которого не осталось ни гроша, и наняла двух человек, чтобы они несли его во время спешного бегства на юг. С тех пор никто не знал, где они и что с ними.
Дворец мечты с грохотом рухнул, и Жун Яо в один миг захирел. Три месяца спустя была создана Китайская Народная Республика. Жители Даньчжэня искренне переживали за Жун Яо: «Если бы ты не взял от Народно-освободительной армии деньги на дорогу и перенацелил бы ружье, был бы сейчас героем-основателем, мог бы поучаствовать в церемонии основания в Пекине и получить награду за достойную службу».
Жун Яо отчаянно пытался разузнать хоть что-то о местонахождении Ху Цинь, и каждый раз, когда появлялась какие-нибудь новость, он мчался за ней, но в результате все оказывалось пустыми слухами. Кто-то сказал ему: «Ху Цинь взяла деньги, которые ты присылал в том году, и сбежала на юг». Жун Яо не было дела до денег, его волновала только Ху Цинь. В течение сорока лет он не переставал выведывать вести о Ху Цинь, но никаких вестей не было. Красавица испарилась из этого мира.
Жун Яо больше никогда не полюбил никакую другую женщину, даже не взглянул ни на одну. Иные считали, что ему нравится Хай Куй, но на самом деле он не замечал ни ее, ни других. Про него насмешливо говорили «шавка еще кости выбирает?». Но вот такой он был человек.
Что касается Жун Яо и Ху Цинь, то это пошлая и примитивная история, в которой вдобавок не было ничего нового. Дальнейшее развитие сюжета тоже выглядело весьма унылым, волнующих моментов в нем нашлось бы мало. Но по прошествии многих лет ее по-прежнему время от времени извлекали на свет, чтобы позабавиться. Частенько находились охочие до чужой жизни люди, которые с серьезным лицом рассказывали Жун Яо, что Ху Цинь обнаружили в Гаочжоу или Ляньчжоу. Поначалу Жун Яо верил им и бросался проверять, но ничего не находил. Так было много раз, и Жун Яо стал считать это насмешкой и больше никому не верил. В дальнейшем, когда кто-то сообщал ему подобные новости, он притворялся глухонемым и безучастным.
Однако весной прошлого года, практически накануне лета, когда погода стояла удушливо жаркая и после трех месяцев непрерывной засухи всходы в поле почти зачахли, народ услышал о приближении тайфуна и занялся подготовкой к его приходу, – и именно в это время в город приехала пожилая женщина, которая назвалась Ху Цинь, чем моментально произвела фурор. Мы все пошли на нее смотреть. Я видела, как она стояла рядом с прилавком вонтонов Лао Фэна у главного входа в кинотеатр, опираясь на трость и ожидая, пока жители Даньчжэня узнают ее. У нее были седые волосы, морщинистое лицо и выдающийся старый шрам на лбу, как будто на нем поселилась сороконожка, но во всей ее внешности до сих пор проглядывали прежние красота и обаяние.
– Приближается тайфун, мне знаком его запах, – сказала она тем, кто интересовался ею, – сорок лет назад тайфун пах точно так же.
– Вы приехали сообщить о тайфуне? – спросил ее кто-то.
– Нет. Вы слишком молоды, чтобы знать меня. Меня зовут Ху Цинь. Я знаю, что долго не проживу, поэтому вернулась повидать Даньчжэнь перед смертью, – ответила она.
Никто не осмелился необдуманно подтвердить, что женщина – настоящая Ху Цинь. Мы попросили прийти госпожу Фан, которая прожила в Даньчжэне дольше всех и у которой была лучшая память в городе. В молодости она также работала служанкой в семье землевладельца Лю Лю, и тот хотел обручить ее с Лю Яном. После того как Лю Ян погиб во время тайфуна, она вышла замуж за носильщика землевладельца и родила семь дочерей. Госпожа Фан склонилась лицом к лицу пожилой женщины и тщательно рассмотрела его. Два старых лица почти склеились вместе.
– Она точно Ху Цинь! – обернувшись, решительно объявила госпожа Фан.
И так все постановили, что она Ху Цинь. Только тогда Жун Яо медленно вышел из будки управной охраны и недоверчиво остановился на ступеньках кинотеатра. На старушку он смотрел не в упор, а искоса, краем глаза.
– Как она может быть Ху Цинь! – с презрением бросил он. – Как могла Ху Цинь стать старой и уродливой!
– Так ты сам старый и уродливый, ни на что не похож, а она не может быть старой и уродливой? – возразила госпожа Фан.
– Будь она Ху Цинь, я бы сразу увидел. Но я не вижу, что она хоть чем-то похожа на Ху Цинь, ни капельки не похожа! – увильнул от ответа Жун Яо. – Будь она жива, то не стала бы только сейчас ко мне приходить. Она давно умерла. Она умерла вместе с помещиком Лю Лю! Ее кости превратились в грязь. Как может быть Ху Цинь на этом свете!
Женщина, которая назвалась Ху Цинь, казалось, была жестоко обижена, она тут же залилась слезами и громко закричала, я уехала отсюда в тридцать восьмом году Китайской Республики и когда вернулась, кроме вкуса вонтонов, все здесь изменилось, даже совесть людская!
Госпожа Фан упрямо считала, что она и есть Ху Цинь:
– Тогда она все называла меня сестрой, у нее даже голос не изменился.
Госпожа Фан спросила Ху Цинь, куда ты тогда ушла?
