В конце концов Жун Сятянь пожалел денег и выгравировала только одну личную печать, с надписью почерком чжуань[43] «Жун Сятянь». Увидев рукопись стихотворения с личной печатью Жун Сятяня, Красотка Юй глянула на нее мельком и выбросила в мусорное ведро. Жун Сятянь достал ее обратно и спросил, почему она так поступила. Красотка Юй ответила, что написано намного хуже, чем у поэта Дуаня. Это оказалось большим ударом для Жун Сятяня.
Жун Сятянь смиренно пришел к поэту Дуаню и спросил:
– Когда я смогу писать настоящие стихи?
– Когда Ли Дань согласится выйти за меня замуж, – ответил поэт Дуань. – Тогда ты сможешь писать настоящие стихи.
С тех пор, каждый день закончив декламировать для Ли Дань стихотворение, он сурово спрашивал ее:
– Когда ты согласишься выйти замуж за поэта Дуаня?
– Подожди, пока я умру, – отвечала Ли Дань. – Как умру, до меня очередь решать уже не дойдет.
Жун Сятянь слово в слово пересказал это поэту Дуаню. Поэт Дуань внезапно поник, как иссохшая виноградная лоза. Жун Сятянь с горечью спросил:
– Что теперь делать? Нельзя ведь просто так поставить крест на наших усилиях?
Когда поэт Дуань колебался, он становился похож на тихого и подавленного дикобраза.
– Теперь подождем тайфуна, пусть тайфун решает нашу с ней судьбу, – сказал он.
А времени Жун Сятяню Красотка Юй отмерила не слишком щедро. Она пригрозила ему, если не станешь настоящим поэтом до прихода тайфуна, я пересплю с Ду Вэем.
Тайфун в том году пришел очень рано. Не дожидаясь, пока поэт Дуань признает Жун Сятяня «настоящим поэтом», Красотка Юй переспала с Ду Вэем. Это ему рассказал Дурачок Пи. Он сказал, что дело происходило на кухне, прямо напротив его двери, Ду Вэй прижал Красотку Юй к куче дров и они повязались, как две собаки. Красотка Юй еще приказала Дурачку Пи придержать кухонную дверь и не впускать Глухню Пи. Дурачок Пи также рассказал об этом медсестре Чай Хэ. Чай Хэ сунула ему две противозачаточные таблетки и велела немедленно отдать их Красотке Юй. Но Дурачок Пи развернулся и съел их сам.
Все усилия пошли прахом, да еще и лицо было потеряно. Жун Сятянь собирался избить поэта Дуаня, но в конце концов передумал и решил в последний раз прочитать стихотворение от его имени. Когда тем утром он, преодолевая ураганный ветер, примчался на станцию культуры, то обнаружил на огненном дереве повешенного. Сначала он решил, что это Ли Дань, но, подойдя поближе, узнал поэта Дуаня. На шее у него была белая нейлоновая веревка, голова склонилась набок, конечности поникли, и все его тело раскачивалось туда-сюда на ветру. А Жун Сятянь заорал, перекрикивая тайфун. Ли Цяньцзинь и случайно проходивший мимо ветеринар Инь вместе спустили поэта Дуаня с огненного дерева. Тело его уже остыло. Инь Сюань надавил ему на грудь обеими руками, с силой ударил, а затем наклонился, прижав ухо к сердцу, и вслушался. Ли Цяньцзинь в панике не знал, что делать, и беспрестанно спрашивал: «Слышно что-нибудь?»
Ветеринар Инь раздраженно ответил:
– Да, звук очень громкий, но это не сердцебиение, это ветер.
Тайфун начался вчера в полночь. Выбивал каждое окно, чтобы сообщить нам, что он здесь. По мнению ветеринара Иня, поэт Дуань повесился, когда пришел тайфун. Он был человеком, бесконечно восхвалявшим тайфуны. За исключением стихотворений, написанных для Полумордой, все остальные были посвящены тайфунам. Он написал гору стихов, посвященных тайфунам и наводнениям, и утверждал, что описал их больше любого другого поэта в мировой истории. Он обрисовывал форму тайфуна. Он говорил, что тайфуны похожи на островерхие горы, на покрытые пышной листвой деревья, на древние сизые кирпичи, на скамейки, на простыни, на дома, на бульдозеры, на густой дым, на кнуты, которыми помещики секут бедных… Тайфуны бывают прямоугольные, квадратные, треугольные, в форме стрел, ромбов, яиц и скрепок, и поэтому, когда тайфун обрушивается, ощущения у каждого разные. Я верила, что поэт Дуань прав, потому что тайфун должен быть именно таким, как он описал.
