Я не знала, как поступить, и хотела отдать зубы Жун Чуньтяню. Но он не протянул за ними руку.
– Если Жун Яо умрет, какая вам с того польза? – понизив голос, Сморчок Хэ потребовал с Жун Чуньтяня и братьев объяснений – почему они так равнодушны.
Жун Чуньтянь не отличался терпением, поэтому встал первым и сказал Сморчку Хэ:
– Если он умрет, дашь мне знать.
И ушел. Пройдя несколько шагов, он обернулся и добавил:
– Я очень занят. Я скоро сделаю лучшую газировку в мире. Рано или поздно я разбогатею. А как разбогатею – весь здравпункт куплю.
Следующим был Жун Сятянь. Он встал и сказал Сморчку Хэ:
– Я готовлюсь к свадьбе, я сейчас приведу в дом Ли Дань, иначе эта сучка сбежит!
Как только Жун Сятянь ушел, Жун Цютянь тоже не смог усидеть на месте и пробормотал:
– Я еще не дописал письмо в Центральный военный совет. Когда придет тайфун, почтовое отделение даже письмо не сможет отправить…
Когда они оказались далеко, Жун Дунтянь разорался:
– Мои лягушки… Я должен всю ночь трудиться. Без денег ничего нельзя сделать!
Мир оказался более безжалостен, чем я предполагала.
Жун Дунтянь сказал мне:
– Остаться нужно тебе, потому что тебе нечем заняться.
Сморчок Хэ также сказал мне:
– Да пусть идут, а ты непременно останься.
Про себя я подумала, почему сейчас должна оставаться я? Если мне нечем заняться, то что я могу сделать здесь? Более того, завтра рано утром я уеду отсюда, а мне еще нужно собрать вещи и приложить последние усилия, чтобы вернуть Цици.
Но я послушно уселась на скамейку, где только что сидели те четверо, сжимая в руке два золотых зуба и не смея разжать руку, потому что боялась, что стоит ее разжать – и они исчезнут, а в глубине души по-прежнему верила: жизнь и смерть Жун Яо зависят от этих двух золотых зубов.
Псих, которого принес тайфун
В Сунчжэне, городе в пятидесяти километрах от Даньчжэня, есть психиатрическая больница. Никто в городе никогда не попадал в нее. Но во время перебранки люди любили говорить: уж не из Сунчжэня ли собеседник подоспел? Долгое время в Даньчжэне никогда не было недостатка в визитах замызганных, пребывавших в трансе людей. Во времена «культурной революции» таких было еще больше, и мужчин, и женщин. Все думали, что они сбежали из психиатрической больницы Сунчжэня (женщина, которая, по легенде, родила меня, тоже могла сбежать оттуда). Но долго они в Даньчжэне не задерживались, потому что местные жители питали к душевнобольным исключительное отвращение. Однажды кто-то облил керосином неизвестного человека-лунатика и сжег его заживо, превратив в пережаренную лягушку, а потом велел Жун Яо на плечах отнести его к реке и похоронить, и никто не посчитал, что в этом есть что-то неподобающее. Но было одно исключение, и это – Чжао Чжунго. Три года назад после наводнения люди вычищали ил, мусор и застоявшуюся воду и внезапно обнаружили, что в Даньчжэне появился еще один человек. Высокий мужчина, одетый в толстую телогрейку – несмотря на жару. Покрытая засохшей грязью телогрейка висела на нем клочьями и источала зловоние. Люди не могли его рассмотреть, потому что его лицо закрывали спутанные волосы. Но даже я поняла, что он был не из местных и что его сюда занесло бурей. Он целыми днями сидел у помойки возле мясных рядов напротив кинотеатра, время от времени вставая, чтобы выковырять что-нибудь из мусора и запихнуть это в рот. Остальное время он спал, прислонившись спиной к стенке помойки, и не шевелился. Палящее солнце было против него бессильно. Некоторые думали, что он загорел до смерти, и выливали на него ведро холодной воды, отчего он вздрагивал и начинал шевелиться. Кто-то хотел выгнать его из Даньчжэня, но он не шевелился и позволял себя избивать. Жун Цютянь приказал своей собаке напасть на него, чтобы напугать, но и тут он остался безучастен. Столкнувшись с тем, кто не боится смерти, или же с тем, кто не знает, что такое жизнь и смерть, они вынуждены были сдаться. Потому что поняли: этот человек, который жил, питаясь отбросами, был безвреден, он не воровал и не представлял угрозы общественной безопасности, не говоря уже о том, чтобы приставать к женщинам. Раз уж наводнение принесло его в Даньчжэнь, значит, на то была своя причина. Так прошло более полугода, и все, кажется, привыкли к тому, что в Даньчжэне стало на одного жителя больше.
Однажды Жун Яо обнаружил проблему. После сильного дождя он опознал железную плошку в руке бездомного, дочиста отмытую дождем. Видавшая виды плошка была покрыта множеством шрамов, и надпись на ней стала неразборчивой. Но Жун Яо узнал ее с первого взгляда. Высвободив лицо бездомного из спутанных волос, он сумел смутно разглядеть черты этого лица и с некоторым недоверием окликнул его: «Чжао Чжунго». Человек, чье имя действительно было Чжао Чжунго, пробормотал себе под нос:
– Я узнал тебя давным-давно, но тебе потребовалось полгода, чтобы узнать меня.
