— Он прибыл из другого полка и был с нами недолго, то есть до тех пор, когда меня ранило. Но и без того все уже было кончено.
— Но вы же еще видели его? — спросил я.
— Да, — сказал он.
Я как раз собирался добавить: «Вот же он, стоит перед вами», когда слепой продолжил:
— Я его видел. Он был последним, что я вообще видел.
Действие, которое оказали на Мениса эти слова, было ошеломляющим. Без сомнения, теперь он узнал слепого. Лицо его стало белым как снег, он смотрел на Лотта как на приведение; и даже я, совершенно сбитый с толку, запинаясь, спросил:
— Что вы имеете в виду?
— Это случилось под Белградом, на мосту через Дунай, — произнес слепой. — Полки должны были его перейти, но остановились посредине и начали стрелять друг в друга. Прапорщик граф Хайстер, который нес штандарт, был убит, а я штандарт поднял. Под беспорядочным огнем, между людьми и лошадьми, которые сталкивались и катались по мосту, ко мне подъехал полковник и приказал, чтобы я передал штандарт прапорщику Менису. Так что я передал ему штандарт. Он едва успел схватить его, как сбоку мне в лицо прилетела пуля из карабина, и я упал с лошади. Последнее, что я видел, были тот прапорщик и штандарт.
Неожиданно Менис расстегнул пальто и из карманов пиджака вытащил деньги — видимо, все, что у него были: там были и крупные купюры — и сунул их в руки слепому, а затем потянул меня за собой прочь. Он вцепился в мое плечо и скорее бежал, чем шел, вниз по подъездной дорожке и после на боковую улицу. Губы его тряслись.
— Мне нужно поговорить с тобой, — выдавил он. — Я хочу тебе все объяснить. У тебя есть сигареты?
Я протянул ему сигарету. Он, однако, еще с минуту шел дальше, просто держа ее в руке. В конце концов, я решился его остановить и дал ему прикурить. Мелкие капли пота выступили у него на лице.
— Нам лучше зайти куда-нибудь, — сбивчиво предложил он, — где сможем поговорить.
Он огляделся, мы стояли перед дверью небольшой кофейни. Менис открыл дверь, но, увидев, что там полно посетителей, тут же захлопнул ее и заторопился дальше. Через несколько домов он заглянул в другую кофейню, но опять тотчас развернулся и устремился прочь и отсюда. Наконец, я настоятельно стал просить его так не волноваться.
— Ты просто не можешь ничего понять, пока я тебе не объясню!
Мне все-таки удалось заставить его идти спокойнее. Несколько раз он вытирал лоб рукавом и, казалось, с трудом держал себя в руках. Пару минут спустя мы подошли к Нойер-маркт и вошли в «Амбассадор». Холл отеля был пуст. Менис торопливо прошел мимо стойки, направился к столику с парой кресел, бросил на него шляпу и подозвал официанта.
— Давай сядем, — произнес он. — Мне необходимо что-нибудь выпить. Не был бы ты так добр, чтобы заплатить за нас. У меня, я думаю, — он порылся в карманах, — совсем не осталось денег.
Он встал, сбросил пальто и оперся обеими руками на спинки кресел. Он все еще был бледен. Появился официант. Менис заказал две рюмки коньяка. Я снова протянул ему сигареты.
— Пойми меня правильно, — сказал он, переводя одну спичку за другой, — дело вовсе не в том, что меня интересуют нищие. Как таковые они меня вообще не интересуют. Я обращаю внимание только на тех, кто стали ими из-за войны. Я просто не могу отделаться от этого. Я не верю, что эта война закончилась. Она все еще продолжается. Она продолжается в тех, кто был там, а теперь стоит на улице и просит милостыню. Она и во мне продолжается. Я долго этого не осознавал. Только тогда, когда с войной было покончено, я начал ее понимать.
Вернулся официант и принес коньяк. Менис опрокинул одну рюмку и тут же заказал еще одну. Я пододвинул ему свою. Он выпил ее и наконец немного успокоился.
— Когда война закончилась, я женился, — произнес он. — Мой брак принято считать счастливым, у нас дети, я ее люблю, я все еще люблю свою жену, хотя иногда у меня возникает чувство, что я никогда ее не любил. Возможно, я женился на ней просто потому, что она была там, когда там уже не было ничего, ничего из того, что меня не отпускает, хотя больше не существует. Ничего из того, что еще только будет, хотя уже давно позади. Ничего из того, что более реально, чем все, что реально теперь. Ты должен это понять! Послушай меня!
Холл был по-прежнему пуст, лишь иногда кто-нибудь проходил мимо, работник отеля или гость, но это нам никак не мешало. Лампа с темным абажуром освещала шелковое кресло, стеклянную поверхность стола, латунную оковку камина. Дым от наших сигарет растекался в сумраке помещения. С улицы едва долетал приглушенный гул. Можно сказать, что вокруг было тихо. И Менис рассказал мне свою историю.
2
Меня зовут Герберт Менис, начал он. Моим отцом был Генрих Кренневиль, морской лейтенант. Моя мать — Мария Менис. После некоторых препирательств, которые были у отца с Адмиралтейством, ему все-таки позволили взять фамилию моей матери, он отказался от фамилии Кренневиль и стал носить только одну фамилию Менис. Моим дедом по отцу был Людвиг Кренневиль, ротмистр Лотарингского кирасирского полка. Его младший брат, Фердинанд Кренневиль, впоследствии стал генералом кавалерии. Он умер в прошлом году.
