«Никаких галстуков. Нет времени. Нужно идти».
Он целенаправленно шагает по коридору, легко спускается по застеленной ковром лестнице, идет к светящемуся знаку «ВЫХОД». Вспоминает, что его бумажник остался в комнате наверху и на миг останавливается – у него же нет денег ни на такси, ни на автобус – а потом шагает дальше, не оглядываясь, и широко улыбается. Разумеется, ему не нужен билет на автобус, ведь его подбросит один из его друзей.
– Не придется потеть, – бормочет он себе под нос. – Никаких проблем.
Старик бодрой рысцой минует пост дежурной медсестры, поворачивает в сторону кухни – за ней находится служебный вход. Не стоит беспокоить охранников; он просто сбежит через служебный вход и будет таков. Уоллес легко находит дверь и уже берется за ручку, как вдруг ему на плечо опускается чья-то рука.
– Мистер Джонсон, вам нельзя здесь находиться, – говорит медсестра. Ее губы сжимаются в тонкую, неодобрительную линию. У нее на груди именная табличка с надписью «ДЖЕННА», но Уоллес ее не узнает, и его охватывает приступ иррациональной злости из-за того, что эта незнакомка знает его имя, из-за того, что она задерживает его, хотя ему нужно быть совсем в другом месте.
– Пустите меня! – рявкает он. – Мне нужно идти.
– Вам нужно вернуться наверх, – заявляет эта негодяйка.
Ярость Уоллеса разгорается с новой силой, но это не злость обиженного на жизнь пенсионера, который любит поворчать, мол, в годы моей юности все было лучше. Эта злость намного мощнее, она всеобъемлюща. Ярость собирается в его груди в одну точку, как сжатый кулак. Он уворачивается, отступает на шаг, и заветная дверь немного приближается.
– Мне нужно туда, – говорит он. – Вы не понимаете. Вы не часть этого.
Медсестра расправляет плечи и тянет к старику руки, явно вознамерившись схватить его за плечи.
Рука Уоллеса взлетает вверх, словно атакующая змея, и ударяет медсестру по щеке.
Женщина вскрикивает и прижимает ладони к щекам, а Уоллес не теряет ни секунды. Он хватает медсестру за голову, его пальцы впиваются в ее пальцы, а потом он дергает ее на себя и бьет коленом по лицу. Раздается тошнотворный хруст: нос медсестры ломается, и она падает на пол, жалобно стеная.
– Нельзя опаздывать, – довольно говорит Уоллес и проворно выскакивает на улицу, в объятия ночи. Он еще ни разу в жизни не бил женщину, но сейчас весело думает, что совершенно не расстроен, ведь у него не было другого выхода. В конце концов, ему нужно быть в другом месте.
Пятьдесят лет назад, когда Уоллес учился в старшей школе, он как-то раз подрался с десятком парней во время бейсбольного матча. Он даже не помнил, из-за чего началась та потасовка, знал только, что должен в ней участвовать. Уоллес давно не вспоминал о том вечере, о сердитом сопении, шарканье ног, звуке ударов, хлюпанье грязи под ногами, о том, как кулак погружается в чью-то плоть, – но он думает об этом сейчас, хотя его тело давно состарилось, а в воздухе не витает запах пота и крови. Будь он проклят, если сейчас не чувствует себя солдатом, готовым пойти в атаку.
И, черт возьми, это просто потрясающее ощущение.
– Мы едем не в ту сторону.
Шестой удивленно смотрит на Оливию, потом переводит взгляд на зеркало заднего вида – в нем по-прежнему отражается нависшая над Международным выставочным центром огромная туча. Кэмерон Акерсон и старик внутри – так близко, что Шестой бесится от бессилия, ведь ему так хочется схватить их обоих, зафиксировать и день за днем неторопливо изучать, посмотреть, что у них внутри… Однако даже он согласился, когда Оливия приказала отступить к месту встречи, дождаться прибытия подкрепления и лишь потом выдвигаться к цели. В конце концов, она начальница, ей решать, так что теперь Шестой немного нервничает, наблюдая, как Оливия застыла на сиденье, зрачки у нее расширились, а сама она заявляет, что они едут не туда.
– Мне казалось, вы сказали…
– Плевать, что я сказала! – кричит Оливия, срываясь на недовольный визг – Шестой и не подозревал, что она способна так верещать. – Мне нужно обратно! Меня пригласили!
Шестой внимательно на нее смотрит, и волосы у него на затылке встают дыбом. Точки на висках Оливии, которые подключены к программам, управляющим ее телом, обычно такие маленькие, что их можно принять за веснушки, вдруг начинают светиться у нее под кожей, как рождественская гирлянда. Что-то – или кто-то – химичит с ее системами жизнеобеспечения.
«Проклятье».
Он же говорил ей, что не следует самой сюда ехать, что ее высокотехнологичные протезы и системы уязвимы перед этим пареньком, Акерсоном…
Но мальчишка Акерсон сейчас как минимум в километре отсюда, непохоже, что это его работа. Шестой еще никогда не видел у Оливии такого выражения лица, как сейчас. Она сама на себя не похожа: вид у нее диковатый, лицо словно окаменело, женщина выглядит как человек, полностью утративший связь с реальностью. Что бы с ней ни происходило, дело не только в программном обеспечении, управляющем ее телом. Что-то происходит с ее мозгом.
