— Что?! — спросил я. — Что не получается?!
Он только покачал головой.
— Но ты ее любишь?.. Разве ты не хочешь…
Он покачал головой, не слыша меня.
— Она больше не может, — так она и сказала, — она больше не может со мной! Она просит оставить ее в покое, просто оставить в покое. Она честна, как всегда, и у меня опускаются руки. Я не знаю, Рольф, что именно не получается. Не спрашивай! Я погубил, я уничтожил эту женщину…
Его пальцы, мявшие раскрошенную сигарету, дрожали, но я был рад хотя бы тому, что он продолжает говорить.
— Я довожу ее до безумия! Я знаю. Все время чего-то жду. Какого-то чуда. А потом содрогаюсь, увидев ее. Может быть, я не прав. Возможно. Но она не переменилась. Нет, она не переменилась. Она вообще не имеет желаний, просит оставить ее в покое, просто — в покое, и все… Я не могу понять, ненавижу ее за это. Все очень просто — я околеваю, когда не могу любить, а она… — Он скомкал свою сигарету.
— А почему ты думаешь, Штиллер, что она…
Он покачал головой.
— Штиллер, — сказал я, — ты занят только собой!
— А она — нет?
— Это ее дело, — сказал я.
Он промолчал.
— И что ты называешь любовью, Штиллер?
Но тем временем он нашел другую бутылку, из которой действительно нацедил почти полный стакан.
— Брось, хватит! — сказал я. Но он выпил вино.
— Что за глупость! — сказал он. — У тебя зуб на зуб не попадает, Рольф! Оказывается, ты босой… Что я называю любовью? — припомнил он, пытаясь отхлебнуть из пустого стакана. — Я не могу любить один, без ответа, Рольф, я не святой…
Я в самом деле продрог и, безуспешно поискав глазами хоть какое-нибудь одеяло, присел на корточки, взял со стола газету, скомкал ее жгутом и сунул в камин. Там еще оставалось несколько сосновых поленьев и даже толстая буковая коряга. Некоторое время я был занят камином…
|- Что же мне делать? — вдруг услышал я голос Штиллера за спиной. — Что мне делать? Что?! — Как раз когда я оглянулся, он встал и молотил себя кулаками по лбу. Он был белее мела и по-прежнему нетверд на ногах. Но опьянение его проходило. Язык уже не заплетался. — Почему я никогда не мог обрести эту женщину? Никогда, ни на один день, Рольф, ни на один час, за все это долгое время! Никогда! Почему, скажи мне?
— А чего ты ждал?
— Чего ждал? — повторил он.
— Да, Штиллер. Я имею в виду, чего ты ждал два года назад, когда вы поселились здесь, чтобы жить вместе. Я спрашиваю, потому что действительно не знаю, чего ты ждал. Что она станет другой? Как видно, ты ждал ее превращения.
— И своего тоже! — сказал он.
— Не сочти за обиду, Штиллер, — сказал я, разжигая камин, — но это случается только в романах! Превращение! Человек понимает, что виновен перед другим, впрочем, и перед собой тоже, и в один прекрасный день решает все исправить — при одном условии, что и другой претерпит превращение. Не слишком ли дешево ты хотел отделаться?!
— Дешево, как всё в моей жизни! — услышал я в ответ.
На это я не реагировал. Я спросил:
— Чего ты в самом деле ждал?.. — Штиллер как будто раздумывал, я снова занялся камином. — То, чего ты требуешь, выше человеческих сил, — наконец ответил я сам. — Когда я читал твои письма, Штиллер, мне тоже казалось, что ты говоришь не о любви, а о нежности, ну, как бы тебе сказать, о каком-то ином обличии Эроса… мужчина в нашем возрасте нуждается в этом, Штиллер, и, по-моему, чудесно, когда у тебя это есть… Но, — добавил я, — у вас ведь не в том дело…
Теперь огонь весело трещал, Штиллер мне не препятствовал, я мог говорить сколько угодно, даже больше, чем мне хотелось. И я снова начал:
— Ты говоришь — «не получается». И тебя это удивляет. После стольких лет опыта? Ты говоришь — «я пытался». Можно подумать, что ты волшебник, что ты можешь расколдовать фрау Юлику, превратить ее в нечто другое. А ведь все сводится единственно к тому… это трудно выразить, Штиллер… к тому, что вся твоя жизнь свелась к Юлике. Да, да, Штиллер. Почему ты вернулся из Мексики? Потому лишь, что осознал это. Вы — супруги. Все воскресить? Старая, нелепая твоя мысль, Штиллер, уж позволь мне заметить. Убийственное твое высокомерие! Ты — спаситель Юлики и себя самого!
