диван рядом с Резой.
— Сегодня я ехал сюда несколько часов, — сказал я, — чтобы снова увидеть тебя, а твоя так называемая подруга может войти в любой момент. Пойми, мне это не нравится.
— Она не войдет, — сказала Реза, — я тебе уже сказала. Если она зайдет, мы попросим ее уйти. Вчера ты ее прогнал. Неужели сегодня не сумеешь? Я рада, что могу хотя бы видеть тебя и говорить с тобой.
— Реза, — сказал я, — мне очень повезло, что вместо того, чтобы быть Бог знает где — в России — мой полк стоит всего в паре сотен километров от Белграда. Но очень возможно, даже весьма вероятно, что полки скоро получат приказ выступить. Тогда я, боюсь, никогда тебя больше не увижу. Ты же можешь уйти незаметно для других. Никто не заметит твоего отсутствия, когда вернешься.
Она опустила глаза, затем сказала:
— Но я не хочу этого делать. И, — добавила она через мгновение, — разве ты не будешь хотеть увидеть меня снова, если уйдешь вместе со своим полком? Больше не захочешь?
— Не все возвращаются с фронта, — сказал я. — Насколько я знаю, в этой войне погибло уже десять миллионов.
— Вас отправят на фронт?
— Куда же еще?
— Но эрцгерцогиня сказала, что тебя направят в полк, который не пойдет на фронт!
— Из-за меня целый полк освобождать от задачи не станут, когда он потребуется. А что здесь в городе говорят о настроениях в армии? Разве эрцгерцогиня ничего не знает?
— Эрцгерцогиня?
— Да. Разве она не говорила с тобой об этом?
— О чем? Об армии? Нет, не говорила.
— Я имею в виду ситуацию на фронте, там, где сейчас фронт?
— Где сейчас фронт?
— Да, да! Войска продолжают отступать уже шесть недель подряд. Первоначально он был недалеко от Галлиполи, у берегов Турции. Бог знает, где фронт теперь. А что говорят о мятежах?
— О мятежах? Возможно, эрцгерцогиня знает, но ничего не говорит. Какие мятежи? — переспросила Реза.
— Гусарская дивизия отказалась переправляться через Дунай.
— Почему?
— Послушай, — сказал я, — разве вы здесь ничего не знаете? О чем вы тут разговариваете весь день?
— Ты сам, — парировала она, — вчера тоже ничего об этом не говорил! Почему говоришь сегодня? Что случилось?
— Случилось? — повторил я. — Ничего. Это значит — пока ничего. Но, может быть, что-то уже произошло, возможно, вы этого просто не замечаете. Но скоро заметите. Вы все заметите, даже притворяясь, что ничего не знаете.
— Но я действительно ничего не знаю! Откуда мне знать?
— Не может быть, чтобы никто не знал! Остальные определенно знают. И вы должны узнать.
— Кто — остальные? Те, что сидят в генеральном штабе? Ты сам был там вчера.
— Но сегодня уже не вчера, а завтра уже не будет сегодня. И кто знает, что будет завтра!
Она не ответила, глядя на меня.
— Ты думаешь, — сказал я, — я рассказываю небылицы?
— Нет, — сказала она, — но я не могла предположить, что вы действительно можете попасть на фронт.
— Ну, — сказал я, — конечно, можем. И обстоятельства складываются так, что если я попрощаюсь с тобой сейчас, то, возможно, больше никогда тебя не увижу. На что же мы тратим то немногое время, что нам осталось? Почему бы тебе не пойти со мной?
Она посмотрела в пол, потом сказала:
— Я бы тоже… — она остановилась, но продолжила, — …мне будет очень жаль, если я больше не смогу тебя видеть. Но почему ты хочешь, чтобы я пошла с тобой в дом твоего друга? Если бы мы действительно встречались в последний раз перед долгой разлукой, стоило бы говорить именно об этом, а не просить меня сделать то, чего я делать не хочу.
— Почему ты не хочешь этого делать?
— А что бы это изменило? Ты говоришь, что… что что-то чувствуешь ко мне, и я тоже, мне очень нравится тебя видеть, иначе меня бы здесь сейчас не было. Почему мы должны куда-то идти? Что мы получим такого, если сделаем нечто, что делают люди, которым наплевать друг на друга? Зачем тебе это?
— Потому что я очень тебя люблю.
Она посмотрела мне в глаза, затем покраснела и вновь отвернулась.
— Я не хочу этого делать, — сказала она наконец. — И если ты действительно любишь меня, зачем просишь? Ты мне понравился, когда я увидела тебя в первый раз, ты отличался от других, поэтому я написала тебе то письмо. Я была очень расстроена тем, что у тебя начались неприятности из-за меня. И ты поступил очень красиво, красивее, чем кто-либо другой, когда пришел сюда вчера, чтобы сказать мне, что хочешь видеть меня снова. Я тоже все время думала о тебе. Вчера я не могла уснуть и представляла, как ты едешь в свой полк, как приезжаешь туда, оказываешься среди множества других кавалеристов, и что ты совершенно не похож на них. И сегодня вечером я пыталась читать, но думала только о тебе, что ты все ближе, и вот ты здесь. Почему ты не хочешь от меня чего-то большего, чем того же самого, чего хотят все остальные мужчины, ухаживающие за женщинами? Почему тебе нужно пойти со мной к другу, разбудить его, поговорить с ним, а когда он будет проходить мимо меня, я должна буду отвернуться от него, чтобы он не увидел моего лица. А потом, когда мы вернемся сюда, ты скажешь: до свидания, до свидания, дорогая, и все будет так, как у всех. Ты слишком дорог мне, — сказала она, краснея, — чтобы я поступила так.
