Но Чжао Чжунго изрыгал все больше и больше белой, похожей на мыльные пузыри пены. Сун Чанцзян потерял терпение и рявкнул:
– Не притворяйся! Подними голову!
Голова Чжао Чжунго немедленно вздернулась на шее и встала ровнехонько, он слизнул языком пену с уголка рта и уставился на Сун Чанцзяна.
Сун Чанцзян с отвращением произнес:
– Я давно видел, что ты притворяешься, но не буду это принимать всерьез – я закрою на это один глаз. Но упаси тебя дождаться, когда оба глаза будут открыты!
Как только Сун Чанцзян ушел, Чжао Чжунго неожиданно отругал Жун Яо за предательство. Тот и оправдываться не стал, а просто хозяйственной тряпкой вытер ему пену со рта.
Я по-настоящему восхищалась Чжао Чжунго, человеком, который мог в любой момент в любом месте пустить пену изо рта и своим притворством одурачить других.
Три дня спустя Жун Яо вернулся и обнаружил, что Чжао Чжунго пропал. Мы не обращали на него внимания и понятия не имели, когда он исчез. Жун Яо обыскал все вокруг и в итоге нашел в лесу за двором инвалидную коляску, а самого Чжао Чжунго увидел на берегу реки Даньхэ. Он как раз взбирался на бамбуковый плот, чтобы отправиться вниз по течению. Жун Яо метнулся туда и вцепился в него, и только после долгих уговоров смог вернуть его домой.
– Рано или поздно я уйду отсюда вместе с бурей.
Чжао Чжунго произносил эту фразу, завидев меня, и больше не говорил ни слова, как будто фраза предназначалась специально, чтобы ее услышала я.
Похоже, он так сильно ненавидел Даньчжэнь, что ему не терпелось сбежать – даже больше, чем мне.
Человегушка
Для начала я расскажу про этот двор.
Сперва он принадлежал лесопилке, но позже отошел к шелководческому хозяйству. После наводнения здешние дома оказались на грани обрушения и были заброшены. Когда мне было пять лет, Жун Яо перевез нас сюда из подвала птицефермы. На следующий год град превратил черепицу на крыше в решето, и Жун Яо зычным голосом направил нас перестилать ее по новой; наводнение пришло в свой срок, ночью смыло нашу обувь и затопило кровати. После того как оно отступило, Жун Яо зычным голосом направил нас укреплять дом досками, выброшенными с лесопилки, строить стены, сажать всякие разные деревья и превращать его во внутренний двор, какой бывает в жилых домах. Двор круглый год колосился пышным бурьяном. Сорняки были повсюду, они захватывали комнаты, кухню, изножья кроватей, трещины в стенах и даже крыши. Весной, если прозевать, на обуви, подушках и хлопчатобумажной одежде прорастали нежнейшие травинки. Даже зимой трава перла как сумасшедшая. Во дворе водились змеи, дождевые черви, сороконожки, гусеницы и даже улитки, многочисленные птицы, гигантские дикие пчелы, прилетавшие без приглашения, сбивавшиеся с пути кузнечики, а в период наводнения – множество видов рыб, таких как карпы, караси, бывали даже сельдь, карп-ауха и угорь, а еще креветки, крабы, пиявки… Животный мир был живой и бойкий, но они все оказывались либо тонкими, как палочки, либо маленькими, как травинки. В какой-то год объявился тощий олень с высокими рогами, он в ужасе оглядывал двор. Жун Яо опустился на колени с горстью травы, чтобы привлечь его, и стал приближаться к нему шаг за шагом. Олень выглядел очень голодным, одна из его ног была поранена и залита ярко-алой кровью. Он с тревогой принял доброту Жун Яо, но последовал за ним к нам домой. Мы впервые видели оленя. По идее, в наших краях не должно было водиться оленей. Неизвестно, откуда взялся этот. Да он еще и заблудился, выглядел совершенно жалким. Мы окружили его и кормили травой. Страх в его глазах медленно отступал, как наводнение. Жун Сятянь предложил убить его. Мы давно не ели мяса, так и хотелось распахнуть рот и броситься грызть оленье мясо. Но это была самка, и, похоже, беременная, стройная, с гладкой лоснящейся шкуркой. Она была такая красивая. Я была категорически против того, чтобы ее есть.