У Чжао Чжунго были две ноги, но обе хромые, и ходить он не мог. Никто из нас не знал, как он смог попасть в Даньчжэнь. Неужели его принесло бурей, как все и предполагали? Говорили, что торнадо может за одну ночь перенести все население Даньчжэня в Америку. Некоторые на полном серьезе ждали такой торнадо: каждый раз, когда приходил тайфун, Ли Цяньцзинь, старый «правый» с культстанции, стоял с голым торсом посреди футбольного поля, раскинув руки, словно готовясь взлететь. Кто-то спросил его: «Если ты ничего не возьмешь с собой, то прилетишь вот в Америку и будешь торнаду пить?»[18]. Ли Цяньцзинь ответил, что не нужно ничего брать с собой, в Америке все будет – и еда, и вода, и развлечения.
Чжао Чжунго не спешил отвечать, он замазывал всю внешнюю сторону железной плошки грязью и трудился до тех пор, пока надпись стало нельзя различить.
Жун Яо вновь позвал: «Чжао Чжунго!»
Только тогда Чжао Чжунго поднял на него глаза:
– Ты больше не сможешь меня узнать, а я уйду со следующей бурей.
Взвалив Чжао Чжунго на спину, Жун Яо принес его домой. Все равно что кусок дерьма притащил.
Жун Яо положил Чжао Чжунго в угол двора, стащил с него всю одежду и искупал. Чжао Чжунго сидел как истукан, скрестив калечные ноги, не шелохнувшись, при этом без всякой стыдливости, с совершенно спокойным видом. Жун Яо энергично тер его с головы до ног, и толстые-претолстые слои грязи неохотно покидали его тело, утекая, как жидкая глина, и застаиваясь в водостоке. За весь день Жун Яо потратил на Чжао Чжунго семнадцать ведер чистой воды и кусок совершенно нового туалетного мыла «Цяньлигуан». Кроме того, он обрил ему волосы, обнажив голову, половину которой украшала здоровенная ангиома. Одежда Жун Яо смотрелась на нем чрезвычайно тесной и бедной, но он наконец стал похож на человека.
– Вы! – сказал нам Жун Яо крайне строгим тоном. – Мне все равно, что вы относитесь ко мне как к врагу, но не смейте быть неучтивыми к нему. Кто будет плохо с ним обращаться, я тому по первое число задам!
Жун Яо каждый день лично приносил Чжао Чжунго лучшие яства и от всей души просил извинить за убогую еду. А Чжао Чжунго открывал рот и ел, уверенно и смело, ни капли не церемонясь. Жун Яо казалось, что не хватает чего-то еще. Оглядевшись по сторонам, он вдруг снял два колеса со своего ненаглядного сломанного велосипеда и смастерил для Чжао Чжунго примитивную инвалидную коляску. Несмотря на простую конструкцию и уродливую форму, у коляски был чрезвычайно прочный каркас, сваренный из нескольких железных прутьев. Сидя в ней, Чжао Чжунго мог праздно колесить по двору. Мы не обращали на него внимания, но он первый здоровался с нами. Я ненавидела его уродливую половину головы, похожую на половинку засохшей восковой тыквы. Жун Чуньтяню и остальным он тоже не нравился. Потому что с того дня, как Чжао Чжунго вошел в наш двор, он как будто стал его хозяином и, словно старый дед, распускал сплетни и отвешивал ехидные замечания по поводу нашего поведения. Мы с ним не общались, и ему становилось скучно. Большую часть времени он скрывался в тени дерева в углу двора, дремал в инвалидном кресле, а иногда даже крепко засыпал, склонив голову набок, и капающие из его раскрытого рта, как из незакрывающегося крана, слюни собирались в длинную свисающую нить. Его окружали бесчисленные мухи, и его лицо предоставляло им место для бесконечного праздника живота. А калечные ноги, которые высовывались из-под одежды, казались совершенно лишними. Иногда по вонючей сточной канаве к ногам Чжао Чжунго подкрадывались наглые крысы и грызли струпья на его подошвах, а Чжао Чжунго был словно без сознания, и под обглоданными струпьями показывались белые кости, выглядело чудовищно. Я не могла этого выносить и шла отгонять крыс, чем будила Чжао Чжунго. Он смотрел на меня настороженно и с неприязнью, что очень расстраивало меня. Чжао Чжунго днями не мылся, никогда не чистил зубы, а его тело пахло как выгребная яма, и ладно бы только это – невыносимым было то, что он жрал в три горла и при этом утверждал, что не наедается. Он бесцеремонно отнимал у нас еду, Жун Яо в первую очередь заботился о нем, и в семье это вызывало всеобщее возмущение. Но никто из нас не хотел раздражать Жун Яо. Мы занимались своими делами, как будто трудились над чем-то эпохально важным, а до всяких насущных мелочей нам и дела не было.
Кроме Жун Яо, почти никто не знал прошлого Чжао Чжунго. Даже сам Жун Яо не мог внятно ничего рассказать. Несколько раз Жун Чуньтянь спрашивал его, кто этот северянин? Жун Яо не отвечал. Однажды Жун Чуньтянь никак не мог уняться и непременно решил выведать настоящую личность Чжао Чжунго.
С тех пор как мы выросли, Жун Яо редко выходил из себя, но в этот раз он заорал на Жун Чуньтяня: «Папа ваш родной!»
Жун Чуньтянь почувствовал себя пристыженным и униженным и шагнул вперед, чтобы сбить Жун Яо с ног. Большая битва была неизбежна. Когда они начали ссору, весь Даньчжэнь заходил ходуном, как будто они собирались разрушить город. Цици не выдержала испуга и спряталась под кроватью в крысиной норе, заброшенной много лет назад, и мне потом пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы вытащить ее оттуда. Жун Яо отступил на пару шагов, подобрал железный прут, оставшийся после изготовления коляски, и был готов в любой момент ударить им врага, если тот решит на него наброситься. Жун Сятянь был чуть хладнокровнее и удачно схватил Жун Чуньтяня за левую руку. Война внезапно завершилась.