Я ненадолго остановился у кухни, где рядовые варили кофе. Здесь тоже пахло дымом, людьми и кофе. Я прошел в следующий эскадрон и, наконец, к пулеметчикам. Дальше начинались квартиры улан. В полку было три эскадрона вместо шести и один пулеметный.
Я остановился посреди улицы. Несколько секунд спустя я понял, что думаю о чем-то, даже не зная о чем. Должно быть, о том, что ищу здесь.
Ведь я что-то искал, не зная, что делаю.
Я искал штандарт.
Я вышел из своей квартиры, полагая, что хочу просто пройтись, и не осознавал, что на самом деле у меня было другое, вполне определенное намерение; но чем дальше я шел, тем понятнее мне становилось, что я не могу найти что-то, сам еще не зная что. Наконец, я понял, что с самого начала хотел увидеть штандарт.
И почувствовал, что все еще не хочу признаваться в этом самому себе. Мне хотелось поскорее выбросить эту мысль из головы, но было уже поздно, теперь я знал, что ищу.
Я вдруг почувствовал себя так, будто поймал себя на чем-то постыдном. Именно из-за этого меня не отпускало странное, сбивающее с толку раздражение, которое я чувствовал все время и из-за чего мне стало стыдно, когда я осознал это. Ощущение длилось всего пару секунд: увидеть сон, понять, что это сон, и проснуться.
Действительно, у меня вдруг возникло ощущение, что я сплю. Я поднял глаза, огляделся, затем развернулся на каблуках кругом. Улица, по которой я только что шел, была пуста, бряцание котелков смолкло. Я выбросил сигарету, которую держал в руке, закурил новую и пошел обратно. Я спрашивал себя, что со мной случилось, почему я брожу по улице и тайком ищу штандарт вместо того, чтобы выйти из дома и просто спросить: «Где он? Я хочу его увидеть».
Но почему я хотел его увидеть, мне было непонятно. Может, мне это приснилось. Однако в то же время я не понимал, почему мне нельзя взглянуть на штандарт. Почему солдат не может испытывать интерес к штандарту?! Но где он в самом деле? С Хайстером, в его квартире или с полковником в штабе полка, стоит перед домом или несет службу, ждет, что что-то случится? Во всяком случае, я никак не мог его найти. Но теперь мне уже расхотелось смотреть на него, или все же хотелось, но я отговаривал сам себя. Было странно думать, что я зашел так далеко в этих своих мыслях.
Я медленно пошел назад и, проходя мимо домов, снова смотрел в окна, где солдаты уже снимали сапоги, ложась спать, после чего задумчиво поглядел себе под ноги. Меня не интересовало, что делают солдаты, мне захотелось подняться на самую вершину городка. Подойдя к столовой нашего эскадрона, я увидел в окно, что Боттенлаубен, Аншютц и Кох уже там. Это меня удивило, ужинать было определенно рано, так что, возможно, случилось что-то непредвиденное. Я быстро шагнул в коридор и открыл дверь в комнату, где находились они все.
— Где ты так долго был, юнкер? — спросил Боттенлаубен.
— Господин ротмистр? — сказал я.
— Уже четверть девятого.
— Четверть девятого? — удивленно воскликнул я.
— Конечно.
— Но ведь только что было семь!
— Уже восемь прошло! Вы проспали?
— Я? Нет, я пошел пройтись… до восьми.
— Ну, у вас получилось, даже более того. Давайте приступим к еде, я бы хотел потом поехать с вами в другие эскадроны, познакомить с господами, которых вы не знаете.
Я посмотрел на Боттенлаубена, затем сбросил шинель и сказал:
— Мне неловко за опоздание, но я готов поклясться, что встал не позже половины седьмого. Не понимаю, как такое могло случиться.
С этими словами я сел, в некотором замешательстве, потому что действительно не понимал, как я мог так ошибиться со временем. Может быть, Антон разбудил меня позже, а может, его часы пошли не так, но ведь на него всегда можно было положиться. Я отвлекся от этих мыслей, когда он и Йохен вошли и началась церемония сервировки.
Антон надел на Йохена пару собственных белых перчаток — и, должно быть, успел потренировать его. В результате Йохен, который прежде был каким-то угловатым, прислуживал теперь гораздо лучше. Он находился под таким давлением Антона, что просто не мог прислуживать плохо. Казалось, он разучился двигаться как обычно и сейчас делал это по-змеиному, что выглядело чрезвычайно странно. Но порой его природная скованность вновь давала о себе знать, и он опять так стучал шпорами, что Антон нервно подскакивал на месте. Это была забавная картина. В целом, Антон все еще выглядел весьма озабоченным мыслями о моей намеченной ночной вылазке. Он даже не смотрел на меня, а вел себя как отец, который на службе и вынужден улыбаться, хотя его единственная дочь опростоволосилась. Желая сбить его с толку, Боттенлаубен постоянно спрашивал, что приготовил Йохен.
Так продолжалось примерно до девяти. Ничего существенного сказано не было, потому что присутствовали слуги. Тогда Боттенлаубен встал и сказал, что мы попьем кофе в другом месте. Нам пора. Аншютц и Кох должны были пойти к пулеметчикам и ждать нас там, а он вместе со мной зайдет к полковнику, в другие эскадроны, а затем придет к ним.
Все встали, я грозно посмотрел на Антона, и он ушел.
Мы с Боттенлаубеном прошли к полковнику, но штандарта я там не увидел. Мы посидели несколько минут, нас просили остаться подольше, но Боттенлаубен сказал, что мы останемся в другой раз, а пока меня нужно познакомить со всеми офицерами. То же повторилось в двух других эскадронах, наконец мы подошли к пулеметчикам, там тоже побыли несколько минут, после чего Боттенлаубен сказал мне:
— Юнкер, теперь тебе нужно пойти к полковнику.
