я шаг, как солдат на строевой подготовке. Даже когда проходил по овощному рынку – шел именно так. Люди часто сами уступали ему дорогу и подсознательно держались настороже. Только не знакомые с ним деревенские или пришлецы могли преградить ему путь. Но он не торопился: либо обходил их и продолжал шагать, либо терпеливо дожидался, пока они сами уйдут с дороги. Он был покладистый и добрый, вежливый, никогда не затевал драк и перебранок и ни на кого не злился. Даже если противник его оказывался деревенщиной, который не знает, что хорошо, а что плохо, или же кто-нибудь случайно оскорблял его, он всегда сохранял на лице отлично натренированную, чистую и незамутненную улыбку.
Армия – это действительно плавильный котел, который может превратить плохих парней в хороших.
Конечно, то, что я описываю, с ним случилось уже после демобилизации из армии. До дембеля он вовсе не был таким. До призыва в армию он был самым вспыльчивым и жестоким человеком в Даньчжэне. При малейшем разногласии он бросался на людей с кулаками, еще более свирепый, чем Жун Сятянь, и даже Жун Яо от него доставалось. В то время мне тоже не нравился Жун Цютянь, он был деспотичным и ни с чем не считался. Однажды из-за того, что я заняла туалет, он отвесил мне пощечину, и я уселась в собственную кучу. Я за это ненавидела его до мозга костей. Я несколько раз хотела запереть дверь его комнаты, а затем забросить через окно огонь, чтобы он сгорел дотла. Жун Сятянь тоже терпеть его не мог. Они часто устраивали потасовки, бои шли с переменным успехом, они часто в кровь разбивали друг другу головы. Жун Яо ничего не мог поделать с их драками. В мире не было мира и в семье не было покоя, и он к этому привык. Жун Яо давно потерял власть над этой семьей и не мог взять ситуацию в свои руки. А еще он потерял к ним доверие, и казалось, что мы все ненавидим друг друга. Этот дом мог развалиться в любой момент, и один порыв ветра мог разделить нас, сборище не связанных друг с другом кровными узами голодранцев.
Однажды в Даньчжэнь приехал человек, утверждавший, что он из провинции Сычуань, с дрессированной обезьянкой. Они выступали прямо у входа в кинотеатр, и фокусы с обезьянкой были занятные. Тощая обезьяна выполняла команды сычуаньца, танцевала, пролезала через железные кольца, корчила рожицы, взбиралась на высокий карниз кинотеатра и спускалась обратно. Нам всем это очень понравилось, и мы наперебой кидали ему мелкие деньги. Но вечером сычуанец заявил, что собирается убить обезьянку. Сказал, что хочет из нее заживо достать мозги. Никто из нас такого не видал, но даже слышать про это уже было жутко. Сычуанец сказал, что мозговое вещество живых обезьян – это самое тонизирующее средство для мозга. В прошлом дворцовая знать и богатые люди часто ели его и потому были умнее нас. Язык у сычуаньца был подвешен неплохо, и как только кинотеатр закрылся, он долгими усилиями привлек почти сотню зевак. Жун Цютянь всегда чувствовал, что ему не хватает мозгов, поэтому он загодя заказал у сычуаньца ложку обезьяньих. Ветеринар Инь был первым, кто раскошелился на заказ обезьяньих мозгов. Он подтвердил, что все, что рассказал сычуанец, – правда, сычуанец ничего не изобрел, а просто процитировал золотой рецепт из древних медицинских книг. Тан Фан, Пи Лифэн… люди наперегонки передавали сычуаньцу деньги. У Жун Цютяня денег не было, поэтому он вызвался стать сычуаньцу помощником и подсобил связать обезьяну и закрепить ее на деревянной подставке. Обезьяна не могла шевельнуться, только с ужасом смотрела на них. Сычуанец вынул острый нож, чтобы сбрить шерсть с ее головы, а затем достал маленький окровавленный молоток и продемонстрировал нам. Наконец он резко проломил обезьяне череп и ложкой стал вычерпывать мозги для тех, кто заплатил, и те выпивали их на месте. Ветеринар Инь отведал первым и сказал, что