Самые скучные часы для немного подросшей Линды – время, проведенное в школе, но отец объяснял, что ходить туда необходимо, чтобы научиться хоть немного понимать окружающих – в прямом и переносном смысле. Он чувствовал себя неловко, что она получает не совсем обычное воспитание, но ничего поделать не мог.
Джон и Линда часами катались по озеру в моторной лодке и удили рыбу. Иногда удили. В основном катались.
В одну из суббот, поздней осенью – становилось уже по-настоящему холодно – они снова отправились на озеро.
Джон усадил двенадцатилетнюю дочку и оттолкнул лодку от берега.
– Сегодня мы будем ловить рыбу, но совсем недолго, чтобы ты не замерзла. Потом у нас будет большой перерыв до весны. Так что тащи самую большую, не промахнись.
Линда очень старалась. Когда большая рыба и впрямь потянула удилище вниз, она встала, чтобы его удержать. Но рыба вдруг стремительно ушла вниз, удочка резко метнулась в воду и Линда, потеряв равновесие, упала вслед за ней. Она еще старалась держать удочку, когда ее голова скрылась под водой. Джон нырнул за дочерью, но нашел ее не сразу. Нет, Линда не захлебнулась, она умела держать дыхание. Но переохлаждение организма сильное.
Вечером температура поднялась, Линда никого не узнавала, бредила. Врача нашли только в понедельник. Он поставил диагноз – крупозное воспаление легких, посетовал, что время упущено.
В госпитале речь шла уже о спасении, ей стали колоть антибиотики, неправильно рассчитали дозу… Линда была маленькой для своих лет, очень худа, как отец говорил, хрупкая девочка – в таких случаях ошибиться легко.
Через неделю, когда ее состояние стало улучшаться, выяснилось, что малышка оглохла, и не слышит практически ничего. Передозировка медикаментов вызвала атрофию слухового нерва.
Дальше – совсем другая жизнь. Джон извелся от чувства вины, проклинал себя денно и нощно, реабилитация дочери стала его навязчивой идеей. Он учил ее читать по губам, заставлял говорить с ним, показывая, что это возможно. Так сохранилась ее речь, которая, правда, больше походила на монологи Линды. Ей казалось, что она слышит себя, когда говорит. Но как она хотела снова слышать музыку! Это стало навязчивой идеей.
Она проводила на кухне так много времени, включая знакомые записи, ударяя то одним, то другим кухонным предметом, стараясь попасть в такт. Попасть в такт музыке, которую не слышишь, невозможно. Но за время этих многочасовых упражнений, она в конце концов стала чувствовать звуки. Однажды отец вошел в ее мастерскую на кухне.
Он, по правде говоря, уже не верил, что ее занятия принесут результат, и только иногда присутствовал, показывая ритм.
Джон Макдорманд попросил ее обуться, она же простудится, ведь никакой разницы, зачем стоять босиком на холодном полу. Но понял, что произошло невероятное. В этот момент звучала хорошо знакомая «Hello, little girl…».
Но звучала иначе. Линда стучала ритмично, она попадала в такт. Босыми ступнями, лицом, всем телом – она улавливала звуковые колебания, слышала вибрацию пространства. Вернее, слышала она и раньше, не осознавая. Теперь научилась этим слышанием управлять.
Трудно сказать, как именно она это делала. Линда сама этого не понимала, никогда и ни разу. Она говорила, что обычный человек с нормальным слухом никогда не задумывается, как именно он слышит. Она тоже не задумывается. Просто слышит как-то иначе, чем раньше, и не умеет этого объяснить.
Линда ходила в ту же самую школу, даже делала успехи. Специальная школа для глухих находилась далеко, там нужно жить всю неделю. Поначалу Линда училась в ней. Потом заявила, что перейдет в обычную. Она не чувствовала себя инвалидом. Это на всю жизнь стало для нее главным – не поддаваться болезни. Выяснилось, что она может быть настойчивой и упрямой.
После полугода, проведенных дома с отцом, она бегло читала по губам, понимая и воспроизводя два языка. После травмы в школе к ней относились бережно, хотя науками она особо не интересовалась. Да, говорила слова, читала, умела письменно излагать прочитанное. Старалась. Но мечтала только об одном – довести до совершенства свой дар. Музыка спасала ее от мыслей о неполноценности. Когда Линда играла (набор барабанов, маримбу и виброфон ей давно купили), она чувствовала себя нормальной.
Через четыре года отец привез ее в Роттердам. Линда всерьез мечтала о музыке. Это единственное, что вызывало в ней оживление, делало ее заинтересованной. Джон Макдорманд согласен с любой бредовой идеей, лишь бы видеть любимую little girl счастливой.
Профессор консерватории Херет ван Бейк, признанный музыкант, обучающий специфике игры на актуальных ударных инструментах, сразу заинтересовался Линдой. После прослушивания, Линда впервые услышала это слово: «Феноменально». Адресованное ей.
Профессор внимательно выслушал ее историю. В том, как именно Линда управлялась с ударными, приводя ритм в соответствие с осознаваемыми ею импульсами, слышалось нечто такое, чего профессор никогда не встречал ранее. Одержимость юной Линды сообщала музыке новое качество, его невозможно было определить словами.