Я наклонился к ней и поцеловал, и она снова поцеловала меня в ответ.
— Реза, — сказал я, взяв ее за запястья и целуя ее ладони, — нет смысла что-то воображать и тратить впустую то немногое время, что осталось. Мы такие же, как и все молодые люди, только ты прекраснее любой другой девушки. Но в остальном мы такие же, как все. Мы точно не исключение. Сейчас не время для исключений. Если я погибну, как многие другие, почему бы тебе просто не полюбить меня, как все остальные любят тех, с кем хотят быть! Нет смысла так серьезно к этому относиться, ведь смерть близко. Возможно, мы никогда больше не увидимся. Пойдем со мной.
Она покачала головой.
— Тебе не нужно, — сказал я, — стесняться Багратиона, если ты пойдешь со мной. Он будет молчать. Я сверну ему шею, если нет. Среди часовых дворца нет ни одного офицера, а рядовые достаточно разумны, чтобы не заметить твой ночной уход. Все будут видеть в тебе девушку, которой движет сердце, а не девушку, которая создает себе проблемы. Идем.
— Нет, — сказала она.
— Или ты думаешь, — уговаривал я, — что встретишь в коридоре кого-то, кто тебя знает? Мы можем спуститься по отдельности. Если встретишь кого-то, то в этом не будет ничего особенного. Ты не хочешь идти со мной поэтому? Вставай, пойдем.
Я встал и схватил ее за руку, но она сказала:
— Нет, оставь меня. Я действительно не хочу.
— Действительно?
— Да.
— Почему?
— Потому что не хочу.
— И это твоя причина?
— Ты не поймешь.
— Да, я не понимаю.
— Мужчина не поймет.
— Может и так.
— Точно так. Иначе ты не требовал бы назвать причину.
— Может быть, ты просто не понимаешь меня.
— Да, мы не понимаем друг друга. Мне неловко об этом говорить. Так что давай поговорим о другом.
Я пожал плечами и некоторое время смотрел на нее, затем подошел к столу, где лежали мои перчатки. Я взял их и снова бросил обратно. Я подумал, что она, вероятно, понятия не имеет о том, что происходит, и о том, что если я уйду, то больше никогда не вернусь. Она все еще думала, что я преувеличиваю, и не знала, что происходит снаружи, или не хотела этого знать. Она относилась к себе слишком серьезно. Внезапно я подумал, что нет ничего более досадного, чем ее отказ, когда речь идет о чем-то большем, чем желание или репутация девушки. Когда в армии происходили подобные вещи, личные дела вдруг становились не столь важными. Я так гнал своих лошадей и не мог принять это упрямство Резы, то, что она поступала так, не считаясь с моими чувствами. Ведь с девушкой может быть приятно поговорить, но такой разговор бессмыслен, если это просто разговор. Не было смысла так гнать лошадей. Их покормили наспех, и я не мог знать, будут ли у них силы на что-то более важное, чем моя поездка на рандеву в Белград. Я нес ответственность за эти создания, которые могли бы сейчас лежать на соломе и спать, а не ждать позади Конака и потом скакать полночи. Но Фаза по крайней мере лежала на подстилке и спала, а почти рядом с ней, в других конюшнях лежали и спали лошади эскадрона. Солдаты тоже спали, и кто бы мог знать, что им снилось? Может, то же, что и гусарам из Эрменьеша. Офицеры сдались рядовым и делали вид, что ничего не случилось. На самом деле еще ничего не произошло. Но теперь? Когда придет приказ выступать, а рядовые не пойдут, даже не станут седлать коней, не выйдут из казарм? Что тогда будут делать офицеры? Убьют одного или двух человек в расчете, что остальные подчинятся? Но что, если они не подчинятся? Когда полковник выедет на деревенскую улицу, а эскадроны не выстроятся в шеренги, как тогда, когда он ехал вместе с Хайстером, несшим штандарт. Над полками летит штандарт, за ним следуют эскадрон за эскадроном, а теперь штандарт останется один, и вокруг не будет никого…
— Ты мне еще не рассказал, — услышал я голос Резы, — как ты сюда добрался. Долго пришлось?
Я поднял глаза. Она могла заметить, что я снова думал о чем-то совершенно другом, и, поскольку я молчал, она решила, что должна что-то сказать.
— Прости? — спросил я. — Сколько я сюда добирался? Два-три часа.
— А как тебе полк?
— Неплохой.
— У тебя там уже появились друзья?
— Думаю, да. Там есть хорошие люди. Кстати, Боттенлаубен тоже там.
— Кто?
— Боттенлаубен. Немецкий гусар, который был у вас в ложе.
— Как странно! Как он туда попал?
— В качестве гостя, если можно так сказать. Вот и теперь, — сказал я, снова потянувшись за перчатками и фуражкой, — мне нужно ехать обратно.
— Уже?
— Да, путь назад неблизкий, и я не хочу гнать лошадь сильнее, чем это необходимо.
— Жаль, что ты уходишь, — неуверенно сказала она.
— Мне тоже очень жаль, — сказал я; а потом, секунду спустя, я поцеловал ее руки, взглянул ей в глаза, повернулся и пошел к двери.