– Я могу приходить сюда только по утрам, – сказал леворукий юноша.
Никто не понял, что он имел в виду, и только когда он окунул палку в воду и начал писать на залитой бетоном земле, стало ясно, что отлитые из воды слова не переживут полуденного солнца.
Он написал на земле дюжину стихотворных строк. А непосредственно под заглавием написал имя автора: Дуань Сун.
Дуань Суном звали поэта Дуаня.
Окружавшие его зеваки восхищались от всей души: какой у него красивый почерк! Даже красивее, чем у Ли Цяньцзиня.
Ли Цяньцзинь молчал, и его взгляд был прикован к кисти в левой руке юноши. Каждое написанное им стихотворение неизменно вызывало шквал восхищения. Воодушевленный одобрением леворукий юноша на одном дыхании исписал целое ведро воды, испещрив стихами весь пол культстанции. Все они принадлежали перу поэта Дуаня – одно за другим, ровно и четко, лоскутно переплетаясь. Леворукому юноше не нужно было читать рукопись, как будто все стихи поэта Дуаня были у него в голове. Однако строфы быстро испарились, оставив лишь расплывчатые водяные пятна. Ли Дань крадучись пришла посмотреть на водяные знаки, она рассматривала стихи, как будто хотела запомнить их до того, как слова полностью исчезнут.
Леворукий юноша хотел переписать с того места, где исчезли водяные следы, и снова встал под огненным деревом. Он попросил Ли Дань принести воды. Та с радостью согласилась и взяла ведро. Спустя некоторое время она с трудом притащила леворукому юноше полведра воды. Мы все думали, что он поблагодарит Ли Дань, но он взглянул на нее и спросил:
– Почему твое лицо вполовину меньше?
Ли Дань не ответила, просто склонила голову и с улыбкой смотрела, как он пишет.
С тех пор леворукий юноша каждое утро приходил на культстанцию, чтобы водой писать на земле стихи. Очень пунктуально. Стоило Ли Дань встать с постели, она уже видела на земле аккуратно и красиво выписанные стихи. Некоторые исчезли, некоторые мерцали водными бликами. Леворукий юноша не поднимал глаз и ни на кого не смотрел, он просто писал. Когда слова высыхали и исчезали, он возвращался и писал заново. Стоило выглянуть солнцу, он подхватывал ведро и кисть и ретировался. Никто не знал, откуда он взялся и где живет. Судя по акценту, кажется, не в Даньчжэне.
Однажды Жун Сятянь встал перед леворуким юношей, схватил его за волосы и обратил его лицо к себе.
– Кем ты приходишься Дуань Суну? – строго спросил Жун Сятянь.
– Я и есть Дуань Сун, – спокойно ответил леворукий юноша.
У Жун Сятяня и Ли Дань от ужаса волосы встали дыбом. Но Жун Сятянь слышал от поэта Дуаня, что в далеком городе Циншуйчжэнь у него есть «родственная душа», человек, который очень восхищался его талантом и часто приходил в дикобразий питомник, чтобы поговорить о литературе и идеалах. Вероятно, это был именно он. Жун Сятянь пригрозил ему:
– Давай-ка не будем тут в духов-демонов играть. Если снова притащишься в Даньчжэнь, я тебе оставшуюся руку откручу!
Но леворукий юноша по-прежнему появлялся на культстанции, как обычно, и каждый день покрывал землю стихами, по-прежнему помеченные авторством Дуань Суна. Оказывается, за всю свою жизнь поэт Дуань написал столько стихов! И каждая строка был полна философии и фантазии. Даже после смерти его стихи ослепительно сияли на земле культурной станции, сверкая ярче солнца.
Запугивание не удалось, и Жун Сятянь обратился к насилию. Схватил юношу за левую руку и попытался сбить с ног. Но обнаружил, что юноша необычайно силен, и он обеими руками никак не может удержать одну его руку, более того, был зверски отброшен в сторону, пошатнулся и чуть не упал. Жун Сятянь больше не смел подходить к нему. Ли Дань отговорила его – негоже оскорблять инвалида. Жун Сятянь отвечал за видеосалон и не хотел ссориться с инвалидом со странным характером, вот и все.
Три года назад в город приезжал человек, потерявший ноги, он сидел на небольшой тележке (маленькой доске с четырьмя приделанными колесиками) и ездил, отталкиваясь руками, по улице Мангодацзе. Он выпрашивал милостыню. Владелец ветеринарной аптеки Хэ Чансунь не дал ему денег, а только маленький пакетик корма для свиней и в насмешку сказал, хватит тебе на поесть разок. В итоге той ночью ветеринарную аптеку подожгли, и Хэ Чансунь едва не сгорел заживо внутри. Все знали, что поджог устроил инвалид, но ничего не могли поделать. На следующий день он опять просил милостыню как ни в чем не бывало. Жителям Даньчжэня пришлось быть с ним обходительными, а через несколько дней он и сам уехал. Останься он в Даньчжэне на всю жизнь, это стало бы для города вечным бременем. Поэтому никто, включая Жун Сятяня, не осмеливался перегибать палку с инвалидами.
Жун Сятянь велел мне приглядывать за Ли Дань, чтобы выяснить, нет ли у нее какого-нибудь романа с леворуким. Я ничего не обнаружила. Ли Дань не нравилось, если почерк попадался четкий, а вот в писанине леворукого она разгадывала слова с воодушевлением. Каждый раз, распознав строку, она размахивала руками, гордясь своим успехом. Леворукий юноша знай себе писал, опустив голову, и на Ли Дань даже глаз не поднимал. Они вдвоем проводили на террасе половину утра, не вмешиваясь в дела друг друга. Вот только однажды утром леворукий юноша достал из кармана пару серебряных серег в форме колец, таких больших, что я сперва подумала, что их носят на руке.
