[183] Я также несколько раз делал переводы с санскрита (белым стихом и рифмованным пятистопным ямбом); но не понимаю, какой перевод Калидасы вы имеете в виду. Большинство тех рукописей исчезло в водовороте и катаклизмах моей политической деятельности.
Вопрос: Позавчера Х. сказал мне, что считает длинный монолог бога любви Камы, или Маданы[184], из «Любви и Смерти» одной из вершин поэмы – он столь же прекрасен, как и отрывок о сошествии в Ад, которым я восхищаюсь с тех самых пор, как несколько лет назад прочел поэму впервые. Он добавил, что и Мать также была им очень тронута. Почему-то в тот раз я отнесся к нему без большого энтузиазма. Мне он показался трогательным и по-своему бесподобным, очень сильным и очень точным психологически, но, если не считать первые восемь или десять строчек в начале и три-четыре в середине, я там не увидел потрясающей поэзии – по крайней мере, не увидел вершины поэзии. Каково ваше личное мнение по этому поводу? Разумеется, я не буду вас цитировать никому. Вот этот отрывок, чтобы освежить вашу память:
But with the thrilled eternal smile that makes
The spring, the lover of Rathi golden-limbed
Replied to Ruru, «Mortal, I he;
I am that Madan who inform the stars
With lustre and on life’s wide canvas fill
Pictures of light and shade, of joy and tears,
Make ordinary moments wonderful
And common speech a charm: knit life to life
With interfusions of opposing souls
And sudden meetings and slow sorceries:
Wing the boy bridegroom to that panting breast,
Smite Gods with mortal faces, dreadfully
Among great beautiful kings and watched by eyes
That burn, force on the virgin’s fainting limbs
And drive her to the one face never seen,
The one breast meant eternally for her.
By me come wedded sweets, by me the wife’s
Busy delight and passionate obedience,
And loving eager service never sated,
And happy lips, and worshipping soft eyes:
And mine the husband’s hungry arms and use
Unwearying of old tender words and ways,
Joy of her hair and silent pleasure felt
Of nearness to one dear familiar shape.
Nor only these, but many affections bright
And soft glad things cluster around my name.
I plant fraternal tender yearnings, make
The sister’s sweet attractiveness and leap
Of heart towards imperious kindred blood,
And the young mother’s passionate deep look,
Earth’s high similitude of One not earth,
Teach filial heart-beats strong. These are my gifts
For which men praise me, these my glories calm:
But fiercer shafts I can, wild storms blown down
Shaking fixed minds and melting marble natures,
Tears and dumb bitterness and pain unpitied,
Racked thirsting jealousy and kind hearts made stone:
And in undisciplined huge souls I sow
Dire vengeance and impossible cruelties,
Cold lusts that linger and fierce fickleness,
The loves close kin to hate, brute violence
And mad insatiable longings pale,
And passion blind as death and deaf as swords.
O mortal, all deep-souled desires and all
Yearnings immense are mine, so much I can.»
Но с взволнованной вечной улыбкой, что рождает
Весну, златорукий возлюбленный Ратхи
Ответил Руру: «О смертный;
Я тот Мадана, кто звездам дает
Сиянье и на широком холсте жизни рисует
Тенями и светом картины счастья и слез,
Кто делает волшебными будничные мгновения жизни
И обычные речи, скрепляя жизнь с жизнью
Слиянием противящихся душ,
И нежданными встречами околдовывая постепенно…
Ответ: Мое личное мнение совпадает скорее с мнением Х., нежели с вашим. Наверное, здесь нет ничего потрясающего в смысле силы творческого воображения и видения, какие есть в описании сошествия в Ад; но, тем не менее, не думаю, что где-то в другом месте мне удалось превзойти этот отрывок по силе языка, страсти и правде чувств, слитых в точном и благородном ритме в единое и совершенное целое. И думаю, мне удалось раскрыть истинную суть бога Камы, бога витальной любви (я не имею в виду «витальное» в его строгом йогическом смысле; а имею в виду любовь, которая влечет, бросая в страсти друг к другу две жизни), с достаточной полнотой поэтического видения и поэтической силой, которые ставят этот монолог на одну из вершин, пусть и не наивысшую, творческого достижения. Таково мое личное мнение, но, разумеется, другие не обязаны видеть то же самое.
