Однажды торговец из Гаочжоу объяснил Жун Дунтяню, что лягушек можно не только есть, им можно найти еще одно применение. С тех пор Жун Дунтянь ждал, когда лягушки сами придут к нему на порог. В это время лягушки были толстенькие и из-за страха выделяли очень много жира. То, что высыхало на солнце, – это влага, а то, что оставалось, – масло и жир.
Любого, кто видел кровавую сцену забоя лягушек, выворачивало наизнанку. В воздухе Даньчжэня плавала вонь, и, если не принюхиваться, можно было подумать, что это соленый морской бриз. Все больше и больше людей осуждали Жун Дунтяня, но никто не мог остановить его. И Жун Яо в том числе. Однажды в наши двери ворвался Лао Мэн, мужчина с сельхозстанции, вместе с Сун Чанцзяном, полицейским из участка. Он требовал, чтобы Жун Дунтянь выпустил всех лягушек. Но Жун Дунтянь и бровью не повел.
– Скоро начнется буря, почему бы тебе не отправиться в деревню людей спасать, зачем ты явился ко мне домой? – спокойно и уверенно сказал Жун Дунтянь. Бритва в его руке холодно поблескивала, а от тела исходил удушливый смрад.
И не было никакого государева закона, который позволил бы Лао Мэну и Лао Суну привлечь Жун Дунтяня к ответственности.
– Будешь меня принуждать, я пригоню лягушек к твоему дому, – пригрозил Лао Мэну Жун Дунтянь.
Жена Лао Мэна боялась змей и лягушек. Лао Мэн использовал все свои знания, чтобы научить Жун Дунтяня преимуществам использования лягушек в сельском хозяйстве. Не отрываясь от резни лягушек, Жун Дунтянь пункт за пунктом обстоятельно давал Лао Мэну отпор, перечисляя все его грехи, совершенные во время «культурной революции».
– Я своими глазами видел, как ты изнасиловал Гэ Юлань! Своими глазами видел, как ты разбил череп Су Ханьчэна молотком…
Эти старые события были признанным фактом, по ним уже давно сделали выводы и давно их забыли, или не удосуживались упомянуть, и никто не использовал их как оружие для нападения на Лао Мэна. Но Жун Дунтянь боялся, что Лао Мэн и правда начнет отбирать у него лягушек, и каждый раз тыкал этим старьем в уязвимые места Лао Мэна. Его уловка и правда сработала, Лао Мэн вдруг сник, залопотал что-то невпопад, сконфузился, устыдился и спрятался за спину Сун Чанцзяна.
Лао Сун не мог этого видеть и потряс в воздухе наручниками, чтобы надавить на Жун Дунтяня.
– Лао Сун, забирай меня, – сказал Жун Дунтянь. – В любом случае, я убил столько лягушек, что рано или поздно за это пришлось бы поплатиться.
Лао Сун нарочно припомнил групповую драку с детьми из чашаньского госхоза, случившуюся три или четыре года назад. Тогда два или три человека сбежали, и среди них был гуйлиненок. Жун Дунтянь в то время был еще маленький, поэтому, хотя он и ранил двух крестьянских детей тесаком, его не привлекли к ответственности, но это не означало, что дело закрыто.
Жун Дунтянь признал поражение. Помолчав некоторое время, он заверил Лао Суна, что это в последний раз, а в следующем он сменит род занятий и займется большим бизнесом.
Как только Лао Мэн и Лао Сун ушли, Жун Дунтянь ускорил процесс и резал лягушек дни и ночи напролет. Два дня спустя двор был увешан вереницами дохлых лягушек. Внутренние органы были выскоблены, и теперь их прежде толстые, похожие на беременных женщин тушки вдруг превратились в сморщенные тельца маленьких старичков, и на солнце они и вовсе стали мумиями, черными и уродливыми.