Штиллер молчал.
— В одном пункте, — сказал я, немного подождав, — я, пожалуй, понимаю тебя, даже слишком хорошо понимаю! Возвращаешься, капитулируешь, согласен сдаться! Но нельзя сдаться раз и навсегда и во всем. Это было бы беспринципностью, худым обывательским замирением, и только… Ты сказал, что содрогаешься. Что ж, содрогайся! Ведь ты содрогаешься оттого, что от тебя снова и снова ждут смирения, капитуляции. Ты слышишь меня, Штиллер?! окликнул я. — О чем ты думаешь?
Штиллер стоял, я сидел на скамеечке, протянув ноги к пылающему огню. Он молчал.
— Не воображаешь ли ты, что с другой, не такой замкнутой женщиной, с Сибиллой, например, от всего того, что сидит внутри тебя, что тебя мучит, можно уйти? Ты это действительно воображаешь?! — Обернувшись, я снизу увидел его лицо, он смотрел поверх меня в камин.
— Ты заставляешь меня невесть что болтать, повторять то, что ты и без меня знаешь…
Штиллер не спал, ведь он стоял на ногах, руки в карманах брюк, и глаза его были открыты, хотя пустые и неподвижные.
— Штиллер, — сказал я. — Ты любишь ее!
Казалось, он вообще ничего не слышит.
— Скажи мне, когда захочешь остаться один, — попросил я.
Тепло, шедшее из камина, разморило меня; я вдруг почувствовал, как сильно устал, и подавил зевок.
— Наверно, уже очень поздно? — осведомился Штиллер. Было около двух часов ночи. — Она ждала! — сказал он. — Она ждала! А я как будто не ждал?! Я-то ждал с первой нашей прогулки. Ждал единого слова понимания, радости, ждал любого, малейшего знака с ее стороны!.. Все эти годы ждал! Я ее унижал, видишь ли! А она меня — нет?
— Никто этого не утверждает, — возразил я. Теперь он смотрел на меня пронзительно, буравящим взглядом.
— Рольф, — заявил он. — Она хочет умереть. — Он покивал головой. — Да, да, это так!
Пять или десять минут он был глух ко всем моим доводам и возражениям. Его как бы не было. Но, рыгнув, каждый раз бормотал: «Прошу прощения!»
— Ты действительно добьешься того, что будет поздно, Штиллер! — сказал я. — Она лежит в больнице, а ты опять сводишь с ней счеты.
Он угрюмо смотрел перед собой, я схватил его за локоть, потряс.
— Я знаю, — сказал он, — что я смешон.
— Ты с многим справился, Штиллер, многого достиг, не думай, что ты смешон. Ты сам не веришь тому, что только что сказал… Никто не умирает назло или в угоду другому! Ты переоцениваешь свое значение. Значение для Юлики, хочу я сказать. Ты нужен ей меньше, чем тебе бы хотелось…. Штиллер! — крикнул я, потому что он, как бы под прикрытием опьянения, снова ушел в себя. — Почему ты вдруг испугался, что она умрет?
— Так, значит, я переоцениваю свое значение, Рольф?
— Да, — подтвердил я. — Ты никогда не был главным, не был всем в ее жизни. Хотя, по-моему, с самого начала это вообразил. Вообразил себя ее спасителем, творцом, хозяином, хотел дать ей жизнь и радость! Да, именно так ты ее любил, правда, сам истекая кровью. Да, да! А теперь боишься, что она вдруг исчезнет, выйдет из подчинения, не сделавшись такой, как было угодно тебе. Незавершенный шедевр!..
Штиллер подошел к окну и распахнул его.
— Тебе дурно? — спросил я. — Сядь-ка лучше!
