И еще она вспомнила, как Сильвия…
Нет, эти воспоминания она себе запретила. Раз и навсегда. Но, наверное, где-то глубоко-глубоко внутри постоянной занозой сидит. Красной нитью бликующее «тогда, в Цинциннати» стало напоминанием.
И перорвало плотину, и поток невнятных сперва образов – режущих душу, скребущих, саднящих… все отчетливей и ясней.
Тогда, в Цинциннати, Сильвия залетела с одной ночи, забеременела мгновенно, как кошка – а отец ребенка, бравый развозчик пиццы Кеннет Томпсон, только смеялся над нею и видеть не хотел. Она так и не призналась ему. Впрочем, как можно признаться тому, кто тебя в упор не видит? Отвергнутая Сильвия мучилась непереносимо. Ощущала себя ошибкой природы, родившейся просто по недоразумению. В какой-то момент она поняла, что сходит с ума от постоянных слез и самобичевания, даже пыталась покончить с собой, но выжила. Сильно тогда перепугалась, зато быстро решила проблему – нашла врача и деньги. Ей сделали подпольный аборт, лишь чудом не закончившийся трагически – на следующий день началось сильное кровотечение, поднялась температура. Врач прибыл снова, мучительная процедура чистки повторилась практически без наркоза. Сильвия орала от боли, но летального исхода удалось избежать. Но не удалось избежать необратимых последствий.
Она никогда не сможет забеременеть снова. Она стала бесплодной. Что нигде не упоминала, не произносила вслух. Просто женская жизнь превратилась в череду несуразностей. Не вполне женщина, благодаря славному малому Кеннету, ныне писателю, рьяному защитнику обиженных, примерному мужу и образцовому отцу. Глупо все получилось. Тогда глупо. А теперь бессмысленно и непоправимо. И ощущение неполноценности, так тщательно скрываемое. И даже сейчас, при одном воспоминании – просыпается незабытая давняя мука. И невыносимая, резкая и острая боль внизу живота – совсем, как тогда, в Цинциннати…
Два с лишним часа поездки, наконец, закончились. Под колесами машины заскрипел гравий на дорожках хэмптоновского дома Джоанны. Машина затормозила, медленно приближаясь к парадному входу – хозяйка любила подъезжать прямо к плоским ступенькам. Приехали! Голос Пита, вышедшего навстречу.
– Наконец-то!
Шофер открыл перед ней дверь. Джоанна вышла, постояла на крыльце светящегося огнями дома. Вид, открывшийся взору, ошеломил.
– Боже, какая красота! – почти непроизвольно вырвалось у нее.
– Освещение репетируем. Для завтрашнего приема. Нравится? – Пит Кончевски, верный партнер, юрист, хранитель финансов и распорядитель на все случаи жизни, – обвел широким жестом разноцветную партитуру иллюминации. И впрямь, партитура. Через мгновение пространство наполнилось звуками, подчеркивая музыкальную природу освещения, задуманного модным дизайнером.
– Пит, ты просто волшебник! Как всегда, продумано все. И ты не хочешь меня поцеловать? – она подставила щеку, которую он неловко чмокнул. Тогда она сама расцеловала его. В обе щеки. Он совсем смутился. Посмотрел на нее – сложным, встревоженным взглядом. Впрочем, он всегда на нее так смотрел. Джоанна привыкла сознавать, что в глубине души он любит ее. Просто не решается проявить чувства, она не раз смеялась про себя, что не все потеряно. Пит придет к ней на зов в любую минуту.
Впрочем, у каждой женщины есть обожатели, не решающиеся проявить свои чувства. И когда им предоставляют эту возможность, они пугаются и предпочитают сбежать, спрятаться, отсидеться где-нибудь – все, что угодно, лишь бы оставить все как есть, Джоанна это понимала.
Пользовалась услугами и профессионализмом Пита, никогда не скупилась, выражая признательность, а он оставался верен как собака. Когда-то его жена Келли поработала личным стилистом Джоанны Джойс. Очень недолго. Творческий союз оказался малоудачным. Джоанна в тот год вошла в десятку наиболее дурно одетых звезд. Келли она уволила – на первый взгляд, рискуя, но на самом деле, даже не опасаясь, что незаменимый Пит уйдет.
Знала, что он предан прежде всего ей. И важно ничего не менять. Умный, точный и обязательный Пит выполнял обязанности, по меньшей мере, пяти сотрудников. Или двадцати – все индивидуально. Невысокий и сухощавый, с длинным лицом и короткими седыми кудрявыми волосами, всегда в сером костюме с неизменным галстуком-бабочкой. Тоже серой. И светлыми глазами. Кстати, за столько лет она не удосужилась понять, какого они цвета. Серые или голубые. Или зеленоватые. Джоанна приблизилась к Питу вплотную.
– Фейерверк мешает разглядеть. У тебя глаза серые или голубые? – спросила она с искренним интересом.
– Когда как. Иногда серые, а иногда голубые, – ответил он просто, даже не меняя выражения лица. Потом добавил тихо: – Что-то случилось? У тебя странный взгляд.
– Ничего. Все в порядке. – Она растерялась, даже смутилась. Вспомнила, почему взгляд кажется странным. Вспомнила – и чуть не скорчилась от боли внизу живота. Но сдержалась. Почти без напряжения в голосе добавила
– Просто очень устала. И голова болит. Я пойду в кабинет. Мне надо побыть одной. Скажи Зельме, что я не голодна. Хорошо? – она нежно положила руку на плечо Пита, будто хотела ободряюще хлопнуть, но получилось как-то неловко и многозначительно, потом рассеянно улыбнулась и прошла в дом.