Незамеченный герой
Это лето было капельку не таким, как в прошлом году. Но так-то и особенного ничего не произошло. Весной новый мэр исполнился решимости скорострелом обновить облик Даньчжэня. Он посчитал, что улица Мангодацзе – улица Манго – слишком архаичная, старомодная и безжизненная, так что нужно срубить все манговые деревья, росшие на ней, перезасадить ее деревьями личи и дать ей новое имя. Разумеется, народ запротестовал. Без манговых деревьев будет ли улица называться Мангодацзе? А называлась она так с самого периода правления династии Цин. В конце ее правления под девизом Сюаньтун[29] ямэнь[30] переименовал ее в улицу Цзисяндацзе, улицу Благих знамений, и в результате династия Цин погибла уже в следующем году. В тридцать седьмом году Китайской Республики в память об одном генерал-майоре родом из Даньчжэня (из деревни Ханьцунь), павшем за родину в Ляошэньском сражении, улица Мангодацзе была переименована в улицу Ханьфэндацзе, в итоге на следующий год правительство Китайской Республики свергли. Все в Даньчжэне верили, что на не видимом глазу уровне улица Мангодацзе тесно связана с судьбой страны. Как только ее название менялось, в Китае непременно менялась правящая династия. Горожане привыкли называть ее Мангодацзе, привыкли каждое лето видеть огромные манго на деревьях, а по ночам слышать, как доносится их освежающий аромат. Многие пришли к зданию правительства протестовать и тихонько сидели, не одобряя вырубку манговых деревьев и смены названия улицы. Как правительство может дать пощечину самому себе? Вот обязательно им нужно срубить манговые деревья. Люди перекрыли мэру путь из здания правительства и не давали ему выйти. Немногочисленные полицейские c участка по-прежнему были считай что вежливы с горожанами и на их недовольство, если только это недовольство не выходило за рамки, неизменно смотрели сквозь пальцы. Но мэр был всех наглее, он со свирепым оскалом пригрозил арестовать «смутьянов», что разозлило протестующих. Они ворвались в здание правительства и хотели навешать мэру. Только тогда полиция напряглась и посуровела. Сун Чанцзян надел наручники на Жун Чуньтяня, шедшего впереди всех, поскольку подумал, что тот пользуется случаем, чтобы учинить беспорядки. Из соседних городов прибывало подкрепление за подкреплением, да и сами горожане начали уставать, вот и разошлись кто куда. Жун Чуньтянь провел в камере предварительного заключения полицейского участка одну ночь и на следующий день вышел. Сказали, что его задерживают, но на самом деле он играл в го с Сун Чанцзяном. Во всем Даньчжэне только они двое умели играть в го. Собственного уровня они не знали и в любом случае были равносильными соперниками, не уступавшими друг другу. На следующий день Сун Чанцзян в полицейском участке пригласил Жун Чуньтяня выпить и между прочим дал ему урок юриспруденции, предупредив не бороться с правительством и не ругать руководство. После того как Жун Чуньтянь все допил, он пошел прямо к мэру и публично пригрозил, что тот, кто осмелится изменить название улицы Мангодацзе, есть крыса и контрреволюционер, узурпатор руководства в партии и власти в государстве, предающийся влажным мечтам о государственном перевороте. Убивать таких – сродни подвигу!
Мэр узнал о статусе и прошлом Жун Чуньтяня, заинтересовался им и попросил его присесть поговорить. Жун Чуньтянь снял свой протез и звучно шмякнул его на стол мэра. Примчавшийся туда же Сун Чанцзян задыхался от злости и стискивал зубы, собираясь по новой заковать Жун Чуньтяня в наручники и увести. Мэр остановил его, убеждая уйти. Но Сун Чанцзян уходить не стал, а присел на корточки за дверью в коридоре, прислушиваясь к происходящему внутри. Мэр закрыл дверь, и они начали разговор.
Жун Чуньтянь начал рассказ с кануна того дня, как он ушел на войну во Вьетнам.
В тот день он еще был на пути из центра уезда к границе. Военные машины, покрытые толстыми тентами, были набиты желторотыми солдатами. На дороге пыль стояла столбом, и взгляда не хватало, чтобы увидеть конец колонны. Все распевали героические песни и были воодушевлены так, словно ехали встречать невесту. Но когда всем выдали по винтовке, пение внезапно прекратилось. Молодые люди впервые прикоснулись к оружию. Жун Чуньтянь рассказал, что оружие было холодным, как змея. В военной машине находился ветеран, который учил их, как заряжать, как целиться, как нажимать на спусковой крючок, как крепить штык… Некоторые новобранцы торопились и, промучившись полдня, все еще не понимали, как досылать патрон. Некоторые держали винтовки так, словно то была змея, дрожа и боясь выпустить ее из рук. Жун Чуньтянь спросил ветерана, можно ли ему пальнуть в небо и одной пулей подбить птицу? Ветеран ответил, нет, твоя первая пуля должна попасть во вьетнамца. Дорога была покрыта рытвинами, залитыми водой, и военные машины то и дело останавливались.
Ветераны раздали каждому новобранцу ручки и бумагу и попросили их написать обязательство перед боем. Не то что «написать» – скорее, «записать» под диктовку ветерана. Почерк у Жун Чуньтяня был очень аккуратный и красивый, поэтому написанное им обязательство стало в его кузове образцом для тех, кто писать не умел. Неожиданно оказалось, что более половины новобранцев в кузове не умели писать, даже свои собственные имена написать не могли. Ветеран постоянно бранил их за то, что они плохо учились и весь день пинали балду. А те очень старательно переписывали обязательство, опасаясь, что их выгонят из машины, если они перепишут плохо, и тогда не быть им больше солдатами. Но они перестарались и скопировали подпись, за что получили очередную головомойку.
После нагоняя ветеран внезапно к ним подобрел, называл новобранцев братьями и спрашивал каждого, есть ли у него девушка и спал ли он когда-нибудь с кем-нибудь. Все очень стеснялись, и никто не сказал, что спал. Тогда ветеран снова спросил, есть ли у них на душе какие-нибудь сомнения, которые нужно разрешить? Кто-то спросил, дадут ли роте новобранцев три месяца на обучение и адаптацию? Ветеран ответил, что с первого дня, как они вступили в Народно-освободительную армию, они всегда были готовы храбро бить врага и защищать страну, периода адаптации к войне не существует, и поле боя – лучшая тренировочная база, после сражения они сразу все поймут. Кто-то снова спросил: «Разве мы не из резерва?» Ветеран ответил, что резерв – это боевой отряд, готовый вступить в бой в любое время. Еще кто-то спросил: «Раньше я слышал, что мы отвечаем только за службу тыла и нам не нужно идти на поле боя…» А ветеран ответил, что служба тыла еще опаснее, чем линия фронта.