Он отвернулся и вытер лоб носовым платком.
— Говори еще! — попросил он.
— Я принесу тебе воды, — сказал я и положил кочергу, чтобы встать.
— Она тебе писала?
— Одно-единственное письмо, — поспешил я ответить. — А что?
Он снова вытер лоб.
— Впрочем, все равно.
— Я вовсе не хочу сказать, что знаю твою жену лучше, чем ты. Мы совершенно чужие люди, мы так мало общались. И ее письмо было очень коротким.
Он печально кивнул.
— Ты ее понимаешь правильно, я рад за нее. — И потом: — Мне худо, меня мутит. Извини…
Но он остался, где был, не вышел из комнаты, он сильно побледнел, и по глазам его было видно, что теперь для него существует только один вопрос: «Она умрет?» Он всеми силами старался отвлечься и, мне казалось, был рад, когда я начинал говорить.
— Ты хотел что-то сказать? — спросил он. Но я не мог вспомнить, на чем мы остановились, и сказал просто, чтобы поддержать разговор. — Да, кстати, я прочитал твои записки. — Сожги их! — Чем это тебе поможет? — возразил я. Ведь ты писал их именно для того… словом, писал потому, что боролся за эту женщину. В одном я ее хорошо понимаю. Кому, скажи на милость, придет в голову спрашивать своего спасителя, как чувствует себя сам спаситель?! Она привыкла, успела привыкнуть за столько лет, что ты не нуждаешься в сочувствии, хочешь быть только спасителем. — Штиллер улыбнулся. — Зачем ты говоришь намеками, скажи лучше прямо! — Я не понял его, не понял его неопределенной улыбки. Я вдруг заметил, что его бьет озноб, он дрожал всем телом. — Тебя знобит? — Пустяки, — сказал он, — пройдет, идиотское пьянство! — Я подвел его к креслу с высокой спинкой, он сел, положил голову на спинку, а я тем временем захлопнул окно. — Может быть, тебе лучше будет в постели? — Он покачал головой. Я сунул буковую корягу в тлеющие угли. — Что мне делать? — спросил он, закрывая лицо руками. — Что?! Я не могу еще раз переродиться, да и не хочу! Рольф!.. В чем я провинился? Скажи мне. Я не знаю. Что я сделал такого, скажи мне. Ведь я идиот. Скажи!
— Я прочел твои записки, — снова сказал я. — Судя по ним, ты знаешь вполне достаточно. — Он опустил руки, открыл лицо. — Если бы знание решало дело! — сказал он я долго сидел не шевелясь, упершись локтями в колени. Помнишь прошлую осень? Наш вечер втроем. Ничего особенного, скажешь ты. Но для меня это был праздник… За всю зиму у нас не было больше такого вечера, у меня с ней. Так и сидим, она там, я здесь. Я околеваю, ей хоть бы что! Почему ты знаешь, Штиллер, что ей «хоть бы что»?! — Почему же она не кричит?! — спросил он. — Я гордец, я высокомерный гордец? Хорошо. А она? Она, видишь ли, ждала, когда я образумлюсь. Сколько лет можно ждать! Два года, десять, пятнадцать! Не имеет значения. Все равно! А теперь она изнемогла, рухнула. Я ее уничтожил, погубил, понимаешь ли? А она меня нет? — Кто тебя обвиняет? — Она, — ответил он, усмехнувшись, и снова прислонил голову к деревянной спинке кресла. — Я унижал ее! А она меня нет? — Штиллер, — сказал я, — теперь не надо себя мучить. Чего ты ждал после всего, что было? Что она упадет перед тобой на колени? — Он молчал. Голова его все так же лежала на спинке кресла, взгляд был устремлен на потолок. — Я верю тебе, Штиллер, верю, что иногда ты готов на все, на все, что угодно. Но потом ты снова заходишься от ярости, безнадежности, от сожаления к себе. Потому что ждешь благодати от Юлики, от человеческого существа… Разве не так, Штиллер?! Но твое поклонение необоснованно. — Я ненавижу ее, — сказал он, словно говоря сам с собой. — Иногда я ее ненавижу. — А потом: — Что мне за прок от ее слов, от того, чт