– Да, конечно. Но потом я бы хотел, – начал он, глядя на нее несколько обескураженно. Столько распоряжений сделано, ему хотелось отчитаться, посоветоваться.
– Я спущусь, – уже на ходу обернулась Джоанна. – Очень скоро. Полчаса, от силы час. Приду в себя и вернусь, мы договорим. Обещаю. Попей пока чаю. Или освещение порепетируй. Здорово как переливается, даже голова кружится. Немного. – Джоанна еще раз оглядела светящийся дом и праздничные гирлянды в саду:
– Красиво так! – выдохнула она снова, и поняла, что не хочет ничего говорить. И пусть вокруг ни души.
В холле возились девушки-горничные, наводя последние штрихи марафета. Джоанна метнулась в кабинет, и тут же повернула ключ, запирая дверь изнутри. Внезапно почувствовала, что нет никакого желания даже пошевелиться. Затуманенным взглядом оглядывала помещение, прислонившись к деревянной поверхности двери. Массивные дубовые шкафы, огромный стол. «Основательная и серьезная мебель для обстоятельных и серьезных людей», – вдруг вспомнила, как они смеялись с Саймоном, когда увидели этот слоган в каталоге. Сначала понравился слоган, потом шкафы и стол. «Действие действительно действенной рекламы» – тараторили оба, соревнуясь в скорости и отчетливости выговаривания. Победитель целовал побежденного. Или наоборот. Она уже не помнила. Неважно. Столько времени прошло.
Кабинет – единственная комната в доме, где в течение этой недели никто не усердствовал, приводя обстановку в надлежащий вид. Горничная лишь слегка смахивала пыль. К вещам в кабинете притрагиваться запрещено.
Взгляд Джоанны блуждал, она машинально подошла к витрине, открыла стеклянную дверцу. Из высокой бутылки плеснула виски в кристаллами переливающийся стакан, огненного цвета жидкость заискрилась.
Сделала большой глоток. Теплота прошла по телу – приятная, расслабляющая. Наконец-то. Просто сесть в кресло и выдохнуть. Подумать. Образ огромного колеса, крутящегося безостановочно и бесцельно, снова возник в сознании. Думать не получалось.
Она не владеет ситуацией, ее можно дергать за веревочки. Власть и свобода – лишь ширма, за которую она прячется. Нестойкое сооружение рассыпается при первом порыве ветра. Королевство кривых зеркал, из которого не выбраться. Когда-то она молилась: «Господи, пошли мне возлюбленного! И пусть он будет хорош собой, а если щедрость твоя безгранична – сделай так, чтобы он был высоким!» Насмешка судьбы. Приговор. Бог услышал молитву, и отнеся к просьбе серьезно. Она получила Саймона. Красивого и высокого. Мужчина, которого она много лет настойчиво представляет миру как жениха – законченный гомосексуалист.
Все правильно. Достижения бесценны, потому что фиктивны. Ее мучают несуществующие фантомные боли воспоминаний. Джоанна Джойс не существует. Фантомная женщина – просто имя, оболочка. Движется, действует, притворяется живой и властной. И счастливой. Стоп, а как на самом деле ее зовут?
Альбом со старыми фотографиями на столе. Она открыла его. Прекрасное лицо бабушки Анны. Неукротимая, полная веселой энергии Сильвия. Полна надежд и ожиданий. Все сбылись.
Как откровение, ясная и простая мысль: Джоанна Джойс должна умереть. Прямо сейчас. Прямо сейчас, да.
Она поднялась из-за стола, нащупала в глубине витрины маленькую бутылочку. Джоанна сначала лишь прикоснулась к заветному африканскому пузырьку. Только прикоснулась. Придвинула его и решительным жестом выдернула крепко сидящую пробку. Золотисто-коричневый сок заиграл в хрустале, удивительно – выглядел в точности, как виски.
Со стаканом в руке, она стояла посреди кабинета. Глаза загорелись, как перед съемками нового варианта шоу, Джоанна всегда возбуждалась при появлении свежих идей. Мозг работал интенсивно, но не вполне адекватно происходящему. Ведь смерть – это просто слово, пока человек еще жив. Мысль о самоотравлении не вполне увязывалась в сознании с тем, что все на этом закончится – и наступит полная темнота, молчание, бездействие. Небытие. Она устала от самобичевания, она хотела прекращения боли.
Впрочем, самоубийства часто совершаются от усталости. Изможденные внезапными открытиями страдальцы практически не осознают, что страдания и жизнь прекратятся одновременно. Навсегда прекратятся. Для суетного человеческого эго слово «навсегда» – неприемлемо. В полной мере для понимания недоступно.
Джоанна подумала, как завтра будут потрясены многочисленные гости. Убитые горем лица. Собравшиеся скорбят о потере, искренне переживают. Идея нравилась ей все больше и больше. Умереть накануне хорошо организованного юбилея – это гениально!
Но вдруг Джоанна вскрикнула от неожиданности: она совсем забыла, что останутся деньги. Огромное состояние, которое заработано за долгие годы, возможно, не очень одухотворенного – но честного труда. Кровью и потом. Деньги с неба не валятся. Сейчас уже не время думать, это везение или особый дар. Не имеет значения. Неважно.