Это был прекрасный день.
Наконец поезд тронулся.
Путь до Пресбурга[6] занял три дня. Путешествие в целом было спокойным и проходило без осложнений. Из Будапешта большинство полкового начальства отправилось в Богемию, но состав с солдатскими и офицерскими вагонами пошел к австрийской границе.
Нам много пришлось разговаривать с офицерами; ухаживая за Резой, они и думать забыли о ситуации, в которой оказались. Однако когда мы оставались одни, мы почти все время молчали: мы с Боттенлаубеном время от времени смотрели друг на друга, а Реза просто сидела рядом со мной и держала меня за руку. Теперь в ее глазах часто стояли слезы, и один раз она опять сказала, что больше ничего для меня не значит.
Я смог выдавить из себя несколько примирительных фраз. Я гладил ее по волосам, но на самом деле не знал, что сказать. Иногда, когда я оставался один, я вытаскивал из-за пазухи штандарт и расстилал его на коленях. Рассматривал его, закрывал глаза, касался пальцами вышивки, как это делают слепые. Я представлял, что он снова в бою ведет за собой эскадрон за эскадроном. Я мечтал о том дне, когда его вернут на древко и поднимут перед полком. Я должен был вернуть его, и тогда он снова поведет за собой.
В дороге мы просмотрели письма, которые Реза нашла у Аншютца, и решили отправить их вместе с часами погибшего фрау фон Аншютц (которая позже сообщила мне, что через несколько месяцев англичане также передали ей остальную часть его вещей). Письма, которые оказались у нас, были написаны женой Аншютца, и мы сразу перестали их читать, когда заметили, что они очень личного свойства. Но тут же оказались и письма, написанные самим Аншютцем, они были совсем иного содержания, которое задело нас за живое и вызвало горячий спор. Одно письмо касалось разговора ротмистра Хакенберга с Хайстером незадолго до гибели прапорщика. Аншютц, несомненно, много думал об этом в последние дни. Странно, но письмо было написано поэтическими строфами. И человек, от лица которого говорилось в этом стихотворении, похоже, был не Аншютц, а кто-то другой, как будто бы Хакенберг. Строки гласили:
В пути на восток.
Солдат видел я,
Под шлемами лица,
С ними был человек
На коне, с двумя псами.
На зайца
Указал я собакам,
Побежали они напрямую.
А он наутек, в чащу,
Сбросил я всадника с лошади.
Я стоял, где он пал,
Я взял его одежду и обличье,
Сел на его коня,
Свистнул его собакам,
Вернулся к солдатам.
Я проскакал по кругу,
Сотворил колдовство,
Дунул в пустую ладонь,
Мост рухнул,
И шлемы затянули
Мертвых в реку.
За этим следовали, без каких-либо переходов, еще девятнадцать строк, которые, как я позже выяснил, принадлежали не самому Аншютцу, а представляли собой отрывки из старинных песен. Они звучали так:
Я часть пятнадцати богов
И четырнадцати богинь.
Первым был Скиф.
Он был мой сын.
В пятнадцатом колене
Я вновь породил себя.
Гримом меня звали,
Меня звали Гангматтом,
Правителем и воином,
Повелителем желаний и магом,
Носителем плаща,
Обманщиком армий.
Теперь я Хар,
Иггом звали раньше,
Несколько дней назад
Меня звали Тунд.
Имени не было у меня,
Когда я пошел в народ.
Не иначе безумие завладело Аншютцем, решившим, что Хакенберг, которого он считал виновником нашей судьбы, был вовсе не самим собой, а демоном или призраком, вселившимся в тело Хакенберга. А может, то были четыре демона, которые завладели телами Хакенберга, его лошади и двух его собак, чтобы уничтожить нас. Действительно, Аншютц однажды пытался рассказать нам о своих фантастических предположениях, но, когда Боттенлаубен спросил, не сошел ли он с ума, Аншютц не стал продолжать. Теперь-то, будучи уже по ту сторону, он точно знал, как все обстоит на самом деле. Между тем Боттенлаубен долго держал листок в руках, задумавшись, казалось, не только об Аншютце: позже он несколько раз перечитывал эти строки.
— Все это, — сказал он наконец, — очень странно… Если Аншютц знал Хакенберга раньше и заявляет здесь, что человек, которого мы видели, был вовсе не Хакенберг, он должен был предположить, что мертвый Хакенберг все еще находился где-то… в чаще, так это здесь называется.
— Вовсе нет, — сказал я. — Он просто говорит, что кто-то другой вселился в его тело.
— Но долго он в нем не проходил. Довольно скоро он оставил его… Бедный Аншютц! Если бы он не погиб, он бы действительно сошел с ума. А может, уже сошел. Он так странно говорил… в конце концов: не исключено, что этот старик… — тут он замолчал и вернул мне лист.
После Боттенлаубен говорил совсем о другом. Но у меня создалось впечатление, что он думал о так называемом старике больше, чем готов был признать. В любом случае, все это оставалось таким же неясным и неопределенным, как и многое другое, что произошло с нами. Вокруг разворачивались неслыханные события. Почему бы в такой момент чему-то таинственному не коснуться каждого из нас. Империя уходила. Но когда она вернется, она будет править во всех нас.