это вкусно, как томатная паста. Каждый мог выпить только одну ложку. Большинству было жалко есть самим, и они заставляли есть своих детей. Я очень завидовала детям, которые съели обезьяньи мозги, казалось, что они сразу становились умнее. Я бросала умоляющие взгляды на зажатого в толпе Жун Яо, надеясь, что он сможет раздобыть для меня ложку обезьяньих мозгов. Но Жун Яо остался безучастен, и лицо его выражало одно лишь равнодушие. Обезьянке было ужасно больно, она смогла высвободить из пут одну ногу и использовала свой последний вздох, чтобы брызнуть последней в своей жизни струей мочи. Моча стрельнула параллельно земле как раз вовремя, чтобы попасть в лицо Жун Цютяню, который наклонился, чтобы схватить обезьянку за ногу. Жун Цютянь взвыл и помчался в кинотеатр, схватившись за лицо. Когда он, умывшись, вышел обратно, обезьянья голова висела на деревянной подставке, и череп ее был абсолютно пуст, как выдолбленная папайя, не осталось ни капли мозгов. Глазные яблоки ей тоже выдолбили, а зубы свирепо обнажились и испускали белое сияние. Жун Цютянь обнаружил, что даже мясо уже распродали, осталась только разбросанная по земле шерсть. Жун Цютянь почувствовал себя обделенным. Когда сычуанец хотел уйти с деньгами, он схватил его и сказал, что отпустит только после того, как убедится, что человек, съевший мозг обезьяны, действительно стал умнее, например ветеринар Инь. Ветеринар Инь уже исчез было в толпе, держа в руках обезьянью голову, но его позвали обратно.
– Как это проверить? – Сычуанец был такой же худой и хитроумный, как обезьяна, как человек, который много путешествовал. – Обезьяний мозг – это тебе не лекарство от поноса, которое только съел, и уже результат.
Жун Цютянь не стал считаться с этим доводом.
– Я даю тебе три месяца, тебе хватит? Если через три месяца ветеринар Инь не поумнеет, то тогда ты лжец! А кто в Даньчжэне аферы крутит, тому смерть!
Сычуанец знал, что Жун Цютянь его шантажирует. Ветеринар Инь не желал содействовать Жун Цютяню в его вымогательстве, напротив, он даже замолвил за сычуаньца слово:
– Я только что съел обезьяний мозг и чувствую, как мой собственный заметно оживился…
– Ты спелся с сычуаньцем, чтобы обманывать соседей? – заподозрил его Жун Цютянь.
Ветеринар Инь сказал, во всяком случае, поев обезьяньего мозга, я вдруг поумнел, как это можно назвать обманом?
Жун Цютянь спросил нескольких детей, которые только что съели обезьяньи мозги, стали ли они умнее? Дети затрясли головами и закивали. Жун Цютянь от конфуза даже разозлился и сказал, то, что вы говорите – не считается, считаться будет, если я сам попробую. Сычуанец пообещал через пару дней привезти в Даньчжэнь другую обезьяну, старую, с более высокой пищевой ценностью и еще более волшебным эффектом. Сычуанец явно затеял отвлекающий маневр. Жун Цютянь понял это с первого взгляда и велел ему оставить деньги в качестве гарантии. Сычуанец не послушался, да еще и изматерил его в придачу, потому что уже немножко разозлился. Жун Цютянь замолчал и уступил ему дорогу. Сычуанец, держа в руках пустую обезьянью голову, удалился другим путем. Зеваки стали расходиться. Все решили, что больше ничего не случится, и ушли уже далеко, когда внезапно раздался крик. Сычуанец упал на землю, из его макушки текла кровь. Жун Цютянь, схватив маленький молоток, – тот самый, которым раскроили череп обезьяны, – продолжал бить сычуаньца по голове. Все были потрясены. Жун Яо среагировал проворнее остальных, помчался назад и всем телом повалил Жун Цютяня на землю, отобрал у него молоток, а затем собственным телом прикрыл голову сычуаньца. Жун Цютянь встал, злобно пнул Жун Яо по хребту, забрал обезьянью голову из рук сычуаньца и двинулся прочь, по пути сообщив ошеломленным людям:
– Вы, поди, не знаете, а лучшее тонизирующее средство для мозга – это суп из обезьяньей головы.
