– Трое ульферов так увлечённо занимались ловлей переярка, что даже не заметили, как я сбежал, – продолжил свой рассказ человек-тролль. – Конечно, волку удалось меня покусать, прежде чем я его освободил, и скоро эти раны меня начали сильно беспокоить. Но я был на свободе! Целый день бродил я по долинам Игрубса, пока не оказался в этой лощине. Помню горький рябиновый закат над холмом, заросшим снизу бузиной, точно плешь у старого бьёрна, что торчит над спутанными косицами. И вдруг на холме появился… тролль! Увидев меня, он поднял тяжёлые лапы и заревел так, что и матёрые ульфы прижали бы хвосты. У меня уже не было сил бежать. У меня вообще не было сил, ведь бьёрны нас почти не кормили. Я опустился на землю, доверившись судьбе. Равнодушно наблюдал я, как чудовище приблизилось ко мне с явным желанием рассмотреть меня поближе. Моя причёска выдавала во мне руянца. Это и вызвало у тролля такой интерес. Когда он подошёл, я почувствовал резкий запах, сдавливающий дыхание. Тролль наклонился, и я увидел, что он похож на человека, только очень уродливого и могучего всеми частями тела.
Его звали Мург. Он давно жил на острове, скрываясь от бьёрнов. Из нескольких кож Мург сшил себе удивительный наряд, который был похож на жабью кожу с глубокими складками. Он даже добился большего сходства с жабой тем, что вшивал в эту шкуру небольшие камешки, превращая их в безобразные пупыри.
Для того, чтобы вызвать страх у местных псов, которые охраняли отловленных ульфов, Мург использовал порошок сухой листрушки34, специально выращивая её под холмом. Ею пропахла вся пещера.
Мы ловили рыбу, охотились на диких коз, и это была большая удача, когда в капкан попадалась коза. Теперь нас стало двое, и еды потребовалось больше. А где её было брать?
«Страх сам себя создаёт!» – любил говорить Мург. Однажды море принесло кости какого-то несчастного рыбака, и Мургу пришла в голову идея украсить наше логово подходящими символами. Так здесь появился первый череп. Нам нужно было просто окружить себя страхом.
А потом мы пошли в Игрубс и украли свинью. Но Мург не велел её тащить с собой. Даже несмотря на то, что мы были голодны. Лучше было обрести поддержку страхом, чем сытостью.
Мы зарубили ту свинью, которая при заклании подняла раздирающий душу визг, и переполошила весь Игрубс. Правда мы всё же успели разбросать куски мяса по округе. Я спрятался, а Мург стоял, ожидая появления бьёрнов. Какая-то собака бросилась на моего спасителя и мне пришлось убить её из лука. Хорошо, что никто из жителей Игрубса этого не заметил. Зато все они заметили тролля. И впервые услышали его рёв! А разбросанные по земле куски мяса говорили о его силище, ведь он разорвал свинью лапами. Как они подумали.
Мург был уверен, что бьёрны захотят выследить «тролля», и потому без устали сыпал вонючий порошок возле пещеры. Сырая-сырая погода сильно мешала его затее, и порошок уже заканчивался, но однажды всё сработало. Когда в одно прекрасное утро мы услышали сперва лай собак возле нашей норы, а потом их беспомощное повизгивание, мы поняли, что страх пророс новыми цветами воображения в умах местных викингов. Мург взревел, а своды гранитной пещеры многократно усилили его рёв, и охотники просто разбежались.
Мрачная слава тролля из гранитной пещеры росла. Так прожили мы несколько лет. Мург обучил меня своему рёву. Нам приходилось каждый день полоскать горло отваром трав, чтобы поддерживать силу голоса. Иногда под ранней луной мы пели вечернюю песню троллей в две глотки, и, если кто-то из рыбаков дольше обычного задерживался возле берега моря, его ожидало сильное потрясение. Но через некоторое время Мург стал замечать, что его голос слабеет. И камни он уже не мог разбрасывать так далеко и мощно как раньше. Мург подолгу сидел возле огня и ему всё время было холодно. Он уже не надевал на себя «жабью шкуру», потому что эта работа забирала у него много сил. Два года назад Мург умер.
Он стал троллем, чтобы не быть рабом у бьёрнов. И я стал троллем, но, в отличие от Мурга, я только забыл своё имя, но я не забыл, что я человек, и родом я – с острова Ран.
ГЛАВА 12
Профессор Стокгольмского университета Гуннар Мюрдаль имел одну человеческую слабость – он коллекционировал старинные часы. Точнее – не то, чтобы коллекционировал, а просто увлечённо копался в их механизмах, таких отточенных, аккуратных и надёжных, что это вызывало у него благоговейный трепет.
