именно эти стихи так понравились вашему другу, я могу рассматривать как достаточное подтверждение того, что тут мои усилия показать духовные планы не увенчалась полным провалом.
Как же тогда относиться к тому, что тот самый критик не оценил или же недостаточно оценивает «Савитри», которая также является мистической символической поэмой, хотя отлита в другую форму и поднята на другую высоту, и как относиться к его критике? Отчасти, вероятно, причина столь разного отношения как раз и заключается в разнице формы и уровня, а если принять во внимание его эстетические вкусы и их ограниченность, то разное его отношение к ним было неизбежным. Он, похоже, и сам видит эту причину, когда объясняет разницу своего отношения к «Лисидасу» и к «Потерянному раю». Вкусы его проявляются в его особенном пристрастии к Френсису Томпсону и Ковентри Патмору[174] , в отношении к «Огненному ветру» и «Нисхождению», а также в изящных рассуждениях по поводу «Небесной гончей» и «Царства Божьего» и в явном непонимании «Потерянного рая». Я думаю, он по своей природе склонен считать всякую возвышенную поэзию риторической, слабой и декламаторской, если не увидит в ней, что высокий слог поддержан внутренним содержанием – сочетание, которое мы видим у позднего Томпсона и которого, на его взгляд, нет в «Савитри». Но оно в «Савитри» есть, или, во всяком случае, я старался его вложить, и вы это почувствовали, причем не только вы; а он не смог потому, что оно лежит за пределами его личного опыта и для него недоступно. Тот же, кто обладает описываемым в «Савитри»