Даньчжэнь располагался на южной оконечности Китая, он слишком далеко, к тому же меньше кунжутного семени, его невозможно найти на карте мира. «Моя задача такова: пусть весь мир узнает о существовании Даньчжэня, – говорил поэт Дуань. – У вас тоже есть задача. Просто постарайтесь запомнить эту строчку: „Но я уже ведаю бурю, во мне, как на море, мгла“»[44]. Мы все думали, что это его стихотворение. Но он сказал – нет: «Не имеет значения, чей это стих, просто запомните его. Если запомните, то поймете, и тайфун обретет значение, значение для вашей жизни». Они не могли понять этого стиха. Я тоже не могла. Поэт Дуань объяснял им сотни раз, но они просто не понимали или делали вид, что не понимают. Поэту Дуаню не оставалось ничего, кроме как объяснить стихотворение через действие. Во время прошлогоднего тайфуна он как безумный носился голышом взад-вперед от Мангодацзе до Наньяндацзе. Он размахивал руками и взбрыкивал ногами, выл навстречу ветру, возбужденный, как сбросивший шлейку дикобраз, разве что лицо его было немного свирепым. Тайфун сбивал его с ног снова и снова, тяжело швыряя на землю. Он вставал и продолжал бежать, не зная усталости. Проливной дождь скрыл его, превратил в часть дождя, превратил в морского судака. Мне нравилась его безумная безучастность, и я наконец поняла, что означает «но я уже ведаю бурю, во мне, как на море, мгла». Как-то раз поэт Дуань попросил всех посмотреть ввысь, на следы, оставленные тайфуном после того, как он промчался по небу: расчерченные следы, словно кто-то прошелся по небосводу метлой, или проехался бульдозером, или промаршировало тысячное войско, гигантские, хаотичные, крест-накрест, как гигантская абстрактная картина, как огромный намек огромному великану. Но когда люди подняли глаза, небо по-прежнему было пустым. За исключением облаков, к которым они привыкли, никто не мог опознать путеводные нити, оставленные тайфуном на небе.
– Не только тайфун, но и все в мире, включая каждого из вас, оставили отражение в небе. Это ваше будущее «я», только вы не можете его видеть, – сказал поэт Дуань. – Глупость безнадежна. Отбросьте свое чванство, просите тайфун открыть для вас небесное око, посмотрите, на что похоже ваше будущее.
Но тайфун открывал небесное око только для поэта Дуаня. Он видел всю правду, а мы не видели ничего.
Поэт Дуань бегал под дождем и ветром – это так он объяснял нам стихи? Я могла смутно понять его кропотливую настойчивость. Они тоже должны были понимать это. Однако Жун Сятяня испугало поведение поэта Дуаня. Хотя все призывали его остановить поэта Дуаня, он спрятался под карнизом, съежился за моей спиной, дрожа, и шепотом подшучивал над поэтом Дуанем вместе со всеми. Ветеринар Инь, сохранявший трезвый рассудок, сурово убеждал Лао Дуаня со стекольной фабрики отправить сына в психиатрическую больницу в Сунчжэне, иначе болезнь будет усугубляться и в будущем дойдет до насилия, разбоя, убийств, поджогов и уничтожения всего Даньчжэня.
В то время Лао Дуань был занят сбором доказательств того, что он отправлял секретную информацию подпольной партии и партизанам и должен получать такое же обхождение, как и Мо Шаофэн, начальник продовольственного пункта, поэтому ему было не до поэта Дуаня, и он даже не думал, что у сына были какие-либо проблемы с головой. Если сын психически болен, это означало, что и сам он тоже может оказаться психом. Он в штыки воспринял все увещевания и призывы ветеринара Иня, обозвав его самым законченным «собачьим хером» в Даньчжэне, с которым не смогут тягаться даже десять кобелей вместе взятых. Но отношение поэта Дуаня к дикобразам весьма сконфузило Лао Дуаня. Директор питомника не раз предупреждал поэта Дуаня, а заодно и Лао Дуаня, что, если поэт Дуань продолжит брызгать керосином на дикобразов и поджигать, отчего дикобразы начинали бешено метаться и выть, тем самым вдохновляя его на созидание, он его выгонит. Поэт Дуань игнорировал предупреждения до тех пор, пока все иглы на дикобразе не выгорели. Он был официальным работником, и никто не мог его уволить, но зато его могли отправить вычищать навоз, который он кучка за кучкой высыпал в пруд. Поэтому, помимо дикобразов, от поэта Дуаня разило еще и навозом.
– Никто не сможет победить меня, кроме тайфуна, – открыто сказал поэт Дуань, – но я устал, я хочу сдаться, я больше не хочу бороться с тайфуном.
Он испустил дух, его сердце перестало биться, руки и ноги похолодели. Ветеринар Инь наконец отказался от спасения поэта Дуаня. Но по запаху дикобраза и навоза на теле поэта Дуаня он понял, что дикобразы столкнулись с угрозой мора. И конечно же, после смерти поэта Дуаня дикобразы в питомнике стали по необъяснимым причинам падать на землю замертво. Сперва работники питомника думали, что это дух поэта Дуаня еще не рассеялся и хочет закусать всех дикобразов до смерти, чтобы они тоже спустились в загробный мир и там его развлекали. Позже ветеринар Инь вовремя сумел задушить слухи, распространявшиеся подобно тайфуну.
Ли Цяньцзинь накрыл его куском черного рубероида и стал ждать, пока Лао Дуань унесет его. Но Лао Дуань задерживался. Ли Дань не понравилось, что тело поэта Дуаня занимает ее место, и попросила Ли Цяньцзиня отодвинуть тело в сторону, чтобы можно было встать обеими ногами. Ли Цяньцзинь и ветеринар Инь вынесли поэта Дуаня из сени огненного дерева. Ли Дань встала обеими ногами там, где обычно, лицом к юго-западу, и, как ни в чем не бывало, заиграла на аккордеоне. Все те же «Подмосковные вечера». Это было отвратительно. Ветер стал довольно сильным. Огненное дерево раскачивалось из стороны в сторону, изо всех сил пытаясь убежать. Ли Дань не отвлекалась, лицо у нее было торжественное, словно она выступала на сцене театра, ее прочувствованная игра и изящные движения были действительно красивы. Просто песню аккордеона в одно мгновение уносило ветром и развеивало без следа.
Лао Дуань, живший на стекольном заводе, медленно подошел к культстанции, нагнулся, приподнял рубероид и неподвижно уставился на сына.