Барнс посмотрел на нее как на чокнутую:
– Жало?
– Да, сэр. – Эф поспешил поддержать Нору. – Мы уверены, что именно этим органом нанесен разрез на шее Джима.
Глаза Барнса снова забегали.
– Вы хотите сказать, что один из выживших в этой авиакатастрофе отрастил жало, которое и вонзил в шею Джима?
Эф кивнул и снова показал на третий снимок:
– Эверетт, мы должны отправить остальных выживших в карантин.
Барнс взглянул на Нору – та согласно закивала.
– То, о чем вы говорите… эти новообразования, это перерождение органов… Такие вещи заразны?
– Именно этого мы и опасаемся, – ответил Эф. – Джим, скорее всего, заражен. Мы должны посмотреть, как прогрессирует эта болезнь, если хотим остановить ее развитие и вылечить его.
– Ты говоришь, сам видел это… это втягивающееся жало, как вы его называете?
– Мы оба видели.
– А где сейчас капитан Редферн?
– В больнице.
– И каков прогноз?
– Ничего определенного, – ответил Эф, прежде чем Нора успела открыть рот.
Барнс уставился на Эфа, только теперь начиная понимать, что дело пахнет жареным.
– Помещение трех людей в карантин означает потенциальную панику среди трехсот миллионов. – Барнс вновь окинул взглядом их лица, ища подтверждение своим словам. – Вы думаете, это как-то связано с исчезновением тел из моргов?
– Не знаю, – ответил Эф, хотя с языка едва не сорвалось: «Об этом даже подумать страшно».
– Хорошо, – кивнул Барнс. – Я запущу соответствующие процедуры.
– Запустишь процедуры?
– Потребуется некоторая возня.
– Это нужно сделать немедленно! – воскликнул Эф. – Прямо сейчас.
– Эфраим, то, что ты мне рассказываешь, необычно и тревожно, но инцидент, вероятно, уже изолирован. Я знаю, ты озабочен здоровьем коллеги, однако, чтобы объявить федеральное распоряжение о карантине, я должен запросить и получить приказ президента, я ведь не ношу такой приказ в бумажнике. На данный момент я не вижу свидетельств потенциальной пандемии, а потому должен запустить соответствующие процедуры по обычным каналам. Пока нет приказа, я не хочу, чтобы ты беспокоил других выживших.
– «Беспокоил»?!
– Паника и так будет. Зачем раньше времени выходить за установленные законом рамки? И вот что я тебе скажу: если другие выжившие тоже заболели, почему мы до сих пор ничего о них не слышали?
На это Эф не нашел ответа.
– Я с вами свяжусь, – объявил Барнс и отправился звонить в Федеральное авиационное управление.
Нора посмотрела на Эфа:
– Не делай этого.
– Не делай чего?
Но она-то его знала.
– Не ищи других выживших. Не ставь под угрозу наш шанс спасти Джима, разозлив эту адвокатшу или напугав остальных.
Эф не успел ответить. Открылись наружные двери, и двое фельдшеров скорой помощи ввезли в секционный зал каталку, на которой лежал мешок с телом. К ним тут же подошли двое санитаров морга. Мертвые не собирались дожидаться, когда прояснится тайна исчезновения трупов. Они просто продолжали поступать. Эф легко мог вообразить, что будет с Нью-Йорком, если разразится настоящая жестокая эпидемия. Муниципальные ресурсы – полиция, медицина, санитарные службы, морги – будут быстро смяты превосходящими силами противника, и Манхэттен в считаные недели превратится в огромную вонючую компостную кучу.
Санитар наполовину расстегнул молнию мешка и, изумленно вскрикнув, отпрыгнул от стола. С его перчатки на пол капало что-то белое. Переливчатая жидкость молочного цвета потекла из мешка на стол, потом на пол…
– Что это, черт побери, такое? – спросил санитар фельдшеров скорой помощи, которые пятились к дверям с выражением крайнего отвращения на лице.
– Дорожное происшествие, – ответил один из фельдшеров. – Попал под колеса после драки. Ну, не знаю… может, грузовик перевозил молоко или что-то в этом роде…
Эф натянул латексные перчатки, которые взял из коробки на столике, подошел к мешку и заглянул в него:
– А где голова?
– Там, внутри, – ответил второй фельдшер. – В общем, где-то там.
Эф увидел, что голова отрезана по самые плечи, а обрубок шеи сочится белым.
– И этот парень был голый, – добавил фельдшер. – Та еще ночка.
Эф расстегнул молнию до конца.
Безголовый труп принадлежал полному мужчине лет пятидесяти. И тут Эф обратил внимание на стопы мертвеца. На большом пальце виднелась кольцевая рана, словно совсем недавно этот палец был обмотан проволокой… А к проволоке могла крепиться бирка, какими помечают трупы в моргах.
Нора тоже увидела след от проволоки и побледнела.
– Драка, говорите? – переспросил Эф.
– Так нам сказали, – ответил фельдшер. Он открывал наружные двери, чтобы выкатить каталку. – Счастливо оставаться. Удачи вам.
Эф застегнул молнию. Он не хотел, чтобы кто-либо еще увидел след от проволоки. Не хотел вопросов, на которые не мог ответить.
Он повернулся к Норе:
– Тот старик…
Нора кивнула.
