Медленно и осторожно, чтоб не завалиться в кювет по обочине ехала колонна из пяти тентованных грузовиков, как уже увидел Генка, набитых вражескими солдатами. Вот первый успешно проехал куст, рядом с которым копался дядя Саша, закладывая третью мину. Вот второй… Второй грузовик не проехал. Мощный взрыв его порвал пополам, раскидав во все стороны пассажиров из кузова. И снова пылевое облако накрыло дорогу. Оно еще не успело осесть, когда грянул новый взрыв, это не утерпела вторая уложенная в полотно дороги мина. Сбило чеку взрывной волной, или какая-то доска упала, потревожив взрыватель?
Уже и неважно. Когда серая туча рассеялась, взору наблюдателя, засевшего на березе, предстала непроезжая дорога, поврежденная тремя глубокими воронками и перегороженная рваными остовами грузовиков вперемешку с частями тел, трупами и ранеными немецкими солдатами. И чего тут считать? От роты мало что осталось, а про её боеспособность на какое-то время можно было забыть. Генка смотрел на апокалиптический пейзаж и по его лицу катились не замечаемые им слезы. Только сейчас его немного отпустило после смерти Мишки. Только сейчас он поверил, что их месть не пустой звук, что маленькая группа штатских действительно может причинить много бед проклятым фашистам.
Он взял себя в руки и кое-как зарисовал схему расположения взорванных грузовиков, обозначив их цифрами так, как они следовали в колонне. Напротив трех Генка сделал пометку «совсем», тем самым обозначив, что в этих машинах выжить никто не мог. Дядя Саша будет доволен таким аккуратным исполнением обязанностей наблюдателя, может, и ругать не станет за невыполнение приказа.
А еще ему очень хотелось добавить всем им из пулемета. Так хотелось, что он даже ухитрился снять со спины свой пистолет-пулемёт и… И он вспомнил, что обещал дяде Саше. А еще прикинул, какой толк будет от стрельбы пистолетными патронами на такой дистанции. Это ему тоже вдалбливал наставник, мол каждому патрону своя дальность. Слово еще использовал такое мудрёное — эффективность. «Всё, ребзя, кина больше не будет! Кинщик заболел!» — вслух сказал он и полез вниз. Парень был уверен, что конкретно сейчас конкретно его никто не увидит — не до того врагу сейчас, сейчас у фашистов ситуация — врагу пожелаешь! От всей души Генка желал им таких историй побольше и почаще.
Парамонову достался билет в партер, но данная постановка была рассчитана на зрителей, сидящих на балконе. Он даже немного пожалел, что велел Петрову слезть с дерева. Сейчас бы посидел на ветке как тот ворон, записал потери, потом бы в лагере рассказал с подробностями. Хотя нет, это риск, оборвал он себя. Взорвалось, не проехали мимо — вот и ладушки! Два раз взорвалось? Здорово! Третий подрыв⁈ Да ладно, они что не подумали, что у меня там всё зарядами истыкано?
Лощина никак не способствовала наблюдению, Александр даже не увидел ломанувшихся в его сторону гитлеровцев. Впрочем, как они вернулись на дорогу и предпочли снова взорваться вместо того, чтобы начать прочесывание местности, он тоже не увидел. А раз так, то и нечего сидеть тут, решил Парамонов. Тем более, что на границе леса его страхуют крестьяне с винтовками в мозолистых руках. Нечего их отвлекать от полезного времяпрепровождения. И человек, организовавший очередную диверсию, без шума и пыли побрел в сторону леса, согнувшись в три погибели. Его отход, как и покидание Генкой наблюдательного пункта, остались незамеченными.
Уже возле леса Александр вспомнил один непонятный момент, когда Генка случайно назвался Гавриловым, а не Петровым. «Это ж-ж-ж неспроста!» — вслух сказал попаданец, выросший на Союзмультфильмовской саге о Винни-Пухе. Стало быть, надо будет разузнать и расспросить парня, чего он в показаниях путается.
Парамонов так и сделал, но сначала они всем обществом слушали и переслушивали рассказ об эпичной диверсии. Перематывали назад и снова включали, ставили на паузу, снова отматывали на самых интересных местах, снова слушали, комментировали, смеялись и спорили. Пожалуй, еще никогда в их лагере не царила такая радостная и беззаботная атмосфера. И никакого взыскания или устного выговора Генке не сделали. Председатель высказался про разумную инициативу и добавил, что если бы наблюдатель был постарше, ему бы тоже чуть-чуть накапали шнапса. А так, извини, дорогой друг, пей компот из тех ягод, что насобирала любезная Ольга Ивановна.
Ольга Ивановна немного морщилась, особенно в тех местах, где Генка акцентировал рассказ на потерях убитыми и ранеными, но вслух неодобрения не высказывала. В ней боролись два начала — женское и патриотическое. А в голове всплыла мысль, что пора уже научиться пользоваться оружием хотя бы вполовину так хорошо, как этот подросток. Если на них нападут враги, будет предательством и глупостью, если она не сможет дать отпор.
Когда общество начало готовиться ко сну, Парамонов нашел заделье и выцепил парня в сторонке от всех:
— Генка, а скажи мне одну вещь.
— Чего, дядь Саш?
— Как так получилось, что ты свою фамилию перепутал?
— Я? Когда? — Он вздрогнул и втянул голову в плечи.