– С этой парой серег твое лицо не будет выглядеть таким маленьким, – сказал леворукий юноша, – но я хочу за них денег, а не отдаю даром.
В тот день после обеда Ли Дань надела серебряные серьги. Серьги покачивались, серебряный свет поблескивал, привлекая взоры, и, конечно же, ее лицо казалось намного шире.
Я не стала рассказывать Жун Сятяню об этой детали. Потому что Ли Дань купила серьги за деньги. Я видела, что она заплатила, причем заплатила немало.
Все шло нормально. Продолжалась подготовка к свадьбе. У Жун Сятяня не было денег, а отношения с Ли Дань, казалось, оставались нерешенными, по крайней мере, не до конца. Свадьба требовала длительной подготовки – может быть, месяц, может, полгода, может, год, а может быть, и бесконечно, как у того старого холостяка с маслобойни, который всю жизнь без остановки готовился к свадьбе и вплоть до самой смерти терзался вопросом «кого же взять себе в невесты?».
Однако этим утром Жун Сятянь, задыхаясь от гнева, рассказал мне, что Ли Дань прошлой ночью сбежала с леворуким юношей. А еще перед уходом она разбила проектор в видеосалоне, так же как разбили ее аккордеон, и его осколки разлетелись по всему полу. Разбитыми оказались также приватные стулья-кабинки, экран, стереосистема, табачные и винные шкафы, все внутри видеосалона было разгромлено. Ли Цяньцзинь стоял под огненным деревом и проклинал леворукого юношу, целое утро проклинал. Проклятий хватило бы на несколько больших коробов, но ключевых слов было всего несколько: злоумышление, обманный маневр, завлечение девушки, рассечь на множество кусков.
Видеосалон – это все усилия и надежды Жун Сятяня, без видеосалона ничего не осталось, он был просто нищеброд, безработная шваль.
Жун Сятянь хотел одолжить у Жун Дунтяня велосипед, чтобы преследовать беглецов, но тот отказал ему:
– Мой велосипед не боевой конь, не годится для погони. Кроме того, разве Полумордая стоит того, чтобы за ней гоняться?
Жун Сятянь хотел отправиться на станцию, сесть на автобус до уездного центра, перехватить Ли Дань и убить на месте.
Легкие Жун Сятяня были готовы взорваться, все его тело полыхало огнем. Я чувствовала запах его обжигающей ярости. Теперь требовался сильный шторм, чтобы погасить гнев Жун Сятяня и охватившую его жажду убийства.
С чего он был так уверен, что Ли Дань сбежала в уездный центр? Может быть, она побежала в сторону Гаочжоу?
Он носился по Мангодацзе, как бешеный зверь.
Несмотря на серьезную опасность, я преградила ему путь и сказала: Жун Яо умирает.
Измученный Жун Сятянь остановился, ошеломленный, и внезапно стал таким же подавленным, как побежденный кобель, а затем глубоко вздохнул, потому что его осенило:
– Неудивительно, что моя удача вся вышла.
Два пестуна отделения связи
Отделение связи в Даньчжэне выпестовали практически два человека. Первый – Жун Цютянь, вторая – Го Мэй. Они оба любили писать письма. Один посылал их в Пекин, другая – еще дальше на север. Иногда они неожиданно встречались в отделении связи и покупали одинаковые конверты и марки, и адреса получателей у них были короткие: один писал в «Центральный военный комитет», а другая – в «Сибирь». В правом нижнем углу конверта значились их адреса и имена, они даже марки наклеивали одинаково, только никогда не разговаривали в общественных местах и не поддавались на уговоры работников почты, как два молчаливых подпольщика.
Го Мэй любила поспать, и ее редко можно было увидеть на улице. Даже если она выходила, то просто шла прямо к нам домой поболтать с Жун Цютянем. Кажется, у них была общая тема, на которую они никак не могли наговориться. Но больше времени Го Мэй проводила, не выходя на улицу, ей как будто не нужно было есть, она любила сидеть дома взаперти. Наверняка она спала, люди так и думали – что она спала.
А Жун Цютянь, похоже, не любил спать. Любил гулять посреди ночи. В одиночестве спокойно прохаживался по улицам, с фонарями и без. Все в городе подтверждали, что он не лунатик, но у него проблемы с головой, и Жун Яо стоит заказать для него койку в психиатрической больнице Сунчжэня. Люди не хотели общаться с Жун Цютянем, даже разговаривать с ним не хотели, они боялись, что, только откроют рот, Жун Цютянь превратится в муху и ринется им в горло или превратится в ядовитую змею и обовьется вокруг их шеи. А я думаю, что он самый нормальный и трезвомыслящий человек в Даньчжэне. Он обдумывал гораздо больше проблем, чем кто-либо другой, и обдумывал гораздо глубже, они просто не понимали. Его ночные прогулки имели смысл. Из-за тишины. После окончания фильма ночь в Даньчжэне приходила в полное безмолвие, которое нарушал лишь незначительный шум от кашля, храпа или совокупления. Жун Цютянь выходил из дома, проходился по пустым улицам, от птичьих рядов, по Мангодацзе к католической церкви и обратно, возвращался к зданию снабженческо-сбытового кооператива, шел на юг по Наньяндацзе к старому театру. Там он надолго останавливался, будто слушал выступление людей на сцене. После первого крика петуха он поворачивал домой – и так почти каждую ночь. Никто не понимал, почему он ходит один в темноте. Конечно, тот, кто любит ночь, никогда не откажется и от дня. В течение дня он тоже выходил пройтись, в основном в поисках еды. Но днем он ходил совсем не так, как ночью. Он шагал по улицам с высоко поднятой головой, ритмично чекан