– Она превратится в нашу маму.
В то время мне было семь лет. Братьев ошеломили мои слова, и они подобрали слюни. Жун Сятянь тихонько положил нож на прежнее место. Жун Яо одобрил мою смелую фантазию и не стал ее убивать. Через несколько дней ее нога зажила, и Жун Яо отвел ее на другой берег реки, где и отпустил. Олениха побежала в гору, оборачиваясь через каждые три шага. Я до сих пор верила, что она превратится в красивую женщину и вновь вернется вместе с наводнением.
Для обитаемого дома наш двор часто выглядел совсем заброшенным. В десяти с лишним домиках жило несколько человек и три-пять курочек – просторно, одиноко, тихо и ненадежно.
Моя комната была самая большая. Люди, видевшие ее, говорили, что здесь можно устроить столовую, в которой могут разместиться человек двадцать-тридцать. В ней огромное окно, выходящее на медленную, ровную, широкую реку Даньхэ и ее давно требующую починки набережную. Приливные отмели на другом берегу реки покрыты буйными зарослями бурьяна, омежника, пастушьей сумки, полыни, тростника, мяты, красного гореца, аира, дикого таро, дикого банана и щетинника… Мало кто ходил на те луга. И вовсе не змей боялись люди. Просто больница хоронила там мертвых младенцев. Тех, кто умер от болезни, в результате выкидыша, несчастного случая и всего такого, но больше всего тех, кто умер от искусственных родов. Младенец, который находился в животе в течение нескольких месяцев, умирал после того, как его протыкали иглой, и считался мертворожденным. Лао Фан, уборщик в больнице и на станции планирования семьи, прибегал туда почти каждый день, иногда с одним узелком, который нес на лопате, как на коромысле, а иногда с целой связкой. Некоторые из города много раз пеняли Лао Фану, обвиняя его в том, что он роет могилы недостаточно глубоко, так что иногда дикие собаки выкапывали младенцев и грызли их, и это отвратительно. Хотя и не знаешь, чьего ребенка грызут, кто осмелится утверждать, что это не его собственное дитя? Свои окна я всегда держала закрытыми, а шторы задернутыми. Однажды посреди ночи я взглянула на набережную сквозь щель в занавесках и увидела стайку младенцев, гулявших по набережной, хихикавших и игравших в воде… И такую жуть наблюдал не один человек. Я упомянула об этом при Жун Дунтяне, и он как ни в чем не бывало сказал, что тоже часто видит их, но даже если они предстанут передо мной, мне нужно относиться к этому так, как будто я ничего не замечаю. Не мог же Жун Дунтянь сказать неправду. Я своими глазами видела, как он в одиночку пересекает набережную и идет на тот луг, чтобы вечером половить лягушек. Я спросила, не боится ли он. Он ответил, что не боится.
Когда разливалось наводнение, тот луг затопляло, и река заполняла все пространство прямо до моего окна, соединяя нас с лугом. Мне некуда было бежать. Когда река затопляла стену под моим окном, я часто представляла себе речную нечисть и «зеленоволосых водяных демонов», о которых нам рассказывал Жун Яо и которых мы никогда не видели. Появятся ли они внезапно перед моим окном? Вот только меня эти небылицы не особо пугали, с возрастом я перестала даже задумываться о реальности речных демонов и водяных чудовищ.
Зато я никогда не забуду белый корабль, который увидела в детстве. Ранним утром того дня я проснулась оттого, что промокла от наводнения. Вода уже унесла мою обувь. Ветер стих, дождь прекратился. Я открыла окно и вдруг увидела, как по реке плывет белый корабль. Не очень большой, с белым корпусом, белыми мачтами, навесом и парусами, только вот паруса висели лохмотьями, навес был изъязвлен дырами, а палуба вся в ржавых пятнах. Хотя река бушевала и некому было поддержать судно или встать у руля, белый корабль дрейфовал спокойно и вольготно, как будто уже много лет провел на Даньхэ. Я разбудила Жун Чуньтяня и Жун Сятяня, чтобы вместе посмотреть на эту таинственный белый корабль. Они без устали охали и ахали и вместе с тем были полны ужаса. Кажется, тогда мы впервые увидели корабль.