Возможно, кто-то назвал бы его микрофилом, как любого потерявшего голову на красоте булавочных микроскопций, – например, на детально точных парусниках, загнанных в бутылочное пространство, – но Мюрдаль просто любил добывать время из колёсиков, анкеров и пружинок. Старых, заметим, старых! С их тусклой бронзой и хрустальными стёклами. А лучшие во всех Северных странах часовщики жили на Борнхольме. Это было известно даже за пределами Дании. Потому изредка Гуннар Мюрдаль позволял себе прокатиться ночным курьерским поездом до Копенгагена, а оттуда – паромом до Рённе, крохотного и неприметного городка среди каменных островков и островищ Скандинавии. Здесь, в Рённе, он пополнял свою коллекцию, надо сказать небольшую, но очень изящную.
За зелёными стёклами кафе море опаловым сиянием размазалось в дожде. Его прижигала золотая корона, отпечатанная на стеклах, и всё это опаловое море, и текучее небо, и осень с её дождями находились под знаком золотой короны. Это было единственное кафе в Рённе, и оно, конечно же, принадлежало шведам. Местная публика сюда не ходила, клиентуру составляли туристы с дорогих яхт, приходящих из Копенгагена. Но сезон уже закончился и в кафе царила осенняя усталость и безлюдье.
Было воскресенье, 22 октября 1933 года. До парома на Копенгаген оставался ещё час, и профессор вяло наблюдал, как в гавань заходят рыбацкие шхуны. Его шведская натура требовала фики35 как чего-то неизбежного, неотвратимого и категорически важного. Даже в дороге, даже мимоходом и под дождём. Поездка оказалась напрасной. Часовщик Гуслов заболел и принять профессора из Стокгольма не смог. Впрочем, это недоразумение не повлияло на аппетит профессора. Точнее – на ту его часть, которая отвечала за фику с чашкой крепкого кофе и горячим молоком. К тому же в этом шведском кафе среди датского кондитерского однообразия профессор обнаружил прекрасные хэтвэги36 с густым миндальным кремом и в молоке с ванильным сахаром. Он отвлёкся от мыслей про часы, но фика – это не только поедание пирожных. Для любого шведа фика означает «болтать под чашку кофе», а болтать было не с кем. Рассказывают, будто эту традицию придумал сам король Густав III в восемнадцатом веке. Хотя, принято считать, что он был противником кофе.
Шхуны тащили селёдку в порт, и это выглядело скучно. Неожиданно кто-то сказал:
– Представляете, профессор, в эту гавань когда-то мог входить шведский драккар. Вот это было зрелище!
Мюрдалю трудно было это себе представить, потому что его викинги плавали в кофейном море, в котором волны поднимали миндальный крем с ванилью.
Он обернулся и увидел того парня из университета. Мюрдаль не помнил его имени. Вернее, его именем было Непослушание, какое обычно используется детьми, чтобы взрослые обратили на них внимание. Правда, в данном случае обращать внимание было не на что.
Этот парень старался себя заявить выразителем всеобщего студенческого умостроя и возрастного протеста, хотя никто не давал ему таких полномочий. Он возглавлял противостояние студентов и профессуры, как великий конфликт старого и нового, конфликт эксплуататоров и подчинённых. Конфликт как неизбежность столкновения с теми, в ком накопилась критическая масса противоречий.
Другими словами, он выступал глашатаем третьего закона диалектики в студенческом сообществе экономического факультета.
Случается, что такие девианты отрицают не саму образованность и науку, а лишь тех, кто выступает от её лица. Университет же стал для него миром, стоявшим выше других человеческих пространств. Этот человек не снимал университетскую фуражку даже в кафе, гордо демонстрируя её всем посетителям. Во всяком случае, так могло показаться.
– Если вы забыли, меня зовут Кнут, – сказал парень в гладкой, стерильно белой фуражке с чёрным, шведским околышем37 – и здесь я не ради нашей встречи.
Он сел на диванчик напротив Мюрдаля, не ожидая приглашения.
– Что вы здесь делаете? – механически спросил профессор, смешивая сейчас на палитре чувств все краски недовольства, но не зная с какой из них начать полотно своего недружелюбия.
– Мой папаша держит ферму в двух милях отсюда, – заговорил Кнут. – Когда правительство социал-демократов установило обязательные нормы оплаты труда рабочих и батраков, многие фермы разорились. Потому что кризис обесценил их продукцию, и платить работникам столько, сколько определило правительство, стало невозможно. Мы с братьями заменили на ферме батраков, работали с утра до ночи, не разгибая спины. А потом я уехал в Стокгольм и поступил в Университет на экономику, чтобы разбираться, что почём. Наша партия – «Лэндизесстрики»38 сильно нуждается в таких ребятах, как я.
Кнут отвернулся и посмотрел в сторону гавани. Тупоносая лайба, похожая на старый высохший башмак, раскачиваясь на волне, заходила к причалу.
– Вы говорили, что мировая экономика как ветер, – продолжил Кнут, – а ещё, что социализм всегда выражается экономической политикой государства, как хорошая жена – интересами мужа. Какие образы, профессор! Мы сейчас не в университете, позвольте я скажу вам, что социализм – это вообще не экономика, а форма управления обществом.
Мюрдаль посмотрел на студента с явным пренебрежением. Шведу совсем не хотелось влезать в дискуссию с малообразованным в этом вопросе человеком. Но Кнут не обратил внимания на эмоции профессора.