Вопрос: А.Е. сделал несколько интересных замечаний по поводу моих стихов – замечаний порой любопытных, порой весьма тонких. Он предупреждает меня против частого употребления таких слов, как «бесконечный», «вечный», «безграничный». Трудность их употребления волновала меня и раньше – частое употребление придает стихам не вполне уместный для мистической индийской поэзии оттенок стихов Гюго; но мне любопытно понять, обесценились ли они у меня или я их неверно употребил. Во всяком случае вы никогда не бранили меня за них. Что касается тех двух моих стихов, которые вам очень понравились, он похвалил только одну фразу в «Ne plus ultra» – «стремительный, как песня, ум» – и ничего не сказал про «Эту заблудшую жизнь». Не странно ли? Кстати, экземпляр вашей «Любви и Смерти» готов к отправке в Англию. Мне интересно, как ее примут критики. Должны бы с энтузиазмом. Там много потрясающих строф. Помните, как Руру спускается в Паталу, подземный мир? Я написал, что я думаю об этом пассаже в своем эссе «Шри Ауробиндо – Поэт». Никогда не переставал им восхищаться. Вот эти строки:
In a thin soft eve
Ganges spread far her multidious waves,
A glimmering restlessness with voices large,
And from the forests of that half-seen bank
A boat came heaving over it, white-winged,
With a sole silent helmsman marble-pale.
Then Ruru by his side stepped in; they went
Down the mysterious river and beheld
The great banks widen out of sight. The world
Was water and the skies to water plunged.
All night with a dim motion gliding down
He felt the dark against his eyelids; felt’
As in a dream more real than daylight,
The helmsamn with his dumb and marble face
Near him and moving wideness all around,
And that continual gliding dimly on,
As one who on a shoreless water sails
For ever to a port he shall not win.
But when the darkness paled, he heard a moan
Of mightier waves and had the wide great sense
Of Ocean and the depths below our feet.
But the boat stopped; the pilot lifted on him
His marble gaze coeval with the stars.
Then in the white-winged boat the boy arose
And saw around him the vast sea all grey
And heaving in the pallid dawning light.
Loud Ruru cried across the murmur: «Hear me,
O inarticulate grey Ocean, hear.
If any cadence in thy infinite
Rumour was caught from lover’s moan, O Sea,
Open thy abysses to my mortal tread.
For I would travel to the despairing shades,
The spheres of suffering where entangled dwell
Souls unreleased and the untimely dead
Who weep remembering. Thither, O guide me,
No despicable wayfarer, but Ruru,
But son of a great Rishi, from all men
On earth selected for peculiar pangs,
Special disaster. Lo, this petalled fire,
How freshly it blooms and lasts with my great pain!»
He held the flower out subtly glimmering.
And like a living thing the huge sea trembled,
Then rose, calling, and filled the sight with waves,
Converging all its giant crests: towards him
Innumerable waters loomed and heaven
Threatened. Horizon on horizon moved
Dreadfully swift; then with a prone wide sound
All Ocean hollowing drew him swiftly in,
Curving with monstrous menace over him.
He down the gulf where the loud waves collapsed
Descending, saw with floating hair arise
The daughters of the sea in pale green light,
A million mystic breasts suddenly bare,
And came beneath the flood and stunned beheld
A mute stupendous march of waters race
To reach some viewless pit beneath the world.
Вечером тихим и мягким
Ганг широко раскинул свои волны,
Мерцающий шум многих своих голосов,
И из лесов чуть видных берегов
Вдруг лодка белокрылая взлетела,
В ней одинокий молчаливый бледный кормчий.
Ступил на борт, с ним рядом Руру встал;
И двинулись они загадочной рекою, созерцая,
Как берега скрываются из глаз. Весь мир