Сычуанец не умер, но месяц пролежал в здравпункте. Жун Яо, возмещая убытки, потерял зарплату за полгода и занял новый долг. Вернувшись домой, сгорающий от нетерпения Жун Цютянь развел огонь, чтобы сварить суп из обезьяньей головы. Сначала опалил с нее шерсть, а затем положил в железный котел. На растопку не хватало, поэтому мне было приказано отправиться на станцию лесоводства, чтобы украсть дрова. Я вернулась с большой охапкой, и костер разгорелся еще ярче. Обезьянья голова, сваренная в котелке, преобразилась до неузнаваемости. Запахло супом. Но прежде чем Жун Цютянь успел сделать хоть глоток, его увел Сун Чанцзян. Я загасила огонь. Суп, который так никто и не съел, постепенно остыл и на следующий день забродил.
В полицейском участке Жун Цютянь не стеснялся в выражениях и за это получил от Сун Чанцзяна восемь оплеух. Его заперли в темной и узкой камере вместе с насильником и скотокрадом. Ночью они спали рядком, накрывшись единственной простыней, согревая друг друга и обороняясь от комаров. Поначалу у Жун Цютяня не получалось вовремя отреагировать на раздачу еды, и каждый раз насильник и скотокрад сметали еду за троих. Жун Цютянь научился быть умным и стал караулить у двери камеры, ожидая, когда откроется маленькое окошко для подачи еды. Как только принесли еду, он быстро схватил ее и съел. Насильник и похититель скота оба были крепкими мужиками средних лет. Вместе они избили Жун Цютяня так, что он выл и плакал, но никому не было до него дела. Но с тех пор они добровольно оставляли ему кусочек еды, а еще по очереди научили его, как насиловать женщин и воровать скот, и велели Жун Цютяню называть их мастерами. По его мнению, эта вонючая камера была самым грязным местом в мире, где нельзя было держать даже собаку. Его продержали там семь дней.
Выйдя оттуда, он заявил, что приобрел опыт, что в Даньчжэне все еще есть место, похожее на ад, которое действительно открыло ему глаза, и это стоило того, чтобы прожить шестнадцать лет. Он действительно стал умнее и внезапно нашел решение проблемам, с которыми он не мог разобраться в прошлом. Он перестал мериться с другими, перестал драться, перестал обижать пришлецов, даже перестал воровать по мелочи. А еще он стал вежлив со мной и не отвечал на выговоры Жун Яо. С тех пор взор Жун Цютяня простирался все дальше и дальше, он говорил, что может с одного взгляда увидеть конец света и следующие пять тысяч лет. Он начал размышлять о больших, практически безграничных проблемах, таких как мир во всем мире, космос и Вселенная, и обсуждал со мной некоторые мистические вещи… Короче говоря, после выхода из застенков полицейского участка Жун Цютянь переменился. В тот год Жун Цютяню было всего шестнадцать лет. Он повесил голову обезьяны на стену своей комнаты, и она как будто стала ее частью. Иногда ее тревожили муравьи, иногда тараканы, в свое время крысы пытались ее унести, но не могли сдвинуть ее с места. Только тайфун сумел сдвинуть ее своим порывом. Как только налетал тайфун, голова начинала шевелиться, как будто пытаясь спрыгнуть со стены и отправиться на поиски своего тела.