Вскоре Чжао Чжунго также стал считать Жун Яо врагом. Потому что Жун Яо раскрыл его личность.
– Он мой брат! – уверенно и смело говорил иногда Жун Яо, когда горячился.
Опасаясь, что другие могут не понять, он добавлял:
– Мы на поле боя побратались.
Жун Яо говорил это вовсе не из малодушия, напротив, как будто еще и бахвалился.
– Ну тогда он из какой армии, Гоминьдановской или Народно-освободительной? – стали как-то допытываться жители Даньчжэня.
Жун Яо смешался, не ответил и, толкая Чжао Чжунго перед собой, поспешно вернулся домой и закрыл дверь. С тех пор Чжао Чжунго больше не выходил на улицу, как пойманный зверь, потерявший свободу и достоинство.
Несколько дней подряд Чжао Чжунго в ярости швырял на землю железную плошку, полную еды, чтобы выразить свое недовольство Жун Яо. Жун Яо же пытался объяснить:
– Да не страшно же… Не будет больше никаких движений!
– Да с хера ли б ты понимал еще! Ты все такой же, как сорок лет назад, свинота тупая! – высказался Чжао Чжунго. – Я столько лет скрывался под чужой личиной, никто на всем белом свете, кроме тебя, не смог бы меня узнать, не узнал бы моей истории, а ты меня сдал!
Жун Яо вовсе не считал, что все настолько серьезно, и думал, что Чжао Чжунго немного нагнетает панику.
– Раз уж ты не хотел раскрывать свою личность, зачем тогда таскал с собой эту плошку сорок с лишним лет? – спросил он.
– Это моя душа! – воскликнул Чжао Чжунго. – Неужели даже ты не понимаешь?
Жун Яо и пикнуть больше не смел. На самом деле у него самого была похожая железная плошка, но он всегда использовал ее как миску для собачьей еды, и сейчас она все еще валялась в конуре, толстый слой грязи на ней зазеленел и порос грибами и мхом.
– Я из Коммунистической армии! Скажи им, что я из Коммунистической армии! Я сдался! – проревел Чжао Чжунго, словно отдавая Жун Яо приказ.
– Понял, понял, – сказал Жун Яо.
Чжао Чжунго действительно на старости лет выжил из ума. Как могли Жунь Чуньтянь и Жун Цютянь, которые тоже были солдатами, не распознать, кто он такой? Они узнали железную плошку, которую Чжао Чжунго ни на мгновение не хотел выпускать из рук. Национально-революционная армия была переформирована в 74-ю дивизию. Войско Чжан Линфу[19]. Жун Яо смог его узнать, потому что сам служил именно в 74-й дивизии. Даже если бы плошка полностью облупилась, будь она испещрена дырами, погнута и деформирована, да даже если бы ее скатали в шар – он все равно смог бы ее узнать. На самом деле Жун Чуньтянь и Жун Цютянь давно опознали Чжао Чжунго, просто не посчитали этот факт чем-то важным, они не собирались сообщать о нем или относиться к нему с предубеждением. Напротив, они испытывали к нему некоторое уважение. Однажды Жун Чуньтянь подошел к Чжао Чжунго и, мило улыбаясь, спросил:
– Ты ноги не на снаряде ли подорвал? Я разглядел, с твоими то же, что и у меня с правой.
Чжао Чжунго уставился на него с подозрением. Жун Чуньтянь показал свою ногу. Это был протез. Чжао Чжунго пощупал протез, засмеялся и сказал:
– Действительно, холодновата малость.
Жун Чуньтянь проговорил предельно хитрым тоном:
– Мы все думали, что ты из Коммунистической армии, а ведь это не так.
Чжао Чжунго открыть было рот, чтобы возразить, но Жун Чуньтянь сделал жест «тс-с»:
– Не оскорбляй мой ум.
Чжао Чжунго перестал спорить и стал умолять его не раскрывать секрет. Жун Чуньтянь пообещал, что, пока тот будет честен, проблем не возникнет. Жун Цютянь при входе и выходе даже отдавал Чжао Чжунго честь. Чжао Чжунго, казалось, снова воспрял духом, намеренно принимая суровый и недосягаемый вид. Однако однажды Жун Дунтянь швырнул ему в лицо лягушку с дыркой в животе и назвал «еще одним гоминьдановцем». Чжао Чжунго побелел от ужаса, скатился с инвалидного кресла и поспешно выполз за дверь. Жун Яо перехватил его, утешил и с большим трудом успокоил, но с тех пор Чжао Чжунго стал в нашем доме вести себя по правилам. Видя, что мы смиренны, как нищие, он неизменно держался с большим почтением, даже есть не смел и жил теперь в вечном страхе.
Конечно, Жун Яо не знал, что на самом деле в мыслях у Чжао Чжунго. Он считал, что Чжао Чжунго теперь не нужно было скитаться и убегать, по крайней мере, ему не придется рыться в мусоре в поисках еды и спать на улицах – и теперь, зажив стабильной и достойной жизнью, он должен был быть доволен. Каждый раз, когда он возвращался и видел Чжао Чжунго, мирно дремлющего в инвалидном кресле, он и сам был доволен собой.
Порой Жун Яо снова и снова задавал ему один и тот же вопрос:
– Старик, ты сегодня хорошо поел?
– Хорошо, – не открывая глаз, машинально отвечал Чжао Чжунго.
– А хорошо ли в Даньчжэне? – снова вопрошал Жун Яо.
– Хорошо, – отвечал Чжао Чжунго.