Да, она одержима – это очевидно. Но талантлива – тоже очевидно. Благородство облика седовласого Херета отшлифовала музыка, которой он занимался с детства. Он обладал острым умом, его глаза, где-то в глубине слегка ироничные, были глазами доброго человека. И в молодых музыкантах он ценил одно: талант. Профессор понял, что Линда заслуживает особого внимания, но в студенческой среде вряд ли приживется.
Ван Бейк предложил Линде поселиться в его доме. У них такая уютная комната для гостей! Профессор и его жена Нора создадут необходимые условия.
Джон согласился. Каждую субботу он приезжал навестить Линду, благо расстояние не очень велико.
Четыре года Линда жила в доме профессора, четыре года он обучал ее звуковым премудростям, понимая, что он проводит некий эксперимент. И что эксперимент этот уникален. Он обучал стилям в музыке совершенно глухую девушку. Предлагая послушать то одного композитора, то другого, прекрасно зная, что слышать эту музыку она будет впервые. Потом он сам забыл о ее глухоте, и помнил только об удивительном умении нестандартно реагировать, воспринимать, интерпретировать.
Херет ван Бейк увлекся ирреальностью ситуации, обучая Линду всему, что знал сам. Ограждая от потрясений, охраняя от внешних воздействий. Он прекрасно понимал, что глухота в сочетании с полуотшельническим детством усложняет ее жизнь до предела. И на этом пределе ей придется жить.
Неизвестно, сможет ли она это выдержать. Только это вызывало сомнения – в ее блестящем будущем он не сомневался.
Он приехал с Линдой в Амстердам на прослушивание, понимая, что она должна научиться жить в большом городе и стать самостоятельной. Он стареет, а ей нужны новые впечатления. Линде двадцать лет, пора.
Линда осваивала перкуссию во всех тонкостях этого развивающегося инструмента. Или инструментов. Хотя главное – творить ритмы самостоятельно, Линда это умела.
Родители оплачивали комнату, которую она снимала. Они теперь довольно состоятельные люди, даже перестроили дом, который постепенно превратился в трехэтажный. Когда Линда приезжала домой, она снова чувствовала себя ребенком, она была обожаемой little girl для Джона. Только постоянное чувство собственной вины мешало ему быть совсем счастливым – он помнил свою девочку беззаботной и радостной, как до их памятной рыбной ловли. А сейчас этот настороженно вслушивающийся взгляд. Она жила в постоянном напряжении, ставшим для нее нормой существования. Хотя, возможно, если бы не травма – она бы никогда не стала знаменитой. Парадокс, но глухота позволила ей полностью сконцентрироваться на музыке, требующей остроты слуха.
Линда играла с симфоническими оркестрами и камерными ансамблями, даже в ночных клубах играла, с рок-музыкантами. Она была счастлива, когда играла. Оставшись одна, она думала о том, что будет играть завтра, читала ноты, партитуры, неумолимо и безостановочно репетировала. Музыка спасала ее от мыслей и людей.
По консерваторским коридорам она проходила никого не видя, погруженная в себя. Отрешенная Линда, так ее называли. Однажды ее остановил Ян. Он стал ее первым мужчиной. У Линды появился сексуальный опыт, о чем она раньше не имела ни малейшего представления. Два года они встречались почти каждый день. Потом поженились, и Ян повел ее по жизни. Какое-то время она послушно шла.
VII
Линда поднялась, наконец, с широченной кровати и прошла в ванную. Сбросила длинный пеньюар с болтающимися по бокам рукавами в стиле раннего Ренессанса и внимательно посмотрела на себя. Ей скоро сорок лет – а мышцы упруги, как у юной девочки. Стройная фигура, нежная кожа… но почему это накатило вдруг? Она рождена улавливать ритм, а не изнывать от тоски по несбывшемуся!
Никто не видит в ней женщину, что за печаль? Ян… Когда-то… Но и он стал просто товарищем.
Под душем состояние потерянности усилилось. Вода текла по ее щекам, смешиваясь со слезами, которые она не могла остановить.
Как нелепо он тогда выглядел! Рыжий, всклокоченный, с ярким клетчатым шарфом и уверенностью в своем таланте. Он говорил так много слов! и она смотрела на него, чтобы слышать. Он – ее единственный кавалер, она – его единственная слушательница. Их и правда, сам Бог предназначил друг другу. С его желанием прославиться, с ее желанием быть любимой. Тогда она еще не знала, что это сложно. Она привыкла к отцовскому обожанию, ей казалось, что это просто нормально – ее обожать. Ведь она делает невозможные вещи!
Интимная жизнь с Яном постепенно превратилась в формальность, которую однажды они оба с облегчением отменили. Чувств особых он не вызывал, а ей стало некогда.
Но когда два с половиной года назад скоропостижно умерла Нинке, а шесть месяцев спустя не стало и Джона, она почувствовала себя покинутой. И совершенно несчастной.
Профессора Херета давно уже не было в живых. Линда провела несколько дней с осиротевшей Норой, вдовой профессора, но неприкаянность жрала ее яблочными червем, выедающим сердцевину. Она с головой ушла в работу, это всегда спасало.