– Парк, – резко говорит Шестой, давит на газ и снова смотрит на дорогу. – Извини. Боюсь, ты в зоне риска. Понимаешь? Ради твоей же безопасности…
– НЕТ! – взвизгивает Оливия.
Ее зубы клацают в нескольких сантиметрах от уха Шестого, и он едва не нажимает на тормоз, но вовремя останавливается, заметив, что Оливия уже отстегнула ремень безопасности. В случае резкого торможения она вылетит из машины через лобовое стекло.
– Парк! – кричит Шестой, а потом, наплевав на правила этикета, добавляет: – Оливия! Пристегни этот чертов ремень!
Увы, Оливия не слушает. Она подскакивает на сиденье – глаза блестят, зубы оскалены, точно загнанное в угол животное. Шестой вскидывает руку, чтобы защититься на случай, если Оливия вздумает его стукнуть («Ради бога, не бей меня, только не бей», – думает он), машина виляет в сторону, и Шестой в последний момент успевает выправить руль, предотвратив столкновение с огромным внедорожником – тот уносится в противоположную сторону, сердито сигналя.
– ПОВЕРНИ ОБРАТНО, ОБРАТНО, ОБРАТНО! – визжит Оливия и бьет кулаками по ветровому стеклу. Под ударами ее усиленного титаном кулака по стеклу, подобно паутине, начинают расползаться трещины.
Нужно съехать с дороги, найти какое-то место, где Оливию можно будет изолировать. Впереди показывается знак следующего поворота, до него еще несколько метров. Шестой крепче сжимает руль, медленно сбрасывает скорость до тридцати пяти, тридцати, двадцати пяти миль в час. Он набирает в легкие побольше воздуха и смотрит на Оливию, надеясь, что она каким-то образом сумеет прийти в себя…
Но Оливия на него не смотрит. Она скребется в дверь, и Шестой кричит:
– Нет!
Поздно. Пальцы Оливии смыкаются на дверной ручке и надавливают. Дверь щелкает, распахивается, а в следующую секунду на пассажирском сиденье уже никого нет. Оливия Парк, самая умная и хладнокровная женщина из всех, что Шестой когда-либо встречал, которая всегда держала себя в руках, оставалась спокойной и собранной в любой ситуации, ни при каких обстоятельствах не теряла над собой контроль, сейчас катится по шоссе – темный клубок из рук и ног. Шестой резко тормозит, отстегивает ремень безопасности. Свет чужих фар отражается в зеркале заднего вида, ослепляя Шестого, машина позади тоже резко тормозит и яростно бибикает. Не обращая внимания на крики водителя этой машины, Шестой выскакивает из автомобиля и бежит обратно, к тому месту, где выпрыгнула Оливия. Но на шоссе нет искореженного тела, и, подняв глаза, он ее видит: ее силуэт мелькает вдали в свете фар проезжающих по дороге машин. Она мчится как сумасшедшая, волосы развеваются за спиной, рот оскален в безумной улыбке – Оливия несется навстречу бушующему шторму.
Марджори откидывает с глаз прядь седеющих волос и смотрит на море зрителей: все они замерли и внимательно ловят пульс. Секунду назад она, наверное, уже в сотый раз втолковывала своим сыновьям-близнецам, что больше ни за что не повезет их на фестиваль, что немедленно вытащит их из этого зала за уши, если они не перестанут лупить друг друга по лицу «умными» надувными шариками. Глядя на своих детей, Марджори с горечью думала, что ничего этого не случилось бы, если бы они просто завели пару кошек. Однако назойливые звуки ударов, так действовавшие ей на нервы, вдруг прекратились, и горечь тоже исчезла. Теперь, глядя по сторонам, Марджори испытывает бесконечную радость и довольство, гадает, кто это включил розовый свет, в котором все выглядит таким милым. А ее дети – забавно, но ей вдруг кажется, что у нее не только двое сыновей, с которыми она сюда приехала; нет, у нее много-много детей. Тысячи ребят, мальчики и девочки, совсем крохотные и почти взрослые – все они ждут возможности обнять ее, ждут, что она их обнимет.
«Ну, разве не чудесно? – думает Марджори. – В каком-то смысле мы все друг другу дети, родители, братья и сестры. Все мы одна семья».
В толпе рождается гул, и Марджори вместе со всеми остальными поворачивается к сцене.
– Ну, разве не восхитительно, – говорит она, опуская руку на плечо сыну. – Какой немыслимой чести мы удостоились, попав сюда!
Мальчик хлопает глазами. Он уверен, что знает, о чем говорит его мать, – он ощущает, как у него в голове формируется истина, еще до того, как задает вопрос, – и все же привычку всегда смотреть на маму и спрашивать ее совета так просто не искоренить.
– Что это? – спрашивает он. – Что там сейчас будет?
Его мать ослепительно улыбается:
– Ну, как же, мы убьем того старика, разумеется.
Внутри Международного выставочного центра собирается толпа, свет отражается от остекленевших глаз, а небо над центром бурлит и громыхает. Человеческое море волнуется, люди наталкиваются друг на друга, но вся человечность с них слетела. Их собственные жизни превратились в полузабытые воспоминания, подавленные любовью к их королеве. Они чувствуют то же, что чувствует она, хотят того же, чего хочет она. Они ее слуги, ее армия, ее рабы. Главное счастье в их жизни – служить ей, объединяться ради ее блага.