Старушка, которая назвалась Ху Цинь, спросила, куда я могла пойти? Куда я могла пойти?
Но как бы госпожа Фан ни расспрашивала, старушка не могла сказать, куда она сбежала и где жила все эти годы. Она также не смогла ответить ни на один вопрос о тогдашних людях и событиях в Даньчжэне.
– Я все забыла, я помню только, что на свете все еще есть город яиц Даньчжэнь[38]. Как и яйцо, он тоже не выносит встрясок. Когда приходит тайфун, он разбивается – каждый раз приходит, каждый раз разбивается. Каждый год мне приходилось поднимать порог дома помещика, чтобы потопом не залило. Когда приходил тайфун, все соседи помогали друг другу. Даже если их собственные вещи ветер унес или вода затопила, они сперва помогали другим вещи прибирать… Тогда все было разбито, только совесть разбита не была.
Ху Цинь перестала плакать, подумала немного и сказала:
– Был еще человек по имени Жун Яо. И моя мать, и помещик Лю Лю говорили, что он хороший человек, и я тоже думаю, что хороший. Тогда он прислал мне в общей сложности семьдесят шесть даянов, и я смогла поддержать маму, когда она была в подпольной партии, занималась газетами и радиостанцией. Так что, говоря по правде, Жун Яо тоже внес свой вклад в революцию, и правительству нельзя пренебрегать им.
Жун Яо сказал собравшимся зрителям, что она лжет, никакая она не Ху Цинь, как мать Ху Цинь могла быть членом Коммунистической партии? Очевидно, что я тогда отправил ей сто восемьдесят даянов… Я за всю жизнь наездился по свету, через столько невзгод прошел, и лжецов повидал, и поумнее этой лжецов тоже повидал. Ей меня не обмануть.
Все уговаривали Жун Яо набраться терпения и отличить истинное от подделки, ты же плохо видишь правым глазом, так посмотри левым повнимательнее, приглядись, а если она и в самом деле Ху Цинь?
Жун Яо поднял искалеченную левую руку и строго предупредил:
– Ху Цинь давно умерла, и кто притворяется ею, тот своей смертью не умрет!
Жун Яо сердито отвернулся. Упрямый, решительный, необратимый.
«Ху Цинь» растерялась и, указывая на спину Жун Яо, спросила бабушку Фан:
– Этот человек Жун Яо? Тот самый Жун Яо, который был гоминьдановским солдатом?
Бабушка Фан вздохнула, покачала головой и сказала:
– Нет.
«Ху Цинь» была немного разочарована и взмолилась к зевакам помочь ей заплатить тридцать фэней за вонтоны. Она только что съела миску, и у нее в кармане не осталось денег. Лао Фэн, хозяин лотка, махнул рукой и сказал: Бесплатно. «Ху Цинь» поблагодарила Лао Фэна за доброту и, опираясь на палку, побрела на улицу Цилоуцзе, беспрестанно бормоча:
– Я Ху Цинь. Если я не Ху Цинь, то кто тогда Ху Цинь? Они просто забыли меня, даже Жун Яо забыл меня!
Спина ее была заметно сгорблена, как кривой сеянец, и я опасалась, что палящее солнце скоро иссушит и поджарит ее, и она превратится в соломинку, которую сдует невидимый ветерок.
Я обнаружила, что мой чемодан пропал. К счастью, деньги все еще были при мне, спрятанные в потайном уголке моего тела.
– Я повесил твой чемодан на балку, чтобы он не утонул, когда наводнение придет, – сказал Жун Чуньтянь. – Твое одеяло, обувь и книги тоже переложил туда, где вода не достанет.
Это была самая теплая забота, которую я получила за десять с лишним лет. На миг я даже была немного тронута. Однако чемодан висит на высоких балках под крышей, как мне его снять?
– Ты должна остаться и помочь мне продавать газировку. Я вот-вот разбогатею, – сказал Жун Чуньтянь.
Я категорически отвергла его просьбу. Я убедительно попросила его снять мой чемодан, потому что я тороплюсь. Он не хотел. Я подвинула стул и попыталась спустить его сама. Но не смогла дотянуться. Я изо всех сил приподнялась на цыпочки. Стул был шаткий, и когда я свалилась, Жун Чуньтянь подхватил меня и обнял. Он почувствовал, что я упала не потому, что стул покачнулся, а потому, что я, кажется, заболела. Мой лоб был раскаленным, как уличный кирпич под палящим солнцем. Все мое тело охватил жар. Я почти дымилась.
Красавица, поэзия, гармонь
Жун Сятянь каждое утро неизменно вставал спозаранку. Потому что он шел в столовую к поэту Дуаню. Если он выходил позже, то приходилось идти за ним в дикобразий питомник. Поэт Дуань там работал. Каждый раз, проходя мимо мастерской по ремонту часов в переулке Пипаган, Жун Сятянь всегда останавливался и кричал на балкон второго этажа: «Глухня Пи, я хочу жениться на Красотке Юй».
Но он не дожидался появления Глухни Пи и поспешно уходил. Это было больше похоже на шуточное приветствие, которое не требовало ответа.
Дочь Глухни Пи, Красотка Юй, работала в столовой и каждый день продавала у входа пампушки. Вокруг нее клубился горячий пар. Она делала неповторимую взрывную прическу, каждый ее волосок был закручен вверх, как будто опаленный огнем; ярко-красным были намазаны не только губы – ногти она также покрыла красным «лаком».
Жун Сятяню нравился запах хрустальных баоцзы[39]