– Так оставайся в Даньчжэне до конца дней, – говорил Жун Яо. – И мы, братья, вместе умрем.
Тогда Чжао Чжунго, пробудившись, выпрямлялся, немного раздумывал и отвечал:
– Хорошо.
Однажды Жун Цютянь на глазах у Жун Яо отдал честь Чжао Чжунго и почтительно произнес:
– Командир, докладываю, войска собраны и готовы, ждем вашего приказа!
Чжао Чжунго инстинктивно уклонился, его взгляд был исполнен волнения и паники. Жун Яо посмотрел на Жун Цютяня и глубоко вздохнул.
Несколько дней назад Сун Чанцзян из полицейского участка пришел, чтобы проверить и подтвердить личность Чжао Чжунго. Бывшему ветерану Гоминьдана ничего хорошего от этих проверок и подтверждений ждать не приходилось. Что касается ветеранов национальной армии, то для сельской местности окрест Даньчжэня они не были редкостью. Оружие сложено, лошади отпущены в южные горы – никто больше не занимался военной подготовкой, не доставлял хлопот, не вступал ни с кем в сговор, бывшие гоминьдановцы ничем не отличались от обычных людей. В деревне Чанхуцунь также жил младший лейтенант четвертого набора академии Вампу[20]. Он каждый день работал в поле и иногда собирал помидоры, бананы и перец для продажи на овощном рынке. Получив деньги, шел в лапшичную Ху Сы пропустить чарочку, а затем с багряным лицом, мурлыкая под нос песенку, возвращался домой.
– Как тебя звать? – спросил Лао Сун.
Чжао Чжунго знал, что этот день наступит. Глядя на Лао Суна, он впал в беспредельный ужас, но котелок его варил шустро, и разум ни капли не затуманился. Он потянулся всем телом и начал притворяться сумасшедшим, лопоча что-то бессвязное, так что никто не мог его понять.
Сун Чанцзян тоже знал, что он притворяется, но не стал мериться с ним силами, а, наоборот, нарочно поддразнил его:
– Поди, ждешь, когда национальная армия контратакует материк?
Чжао Чжунго крепко зажмурился и замотал головой, что-то бормоча себе под нос, и вдруг изо рта у него пошла пена, а глаза закатились. Жун Яо хлопнул его по плечу и сказал:
– Хватит притворяться, старый псих.
Сун Чанцзян рассказал, что позавчера из Тайваня вернулся ветеран по имени Фань Ядун, который служил в армии Чжан Линфу, воевал против Японии и работал с Коммунистической партией, Чжао Чжунго, наверное, знает такого?
Чжао Чжунго снова замотал своей кривой головой.
Я тоже видела Фань Ядуна, о котором говорил Лао Сун. Его дом стоял в переулке Бологан. Раньше у них была большая, известная в Даньчжэне семья с несколькими сотнями му[21] тучных земель, столько же, сколько у землевладельца Лю Лю, но, в отличие от сбежавшего Лю Лю, его семья не уехала. Во время земельной реформы в его семье убили пять человек. К концу «культурной революции» осталась только одна племянница. Ей перевалило за сорок, и она не была замужем, одна-одинешенька. Она круглый год жила в храме Мацзу и читала сутры. Редко показывалась, редко разговаривала и почти не изъявляла желания общаться с людьми. Мы все звали ее тетя Фань. Последние пару лет в полуразрушенном дворе семьи Фань все еще жило несколько бездомных семей, но позже они переехали, потому что им не нравилось, что там мрачно и сыро. Фань Ядун был уже старик с седыми волосами и согнутой спиной. При незнакомых он выглядел немного неловко и виновато. Мало кто в городе узнавал его, а тем, кто узнавал, он тоже казался очень чужим. Поначалу все думали, что он сколотил состояние на Тайване и привезет оттуда солидный куш, но вскоре поняли, что дело обстоит ровно наоборот – если не считать блестящих черных кожаных ботинок и аккуратного костюма, он был гол как сокол. По словам людей из городского правительства, на Тайване у него тоже ничего не было. Так и не женившись, считай что старый бобыль, он приехал навестить родственников на деньги, которые наскреб по боевым товарищам. Но с собой он привез чуть меньше половины пакетика тайваньских сладостей. Он раздавал их детям. А дети не осмеливались брать, потому что на обертке было напечатано фото Чан Кайши в военной форме. Тетя Фань не вернулась в свой двор, чтобы встретиться с дядей, так что Фань Ядун отправился в храм Мацзу, чтобы встретиться с тетей Фань. Встреча этих двоих не превратилась в волнующую сцену. Они просто уселись в храме и тихо съели по миске отварной лапши, не говоря ни слова. Доев лапшу, тетя Фань отсела в сторонку читать сутры, а Фань Ядун покинул храм Мацзу и отправился домой. Люди из городской администрации все время следовали за ним, согревая вниманием, и внешне были довольно вежливы. Фань Ядун пришел от такого в ужас и, повидав тетю Фань, заперся в доме и не выходил. Кто-то гадал, не собирается ли он у себя дома тайно делать бомбы или писать письма, чтобы связаться с однопартийцами и подготовить контратаку Гоминьдана на материке. По этой причине люди, которым нечем было заняться, забрались на камфорное дерево на противоположной стороне улицы, чтобы подглядеть за ним, но, кроме того, что Фань Ядун неторопливо подметал двор и убирал мусор, ничего подозрительного не углядели.
Сун Чанцзян утешил Чжао Чжунго и сказал, что сейчас другие времена и все в порядке, так что бояться нечего.