— Разве вы там не были? — спросил Аншютц.
— Нет, — сказал Боттенлаубен. — К тому же юнкер пойдет один. Так что, — он повернулся ко мне, — возьмите с собой эту записку, я забыл передать ее полковнику.
С этими словами он протянул мне лист бумаги, я быстро развернул его и глянул текст. Это был пропуск. Я благодарно улыбнулся Боттенлаубену и откланялся. Он помахал мне вслед.
Было уже десять часов. Я быстро дошел до своей квартиры, вошел в конюшню. Антон уже оседлал Гонведгусара.
— Что ж, — сказал я. — Сегодня ты очень хорошо служил. Офицеры тебя хвалят. Это было истинное удовольствие.
— Господин прапорщик, — сказал Антон, — я больше ничего не говорю!
— Именно это я и хотел тебе предложить.
— Господин прапорщик, — ответил он, — больше вместе с этим гусаром я прислуживать не буду. Хоть тащите меня всем эскадроном.
— Выводи лошадь, — сказал я, кивая на Гонведгусара, — во двор. А потом принеси мой пистолет.
Он развернул лошадь и повел ее во двор. Пока я отпускал ремни стремян и садился в седло, Антон принес пистолет. Он подал его мне, и, пока я пристегивал оружие, он тихо напевал что-то себе под нос. Я думаю, что он проклял всех баб, к которым когда-либо таскались мужчины. Я взял поводья, махнул ему и выехал через ворота. На песке деревенской улицы стук копыт сразу затих.
6
Выехав из деревни, я перешел на галоп. Гонведгусар был мерином с сильными плечами и хорошей холкой, венгерско-галицийских кровей, происходил от степных лошадей, скрещенных с арабскими скакунами. Он был лисом, а другая лошадь, Фаза — лисой. У Гонведгусара была красивая арабская шея, а у Фазы шея оленя. Она сейчас лежала на соломе и спала, а ему приходилось нестись галопом. Он летел вперед, не прилагая особых усилий, но, конечно, его нельзя было сравнивать с Мазепой. У Гонведгусара не было того превосходного стиля охотничьего коня, и я предвидел, что к тому времени, как мы достигнем Дуная, он будет совершенно измотан.
Луна, которая была уже высоко, почти в зените, освещала нас спереди слева, но после Эрменьеша, где дорога поворачивала строго на юг, она светила нам прямо в лицо. Эрменьеш лежал неподвижно и сонно, в домах гусарам, вероятно, снилось, что они переходят Дунай, хотя они того и не хотели. Во сне они по-прежнему подчинялись приказам, но не тогда, когда бодрствовали.
Я скакал, держа вожжи в сцепленных руках, гадая, что будет дальше. Луна сияла на пряжках и нагруднике Гонведгусара, я видел ее на своих перчатках и думал, сколько всадников ехали вот так, освещенные луной, — вестовые с приказами, разведчики, патрули, эскадроны, полки. Они скакали так сотни лет, с тех пор возникла империя, священная империя, они скакали по приказу императоров — в кирасах, колетах, в шубах, в шапках, в серой современной форме, и никто из них даже не помышлял о том, чтобы не подчиниться приказу. Но теперь об этом думали все. В прошлом, наверное, солдат дезертировал, потому что хотел вернуться домой, к возлюбленной — ему не казалось, что он заплатит за это дорогую цену — или к родителям; а потом народы слагали о них меланхолические, красивые песни, какие может сочинить только народ. Но никто никогда не сопротивлялся прямому приказу. Ни одна рота, полк или армия не отказывались подчиняться. Но теперь все они могли отказаться, даже если поклялись: «Клянемся перед Всемогущим Богом священной клятвой, что будем верно и преданно служить Его Величеству, нашему Наисветлейшему Князю и Господину…» Как стало возможно, что за годы, что существует армия, не потерпев ни одного поражения, они вдруг начали сопротивляться? Что же произошло, что мир так изменился? А он изменился. Он все еще выглядел по-прежнему — поля, дома, небо, луна были те же, но что-то изменилось; видимое, вероятно, осталось прежним, но невидимое стало совершенно иным. Потому что внутри людей старый мир преобразился, растворился, исчез. И ты это почувствовал, будучи всего лишь польским крестьянином, ничего не видевшим в этом мире. Наступал конец света. Как часто мир подходит к концу, и невероятно, что он все еще существует!
Я подумал о том, что будет делать Хайстер, если понесет штандарт, а солдаты за ним не последуют. Как и неподчинение приказам, исполнявшимся на протяжении многих поколений, столь же непостижимо было то, что полк мог не последовать за этой священной парчой, за которой ранее следовали тысячи. Это было почти так же немыслимо, как если бы земля, единственное прочное основание под нашими ногами, стала бы зыбкой, как вечно колеблющийся воздух. Иногда Бог заставляет землю сотрясаться и опрокидывать дворцы и церкви, которые люди строили во имя его веками. Иногда люди сами сносят здания, построенные за поколения до них, и разрушают их, как будто они ничего не стоят. Иногда люди внезапно теряют чувство ценности вещей. Чтобы согреть руки, они сжигают королевские дворцы, и только те, кто бежит от горящих кроватей, понимают, что на самом деле горит. Но люди для себя самих важнее того, что происходит вокруг. Поэтому мы, офицеры, и рядовые не понимали друг друга. Чтобы снова увидеть свои польские деревни, они разрушали империю.