Уволившись с военной службы, отец прожил недолго. Он постоянно искал ссоры с начальством из штаба Адмиралтейства, виновным, по его мнению, в его вынужденной отставке. На дуэли он тяжело ранил Лукези Палли, лейтенанта с линейного корабля. За это он два года просидел под стражей в крепости, а выйдя на свободу, поссорился с капитаном корвета Фидлером, и тот застрелил отца в школе верховой езды венгерской гвардии.
После его смерти мать много ездила по Европе. Во Флоренции она встретила человека по фамилии Шаттлворт, который, несмотря на английскую фамилию, был русским и оказался племянником Генри Федоровича Шаттлворта, управляющего вдовы князя Петра Ольденбургского. Моя мать вышла за него замуж и переехала с ним в Россию. В последний раз я видел ее, когда мне было четырнадцать, в Санкт-Петербурге, незадолго до войны. Когда началась война, ее письма доходили до нас только через Швейцарию. А потом и вовсе приходить перестали. Много позже мне стало известно, что Шаттлворт был убит Советами, а моя мать скончалась при попытке бежать на Украину.
Моим воспитанием занимался двоюродный дедушка, Фердинанд Кренневиль. Несмотря на свою блестящую военную карьеру, он не испытывал особого энтузиазма по поводу службы в армии. Он определил мне гражданскую профессию. Но жизнь распорядилась иначе. Ему пришлось передумать, поэтому через год после начала войны я, шестнадцати лет от роду, поступил в кавалерийский полк Обеих Сицилий.
Еще через год, при отступлении из Луцка, я был тяжело ранен, так, что не мог вернуться в строй почти до конца войны. Меня ранили в живот, и несколько дней я провел в багажном вагоне, пока мы не добрались, наконец, до врачей. Впрочем, лекарств у них не было и ничего сделать для меня они не могли. Один врач вскрыл рану, которая начала уже гноиться, и это спасло мне жизнь. Разрез заживал долго, мне приходилось носить корсет. Позже сделали еще одну операцию, но даже после нее полностью я не восстановился. Я вернулся в армию, но не в боевой полк. Меня прикомандировали к штабу Балканской армии в Белграде в качестве адъютанта и, хотя я только что получил чин прапорщика, выделили мне трех лошадей и двух ординарцев.
Помню, был уже конец октября 1918 года. Когда я явился к начальству, стало понятно, что все видят во мне подопечного моего двоюродного деда и только. Они не верили, что меня перевели в штаб из-за ранения, которому уже два года.
В первые сутки в обществе штабных офицеров я провел примерно полдня и вечер. Вот как это было: вечером того первого и последнего дня я в компании нескольких офицеров отправился в оперу. Тогда многим выдающимся певцам было приказано выступить в Белграде. Однако по дороге в театр речь шла не столько об их голосах, сколько, конечно же, о ситуации на фронте. В результате поражения болгар в течение нескольких недель между армиями фельдмаршала фон Макензена и австрийцами зияла брешь, в которую вклинились французские войска генерала Франше д’Эспере; наши балканские армии, фланги которых теперь остались без поддержки, ощущали растущее давление. Поговаривали, что на передовой у Макензена на каждые семьдесят шагов приходился всего один человек, а французская кавалерия всячески подталкивала наши части к отступлению.
Тем не менее командование эту возможность не рассматривало. Солдаты уверенно держали занятые позиции; и, как сообщалось, большое количество наших войск на Украине получило приказ собраться в Венгрии, пересечь Дунай и укрепить наш фронт.
Во всяком случае, вид зрительного зала в опере ни в малейшей степени не свидетельствовал о том, что в Белграде есть повод чувствовать себя в опасности. Партер был забит офицерами, их дамами, волонтерами Мальтийского ордена, медсестрами и машинистками из штаба. В ложах сидели генералы; некоторые дамы были в вечерних платьях и украшениях.
Давали «Женитьбу Фигаро».
Перед самой увертюрой в зале возникло движение, все поднялись со своих мест. В королевской ложе, где когда-то сидели правители Сербии, появилась дама, которая привлекла внимание всего партера. Ее сопровождали две совсем молодые девушки и несколько офицеров.
Дама была высокого роста, подчеркнуто консервативно одета и причесана. Она подошла к балюстраде ложи и всех поблагодарила. Один из сопровождавших ее офицеров снял с ее плеч манто, второй придвинул ей кресло, и она села, после чего все снова заняли свои места.
Слева и справа от нее, немного сзади, сели девушки. Офицеры остались стоять позади них. Мне сказали, что это эрцгерцогиня Мария Антония, навещавшая раненых в госпиталях Белграда.
Девушка справа была темноволоса, стройна, у нее было небезынтересное лицо с немного калмыцкими чертами. Баронесса Мордакс. Дама слева от эрцгерцогини была очаровательна. В бледно-розовом платье, в жемчужном ожерелье и длинных белых перчатках. Ее плечи и руки были прекрасны. Когда в зале померк свет и началась увертюра, я спросил о ней — оказалось, что ее зовут Реза Ланг.