— Сначала ты ученик Петров, а потом, когда не Сусанин, то внезапно Гаврилов. Я не стал на этом заострять внимание, мы тут все без фамилий, если ты заметил. Но раз уж сам полез в кузов, то называйся теперь груздем. — И Парамонов выдержал такую паузу, что сам Станиславский из гроба крикнул бы «Верю!». Впрочем, москвич не был уверен, что великий режиссер уже лежит в гробу. Может, он прямо сейчас орёт актерам на сцену своё знаменитое «Не верю!» В Москве или в эвакуации.
— Такое дело, дядя Саша, — и тоже пауза, — я раньше был Гаврилов, а стал Петров. Иногда забываюсь.
— Теперь всё стало ясно, Ген! Был Гаврилов, стал Петров. Дело-то житейское. — и Парамонов снова со значением всмотрелся в парня. — Говори всю правду. Мы друг друга от пуль прикрываем, если уж сами себе доверять не будем, то кому вообще верить?
— Мы Гавриловы были. А в тридцать восьмом мамка с отцом развелась. А потом он стал врагом народа, и мы поменяли фамилию на мамину девичью. Так что нет у меня отца, я от него отказался, как от изменника Родины и вражеского наймита.
— Про наймита это было сильно. Ты только скажи, батька тебя прямо совсем не любил?
— Любил. — И Генка тягостно вздохнул. — Только всё равно…
— Да погоди, пацан. Раз отец тебя любил, а может и сейчас любит, если не сгинул, значит ты всё равно его сын. Что у него с Советской властью, какие отношения, дело второе. Вы с ним родные, этого не отменишь. И вообще, могли и ошибиться люди в Органах. Все ошибаются, на то и люди. Даже Сталин писал про это, говорит, «Головокружение от успеха» у некоторых товарищей.
— И что мне делать?
— Ты вот тут, — Парамонов прикоснулся пальцем ко лбу парнишки, — будь Петровым. А вот здесь, и его ладонь легла на грудь Генки, — оставайся Гавриловым и помни своего папку. Папы, они такие, они тоже любят. Пока ты его помнишь, он будет немножко живым.
— А так можно? Разве комсомольцу полагается скрывать своё нутро от товарищей?
— Ген, ты по нужде на середину улицы выходишь или в кустики предпочитаешь укрыться?
— Конечно, в кустики. Я что дурак!
— Вот. А душа, это совсем личное, это такое место, куда можно только самым-самым близким, только родным. Партия, Советская власть, Родина, всё тут! — Снова постучал по Генкиному лбу пальцем. — Любовь, надежда, родные, они в сердце. Молча или совсем тихонечко.
— Спасибо, дядь Саш! — Генка развёл руки и прижался к нему, как обнимал отца в далеком детстве, когда всё было здорово, когда они были семьёй.
Утром было решено сходить до той дороги, на которой вчера так изрядно пошумели. Надежды, что получится затрофеить что-нибудь не было, пощипать немцев тоже нечего было даже думать, но прямо тянуло их на место своего маленького триумфа. С опаской идти, осторожно, но хоть одним глазком посмотреть, тем более всего два часа ходу до дороги.
Пустые вещмешки на всякий случай, два немецких автомата за спиной на случай боя накоротке, три винтовки в руках, на поясах штык-ножи. Даже воду с собой не взяли четыре разновозрастных мужчины, отправившиеся в поиск. СВТ-40 была у Парамонова как самого меткого стрелка, один из пистолетов-пулеметов у него же, как у самого опытного. Генка был рад, что его вообще взяли, а мужики были уже не в том возрасте, чтоб щеночками повизгивать и просить игрушку. Взял Алексей на плечо эту немецкую хрень, ну и пусть несёт. Потом Василю отдаст.
На опушке остановились, не рискуя сразу вылезать на открытое место. Члены общества любителей природы вообще уже привыкли не шляться по полям, они на таких местах чувствовали себя хуже, чем голыми. Идешь, а в это время ты, может, у кого-нибудь на мушке. Бр-р-р! Генка белкой взлетел на дуб, особенно быстро он карабкался поначалу, когда его буквально подкинули в четыре руки, вместо того, чтоб подсадить на нижнюю ветку.
— Ну что там?
— Ничего!
— Что, прямо совсем ничего?
— Ну дорога, грузовики тихонечко дымятся вчерашние.
— На тех же местах, или сдвинули? — Кричал свои запросы Парамонов.
— Вроде на тех же, видно плохо. Вчера на березе выше сидел.
— Так поднимись еще!
— А тогда не дергайте сразу, сейчас выше залезу. — И из ветвей дуба донеслось сопение, удаляющееся вверх, а потом вперед. — Нормально вижу!
Генка не просто поднялся выше, а еще и немного прошел вперед по большому дубовому суку. Парамонов сначала хотел начать советовать быть осторожнее, не падать, но вовремя себя остановил. У мальчишек умение лазать по деревьям врожденное, да и Генка сам не дурак, не захочет он падать без чужих советов.
— Короче, машины так и стоят, вряд ли кто вчера смог проехать!
— Так небось и зассали! — Закричал Василий. — Кто вас знает, вдруг тут вся дорога заминирована до самой Москвы!
И вся компания весело засмеялась. На своей земле, в своём лесу среди своих они сейчас не боялись никого и ничего, были готовы наподдать чёртовым фрицам еще и еще раз, пока те не побегут в сторону своей проклятой Германии. Парамонов смеялся вместе со всеми, ему было одновременно легче и труднее. Легче — он знал, что мы победим, и никакие силы не смогут в этом помешать. Труднее — он очень хорошо