Исторически сложилось так, что по Даньхэ раньше ходили на лодках и на ней имелись три пристани. Лодки из Сянли могли добраться до Вьетнама и Наньяна только через Даньхэ. Однако на Даньхэ уже много лет не было видно никаких судов. Даже рыбацкие лодочки не плавали. Больше десяти лет назад на Даньхэ жило несколько семей танка[22], никто не знал, откуда они взялись. От них пахло речными демонами и водяными чудовищами, особенно от женщин, даже их груди были наполнены вонью гниющих водорослей, что крайне не располагало к ним жителей города. Они круглый год жили на лодках с навесом, никогда не селились на берегу, не обувались и, за исключением случаев поспешного обмена разным добром на берегу, не пересекались с жителями города. Иногда с реки доносились развеселые рыбацкие песни, которые вызывали у городских омерзение. А еще они тихой сапой срезали путь к католической церкви в конце улицы Мангодацзе по извилистой, заросшей терниями и сорняками тропинке, но горожане их отругали, остановили и выгнали. Их лишили даже права ходить на богослужение, поэтому им пришлось смиренно оставаться на своих лодках.
Католическую церковь в Даньчжэне построили в период Цзяцин[23] для немецких миссионеров, которых занесло сюда из провинции Фуцзянь, а в годы Тайпин Тяньго[24] она сгорела в пламени войны, оставив только обугленный скелет. Во времена правления под девизом Тунчжи[25] трое французских миссионеров явились из Вьетнама на лодке, толкая ее шестами вверх по течению Даньхэ. По прибытии в Даньчжэнь при виде руин церкви сердца их закровоточили, и они решили ее восстановить. Они наняли более десятка мастеров и начали работу с большим размахом. Но не успели они выполнить и половину работы, как неожиданно нагрянул тайфун. Трое французских миссионеров встали перед церковью с высоко поднятыми головами, держась за руки и пытаясь своими телами преградить путь свирепому тайфуну, но ветер снова и снова опрокидывал их, топтался по их телам и бросался на церковь. Результаты двухмесячных восстановительных работ сошли на нет за один день. Трое миссионеров оказались бессильны, пали духом и отчаялись. Несмотря на уговоры, один из священников забрался на крышу церкви и попытался поправить покосившийся крест, но из-за налетевшего порыва ветра сорвался и погиб на месте. Ставшие свидетелями горькой участи коллеги двое других миссионеров были убиты горем и пришли к выводу, что «Бог не любит Даньчжэнь», только дьявол – тайфун – является его истинным хозяином. Когда мастера, нанятые для восстановления церкви, пришли к французам за заработной платой, они обнаружили, что те собрали вещи и ночью уехали из Даньчжэня в Юньнань. Мастера были разочарованы и поносили миссионеров за то, что те обманули не только Бога, но и мастеров. Отныне французы и миссионеры стали пользоваться в Даньчжэне дурной славой. Только три года спустя мастера неожиданно получили заработанные деньги, присланные двумя французскими миссионерами из Юньнани, всю плату до последнего гроша, и только тогда ненависть к Франции и миссионерам иссякла. Возможно, французские проповедники не желали, чтобы Даньчжэнь навсегда остался в руках дьявола, и, чтобы «заставить Бога полюбить Даньчжэнь», отправили мастерам написанное корявыми буквами письмо, умоляя продолжать восстановление церкви и обещая, что, когда они соберут средства, работа обязательно будет оплачена. Но эти мастера усвоили горький урок и, опасаясь, что их надуют, предпочли сидеть сложа руки и считать волосы на ногах, нежели продолжать эту работу.