— Конечно, — ответил я. — Но он еще и замечательный человек, этот Боттенлаубен, — добавил я рассеянно.
Я снова взглянул на штандарт, точнее на Хайстера, а еще точнее — на его спину и на древко штандарта. Почему-то его спина раздражала меня — наверное, потому, что все время была у меня перед глазами.
Ничего другого я видеть не мог, потому что Хайстер должен был держаться за спиной полковника. Тем не менее я заметил, сколь надменные манеры у этого прапорщика. То есть мне показалось, что его манера нести штандарт — надменная. Я сказал себе, что он мог бы носить его скромнее. В конце концов, он ничего не мог поделать с тем, что оказался самым старшим прапорщиком в полку. Но вел он себя так, словно только у него лично было исключительное право носить штандарт. Он ни с кем не разговаривал, и я напомнил себе, что ему так положено, но этот факт все равно меня раздражал. Еще мне не понравился жест, которым он прижал к себе древко, протягивая мне руку при знакомстве.
В общем, мне казалось, что штандарт ему не подходит, нести штандарт нужно с удовольствием, а не с надменностью. Было что-то нежное и прекрасное в том, как шевелились на легком ветерке складки его парчи, словно женское платье. А этот, думал я, носит знамя как палку, на которой что-то висит и которую он должен охранять. Однако потом я сказал себе, что сужу о нем несправедливо и что он несет штандарт так, как следует его нести, вот и все. Но как бы то ни было, я должен признать, что штандарт произвел на меня сильное впечатление. Мне стало интересно, думают ли так же другие солдаты. «Может, и нет, — сказал я себе. — Потому что в строю не только прапорщики, самый старший из которых должен нести штандарт…»
Даже погрузившись в эти мысли, я смог заметить, что не я один был озабочен теми же материями или чем-то подобным и даже говорил об этом. Потому что внезапно я услышал слово «штандартенфюрер». Это Боттенлаубен как раз говорил полковнику: поскольку он передал в штаб полка прапорщика графа Хайстера в качестве штандартенфюрера, то у него стало на одного офицера меньше, чем в других эскадронах, и он просил, чтобы меня назначили к нему. Полковник оглянулся на меня и сказал:
— Пожалуйста, граф Боттенлаубен! Забирайте к себе этого прапорщика.
Боттенлаубен махнул мне рукой, я подъехал к нему.
— Юнкер, принимайте первый взвод! — сказал он.
— Есть, господин ротмистр, — ответил я, отчасти еще поглощенный своими мыслями.
Я возглавил первый взвод, стоящий на правом фланге эскадрона, солдаты которого были уже в седлах. Вахмистр, стоявший перед строем, занял место позади взвода, а Антон и мой конюх рысью обогнули фланг и присоединились ко второму звену. Сразу после этого полковник отпустил Боттенлаубена. Тот скомандовал «направо», эскадрон повернул и тронулся, полковой трубач дал еще один сигнал, и подошел следующий эскадрон. Во время маневра первый взвод оставался впереди, поэтому я ехал во главе всех, а Боттенлаубен, попрощавшись с полковником, рысью скакал ко мне на своем длинноногом тракене. Поравнявшись со мной, он протянул мне руку в коричневой перчатке из наппы, какие обычно носили немецкие офицеры, и, улыбаясь, очень тепло пожал мою. При этом он наклонился ко мне, словно угрожающе нависшая башня, украшенная сверху мехом опоссума. В тот момент — да и позже, когда он был рядом — у меня возникло чувство, что все в порядке и что мы выиграем войну: такая уверенность исходила от этого большого человека, украшенного великолепными военными символами, которые мы почти все поснимали — аксельбанты, гвардейская звезда, меховой кивер, медали. Он носил все это уверенно, без опаски даже в сложных ситуациях, как будто это было само собой разумеющимся и не могло причинить никаких неудобств. У него была способность относиться к трудностям просто — так, как будто их не было. В его присутствии можно было себе представить, что если что-то пойдет не так, то двадцать тысяч гусар гвардейского полка Гросенхайн явятся на помощь и всех перемелют.
Он тряс мою руку, и я с удовлетворением отвечал ему, как будто все так и должно было случиться.
— Ну, юнкер, — сказал он, — вот мы и встретились! Вчера я отлично повеселился, слушая эрцгерцогиню, которая считает, что украинские полки все еще находятся на Украине, и когда майор, который вас остановил, подтвердил, что они все еще там. Эрцгерцогиня, когда она пригласила меня, понятия не имела, что я был с теми самыми полками, в которые она отправила вас. Но я им ничего не сказал. Я ожидал, что вы окажетесь где-нибудь здесь, юнкер, а не там, в Азии, и тем более рад, что вы теперь в моем эскадроне!
— Я тоже, граф Боттенлаубен, — сказал я. — Я очень этому рад. И должен поблагодарить вас за то, что вчера вы были так необычайно добры ко мне.
— А вы были весьма оригинальны, юнкер! — сказал он. — Чем-то вы мне сразу понравились. Но юная дама, которой я обязан вашим обществом, воистину прекрасна, и ведь она, не колеблясь, простила вам ваше нападение. Жаль, что вся эта идиллия продлилась недолго. Но ведь Белград не так уж далеко; и, может быть, мы еще увидим ее, эту фройляйн Ланг.
— Да, — сказал я, — возможно.