9 ноября в одиннадцать часов утра мы были в Пресбурге.
Погода все время стояла прекрасная, венгерские офицеры на вокзале грелись на солнышке и заявили, что им приказано забрать у нас оружие, потому что нам не позволено пересекать границу с оружием.
Боттенлаубен разбушевался и кричал, что лучше бы они так переживали за Австрию, как за наше оружие. Однако я отстегнул кобуру и положил ее с пистолетом на стол, на котором уже лежало оружие других. Затем бросил взгляд на Боттенлаубена, и, как ни странно, он тоже положил свой пистолет.
— Нам нужно добраться до места, — сказал я ему. — Нет смысла пререкаться с этими людьми.
Но наша неожиданная покладистость, очевидно, вызвала какие-то подозрения. Во всяком случае, двое подошли к нам, чтобы обыскать. Конечно, они больше не нашли никакого оружия, но тот, кто осматривал меня, заметил, что у меня что-то спрятано за пазухой. Штандарт. Прежде чем я успел остановить венгра, он уже оторвал две или три пуговицы на моей рубахе и в глаза ему сверкнула золотая вышивка. По его словам, я должен был оставить им и штандарт.
Я был совершенно готов схватить один из пистолетов, лежащих на столе, и застрелить его, но вместо этого очень спокойно сказал, что штандарт — это не оружие.
— Его нужно оставить, — ответил он.
— Я так не думаю, — сказал я.
— Думаете или нет, его нужно оставить здесь.
— Тогда позовите сюда коменданта станции, чтобы он подтвердил это.
— Вряд ли он придет сюда из-за вас.
— Значит, ведите меня к нему, — потребовал я.
Венгр переглянулся с остальными и сказал, что готов это сделать.
А я ждал. Меня беспокоило, что Боттенлаубен может впасть в гнев и все быстро закончится. Но Боттенлаубен сдержался, а я кивком попросил его и Резу пойти со мной. Оценив силы офицера, который должен был нас сопровождать, я решил, что легко справлюсь с ним.
Когда мы покинули платформу и спускались по лестнице, я сказал Резе по-французски:
— Ты поедешь в Вену с Антоном, а Боттенлаубен и я попробуем пересечь границу в другом месте, чтобы попасть на Северную железную дорогу. Так мы сможем добраться до Вены. Приедем ночью или самое позднее завтра утром. Пусть Антон встретит нас на вокзале. Ты поняла?
— Да, — сказала она.
— Стой на месте.
— На каком языке вы там говорите? — спросил офицер.
— Это итальянский, — сказал я. — Мы из Триеста.
Тем временем мы с ним уже поднимались по другой лестнице. Реза осталась на месте.
— Нет, — сказал офицер, когда мы шли вверх по ступеням, — это не итальянский язык. Это было по-французски. Ты думаешь, я настолько неграмотен, что не пойму?
Я оглянулся на Резу, но она уже исчезла из виду.
— Разве? — ответил я. — Французский? Ты уверен? Ты просто не понял.
Он заколебался, прежде чем что-то сказать.
— Теперь ты и сам понимаешь, что это был итальянский.
С этими словами я сбил его с ног. Я вложил в удар всю злость, которую чувствовал к этому человеку. В любом случае, он упал. Он скатился по ступенькам, сильно ударившись головой. Не беспокоясь о нем, мы сразу побежали вверх по лестнице. В этот момент там было еще несколько человек. Но они не знали, что происходит, и пока они смотрели на нас, мы уже вошли в здание вокзала. Здесь мы замедлили шаг, как ни в чем не бывало пересекли зал ожидания и вышли на улицу. Теперь нужно было спешить, чтобы успеть затеряться в городе.
Если кто-то и последовал за нами, то нас все равно не поймали. Сбитый мной с ног офицер вряд ли мог так быстро прийти в себя, а остальные, скорее всего, не помнили наших лиц. Меня беспокоило то, что они могут заставить говорить Резу или Антона. Но Антон вообще остался в поезде, на момент сдачи оружия у него давно уже не было карабина. Что касается Резы, то позже выяснилось, что она, разумно рассудив, спряталась в вагоне с рядовыми, пока поезд не пересек границу. Офицеры в нашем вагоне сразу поняли, что что-то произошло, но только пожимали плечами, когда их допрашивали. Они сказали, что не знают, кто мы такие. Мы просто ехали с ними, но подробностей о нас они не знают, они из других полков.
В любом случае, Реза и Антон добрались до Вены. Мы с Боттенлаубеном какое-то время бродили по городу, проверяя, не идет ли кто-нибудь за нами. Но, не заметив ничего такого, мы отправились искать транспорт.
Мы намеревались проехать на север так далеко, насколько возможно, и пройти между венгерскими постами, которые, несомненно, стояли на границе повсюду. Нам нужно было попасть на северную железнодорожную линию, а по ней уже можно было добраться куда угодно.