– Велел нам уничтожить трупы, – вспомнила она.
– Он знал об ультрафиолете.
Эф стянул перчатки, думая о Джиме, который лежал один в изоляторе… и кто мог сказать, что росло у него внутри.
– Мы должны выяснить, что еще он знает.
17-й полицейский участок, Восточная Пятьдесят первая улица, Манхэттен
Сетракян насчитал в камере тринадцать человек, в том числе помешанного бедолагу со свежими царапинами на шее, который сидел на корточках в углу, плевал на руки и растирал слюну.
В своей жизни Сетракяну доводилось видеть вещи и похуже, гораздо хуже. На другом континенте, в другом столетии, во время Второй мировой войны, его, румынского еврея с армянской фамилией, привезли в концентрационный лагерь, который назывался Треблинкой. В 1943 году, когда лагерь прекратил свое существование, Сетракяну было девятнадцать. Попади он туда сейчас, не протянул бы и нескольких дней, а может, даже не пережил бы дороги в лагерь.
Сетракян взглянул на соседа по скамье, мексиканского юношу лет восемнадцати. С синяком на скуле, с запекшейся кровью от царапины под глазом. Но вроде бы незараженного.
Куда больше тревожил Сетракяна друг парня, который недвижно лежал, свернувшись калачиком, с другой стороны от мексиканца.
Гус, злой, раздраженный, испуганный – адреналин-то весь вышел, – заметил взгляды, которые бросал на него сидящий рядом старик.
– Проблемы?
Остальные обитатели камеры вскинули голову в ожидании драки между мексиканским уличным бандитом и старым евреем.
– У меня действительно очень большая проблема.
Гус мрачно взглянул на него:
– Как и у всех нас.
Сетракян почувствовал, что другие сокамерники отвернулись, – развлечения не будет, поняли они. Сетракян пристально посмотрел на друга мексиканца: тот лежал, прикрыв рукой лицо и шею и подтянув колени к груди.
Гус еще раз взглянул на Сетракяна и наконец вспомнил:
– А я тебя знаю.
Сетракян кивнул. К этому он привык.
– Сто восемнадцатая улица, – сказал он.
– «Ломбард Никербокера». Да… черт. Ты однажды надрал моему брату задницу.
– Он что-то украл?
– Пытался. Золотую цепочку. Теперь он торчит, ничего не соображает. Но тогда был крутым. Брат на несколько лет меня старше.
– Не следовало ему и пытаться.
– Он знал, что не следовало. Потому и попытался. Золотая цепочка стала бы военным трофеем. Он хотел показать улице, на что способен. Все предупреждали его: «Не связывайся с этим ломбардщиком».
– В первую же неделю после покупки ломбарда кто-то разбил мне витрину. Я поменял стекла и стал ждать. Поймал тех, кто пришел, чтобы разбить ее вновь. Я дал им некую пищу для размышлений, и они захотели рассказать об этом своим друзьям. Это случилось тридцать лет назад. С тех пор мне никто не бил витрину.
Гус посмотрел на скрюченные пальцы старика, выглядывающие из шерстяных перчаток.
– Что случилось? Попался на воровстве?
– Не на воровстве, нет. – Старик потер руки. – Давняя травма. Переломы. А залечить их как следует не было возможности.
Гус показал ему татуировку на руке, сжав кулак так, что кожа между большим и указательным пальцем вздулась. Там были три черных кружка.
– Смотри, как на вывеске твоего магазина.
– Три шара – древний символ ломбарда. Но у твоей татуировки другое значение.
– Бандитский символ, – сказал Гус, откидываясь спиной к стене. – Означает – вор.
– Но ты никогда не воровал у меня.
– Во всяком случае, ты меня не ловил, – улыбнулся Гус.
Сетракян посмотрел на брюки Гуса, оглядел дыры, прожженные на черной материи.
– Я слышал, ты убил человека.
Улыбка Гуса исчезла.
– Он тебя не ранил? У тебя на лице ссадина. От копов досталось?
Теперь Гус смотрел на него как на полицейского стукача:
– Тебе-то что до этого?
– Ты видел, что у него во рту?
Глаза Гуса широко открылись. Старик наклонился вперед, словно для молитвы.
– Что ты об этом знаешь? – прошептал Гус.
– Знаю, – сказал старик, не поднимая головы. – Это чума, которая обрушилась на город. А скоро в беде будет весь мир.
– Никакая это не чума. Просто какой-то псих с… с гребаным языком, торчащим из его… – Гус понял, как нелепо звучат его слова. – Так что это было, мать твою?
– Ты дрался с мертвецом, пораженным заразной болезнью.
Гус вспомнил глаза толстяка, пустые и голодные:
– Он что, типа pinche[50] зомби, что ли?
– Лучше подумай о нем как о человеке в черном плаще. С клыками. С забавным акцентом. – Он повернул голову к Гусу, чтобы тот лучше его слышал. – А теперь убери плащ и клыки. Убери забавный акцент. Вообще убери все забавное, с ним связанное.
Гус жадно ловил каждое слово. Ему очень надо было все узнать. Эта мрачная интонация в голосе старика, этот тщательно скрываемый страх – они были просто заразительны.
– Послушай, что я тебе скажу, – продолжал старик. – Этот твой друг… Он заражен. Можно сказать, укушен.