— Кстати, как долго вы добирались, юнкер? Я сам ехал в машине и по дороге пытался заснуть. Вы, должно быть, устали.
— Немного.
— После обеда я освобождаю вас от службы, вы сможете выспаться.
— О, спасибо большое!
— Главное, — заключил он, — что вы попали под мое крыло.
Затем он добавил еще одну фразу, смысл которой был в том, что мы «со всем справимся».
Тем временем вперед выступили офицеры других взводов. Это были обер-лейтенант фон Аншютц и лейтенант барон Кох. Аншютцу было около двадцати восьми или тридцати. Он был спокойным, симпатичным человеком из хорошей семьи с достатком: его жена, — они были женаты два или три года, — владела имением в Богемии, где разводили сахарную свеклу и был даже свой перерабатывающий завод. Боттенлаубен тоже был женат. Но о его жене мы узнали только, что она живет где-то в центральной Германии в лесном поместье и много гуляет. Аншютц однажды показал мне фотографию своего маленького ребенка. Дитя было очаровательное. Кох был из семьи государственных чиновников, не намного старше меня, говорили, что он прекрасно ладит с местными девушками.
Мы познакомились друг с другом, но поначалу наш разговор был коротким, так как эскадрон только что подошел к своим домам и был отдан приказ располагаться.
— Найдите себе квартиру, юнкер, — сказал Боттенлаубен, слезая с лошади. — Увидимся снова в половине первого.
Он помахал мне рукой и ушел.
С помощью Антона и конюха я приискал комнату на ферме, которая мне понравилась, да и конюшня рядом была отличная. Антон распаковал и разложил мои вещи. Он выглядел совершенно измученным. Ему было тяжело, он слез с лошади, тихонько застонав, но теперь он меня не ругал, как обычно, не винил во всем, а просто устал. Я велел ему поскорее поесть и лечь спать, сам немного привел себя в порядок, помылся и около половины одиннадцатого отправился в офицерскую столовую нашего эскадрона. Столовая, конечно, тоже помещалась в крестьянском доме. Боттенлаубен был уже там и встретил меня словами:
— Полковник вызывал меня к себе и хотел знать, почему вас на самом деле прислали сюда, юнкер. Мне пришлось рассказать ему всю историю. Он очень смеялся, хотя в остальном он довольно сварлив. Милый, но в целом довольно угрюмый человек! Думаю, у него больной желудок.
— Вот как? — сказал я. — Мне жаль. Я хотел бы спросить вас, граф Боттенлаубен, кое о чем в связи со вчерашней историей.
— Слушаю, юнкер.
— Разрешите мне съездить в Белград сегодня вечером. Лучше, если я скажу вам прямо, а не уйду тайно. Еще хочу попросить у вас пропуск на мосты через Дунай. Потому что мне абсолютно необходимо снова поговорить с фройляйн Ланг.
— Слушайте, юнкер! — воскликнул Боттенлаубен. — Вы не должны этого делать!
— Должен, граф Боттенлаубен! Ходят слухи, что мы скоро отправимся отсюда.
— Слухи?
— Да. Так что если я выеду вечером, то вернусь завтра утром, ведь мы, без сомнения, не выступим раньше завтрашнего дня. Я сменю лошадей и смогу вернуться сюда вовремя. Из-за меня у вас точно не будет проблем, граф Боттенлаубен.
— Они будут у вас, юнкер, потому что Ланг, если вы явитесь среди ночи, выгонит вас. Подумайте об этом!
— Нет, не выгонит. Граф, я знаю, что она будет ждать меня.
— Ланг?
— Ланг.
— У вас была возможность поговорить с ней?
— Да.
— Да? Когда же, молодой человек?
— Перед отъездом из Белграда.
— Эт-то мне нравится! — воскликнул он. — Как же вам удалось? Где вы с ней разговаривали?
— В Конаке. Она была так любезна, что приняла меня.
Мгновение он смотрел на меня, а затем сказал:
— Вот как? Она была так любезна?
— Да.
— Ну, тогда, — выдохнул он, — тогда вы, конечно, должны ехать, юнкер. Юную леди, особенно если она такая любезная, нельзя заставлять ждать.
— Вы очень добры, — сказал я. — В самом деле, очень добры! И вы никому не скажете?
— Нет, конечно же, нет. Но мне жаль, что вас не будет здесь вечером. Я хотел немножко отпраздновать ваше прибытие…
— Ox, — сказал я, — мы можем сделать это в другой раз, если вы не против.
— Вам, конечно, неважно, скучно нам здесь или нет, у вас лучшие планы. Но езжайте, ради Бога!
— Очень любезно с вашей стороны, граф.
— Конечно, очень любезно! По крайней мере, не угробьте лошадей, туда и обратно путь неблизкий.
— Да. Я позабочусь о них, о лошадях.
— И горе вам, если не вернетесь завтра утром!
— Я вернусь!
— Что за дела с этим юнкером! — воскликнул он. — Все ему удается! Видит девушку из хорошей семьи, заводит с ней знакомство и встречается с ней следующей ночью! Поразительно! Вот это эскадрон! Кох тоже мутит шашни со всеми барышнями здесь, в городке, а теперь и вы со своими любовными историями. Слава Богу, хоть Аншютц думает только о своей жене. Единственный, кто здесь безупречен, так это я. Потому что я думаю о жене только в самых экстренных случаях.