Однажды Жун Цютянь внезапно объявил, что хочет стать генералом. И первым, что он сделает, став генералом, – это вернет Сун Чанцзяну восемь оплеух.
Жун Яо сказал, что Жун Цютянь захотел стать героем.
Это и была настоящая причина. Жун Цютянь когда-то страшно завидовал тому, что Жун Чуньтянь повидал настоящую войну. Не будь он слишком маленьким, то мог бы записаться вместе с Жун Чуньтянем. До восемнадцати ему не хватало без малого двух лет. В течение этих двух лет он не делал ничего, кроме как каждый день переворачивал листки календаря в надежде, что время пройдет быстрее. Он бил баклуши, ходил подавленным и жаловался, что дни слишком длинные. Каждый раз с наступлением ночи он радостно махал кулаком: вашу ж мать, наконец-то день прошел. Ко времени он действительно проявлял некоторую нетерпеливость. Однажды в птичьих рядах он публично заявил: «По новому постановлению центрального правительства с тысяча девятьсот восемьдесят третьего перескакиваем сразу на тысяча девятьсот восемьдесят пятрый год, и нет необходимости проживать восемьдесят четвертый». Некоторые поверили и ликовали вместе с ним, прыгая от радости. Но некоторые задались вопросом: почему пропустили 1984 год? Вместо того чтобы сразу перескочить с 1983 на 1990 год? Жун Цютянь ответил, если есть вопросы, обращайтесь в ЦК, а я в любом случае в следующем году буду достаточно взрослым, чтобы стать солдатом. Кто-то сказал ему, что он мог бы последовать примеру Жун Яо и изменить возраст. В свое время Жун Гуань свой возраст занизил, а он может завысить, и тогда не придется выбрасывать 1984 год.
Однако Жун Яо решительно воспротивился зачислению Жун Цютяня на службу. Потому что война закончилась. В мирное время быть солдатом еще хуже, чем шпаной в Даньчжэне. Чтобы помешать Жун Цютяню изменить возраст, Жун Яо обратился в управление по гражданским делам и военный комиссариат, чтобы предупредить их не совершать подлог. Когда Жун Яо выходил из городского комиссариата, Жун Цютянь, который ждал за дверью, шагнул вперед и с силой ударил кулаком, так что тому пришлось искать свои зубы по всей земле. Жун Яо не сдавался. Он периодически ходил в городское управление по гражданским делам и комиссариат и торжественно предупреждал, чтобы они не меняли возраст Жун Цютяня без разрешения, иначе он дойдет до ЦК. Жун Яо думал, что время изменит Жун Цютяня. В течение этого периода он обещал, что после выхода на пенсию Жун Цютянь заступит ему на смену и вольется в национальный рабочий класс, в Даньчжэне у него будет авторитет и статус, и тайфун не сможет повлиять на его статус. Жун Цютянь был полон пренебрежения, несколько раз усмехался и отвечал: «Ты, национальный рабочий класс, посмеешь ли отвесить Сун Чанцзяну восемь оплеух?»
– Если бы ты был из национального рабочего класса, Сун Чанцзян не отвесил бы тебе восемь оплеух, – сказал Жун Яо.
Куан Сяоцзе оказала Жун Цютяню услугу, позволив ему записаться в армию, когда ему было семнадцать лет.
Го Мэй – самая нежная и добрая женщина в Даньчжэне. Она очень спокойная и тихая, никогда не сердится, не говоря уже о том, чтобы ругаться, и всегда выглядит так, как будто боится случайно обидеть других. Но такие люди не получают справедливой оценки и должной похвалы. Никто не говорил о ней доброго слова. Без всякой диагностики ветеринар Инь Лайсин возвестил, что Го Мэй – классический пример нервозности, обсессивно-компульсивного расстройства и психоза. Мы не могли досконально разобраться в тех медицинских терминах, которые назвал ветеринар Инь, но это не мешало нам испытывать симпатию к Го Мэй. Она вызывала у нас любопытство. Она была дочерью Куан Сяоцзе, портнихи в снабженческо-сбытовом кооперативе, и ей предстояло сменить на этой должности мать, когда та выйдет на пенсию. У нее было худое тело и совсем не красивое лицо, но она вовсе не была уродливой и умела себя вести. Только грудь у нее была слишком плоская. Если не видеть лица, то вообще не скажешь, что она женщина. Это не недостаток, она не единственная женщина с плоской грудью. У Красотки Юй грудь тоже не слишком заметная. А у Ли Дань сиськи есть? У Хай Куй вот сиськи больше, чем у кого бы то ни было, ну и что толку? Когда даньчжэньские мужчины судят о женской груди – это тот самый момент, когда они наиболее вульгарные и низкие. Потому что они как будто говорят и обо мне тоже.
Когда Го Мэй сидела, она всегда вязала свитер. Связав, распускала, распустив, вязала, всегда оставалась недовольна своей работой и неустанно вносила в нее поправки. Во рту она всегда держала мятные конфеты, и проходя мимо нее, можно было издалека услышать запах мяты. Мне нравился этот запах. Го Мэй любила ходить, наступая на чужие тени. Когда люди оборачивались и свирепо глядели на нее, она улыбалась и спрашивала: «Я на тебя больно наступила?» Однажды она наступила на мою тень, и я вскрикнула: «Ой-ой!» Она тут же подбежала, чтобы извиниться, достала из кармана горсть мятных леденцов, сунула их мне в руку и спросила: «Ты, наверное, голодна?» Я изумилась. Я только что позавтракала. Она, как поэт, ответила метафорически: «Потому что я вижу, что ты идешь легко и воздушно, как лист, трепещущий в тайфуне».
Ей было нелегко с людьми, она не имела ничего общего с жителями города. Но мне казалось, что на меня она смотрит другими глазами. Однажды я ела фруктовое мороженое у входа в кинотеатр. Го Мэй подошла ко мне и без обиняков сказала: «Мне нравится, как ты ешь мороженое. Ты умеешь есть мороженое лучше, чем кто-либо другой». Я надеялась, что она тоже купит фруктовое мороженое, но она этого не сделала. Она просто смотрела, как я ем. И пока я ела, она спрашивала, нравится ли мне тайфун. А еще она искренне пригласила меня к себе в обитель посмотреть на посаженные ею подсолнухи. «Когда придет тайфун, ты уже не сможешь их увидеть». Она жила одна на крыше общежития снабженческо-сбытового кооператива, в простой кирпичной комнатке, которую каждый тайфун пытался повалить. Я по правде взобралась наверх и по правде увидела подсолнухи. Три подсолнуха дали завязь, зеленые, сморщенные, целые блюдца, вес которых уже превышал несущую способность стеблей, но они все еще отказывались опускать свои гордые головки. Го Мэй сказала, что так происходит каждый год – когда семена подсолнуха почти созревают, когда их с минуты на минуту можно будет собирать, приходит тайфун. И так она остается у разбитого корыта – тайфун уходит, не оставив после себя ничего. Тайфун – это злодей, это хулиган, это насильник… Когда приходит тайфун, у людей даже тени не остается, и у деревьев тоже, остается только ветер, и влагалище наполняется ветром – раз в год тайфун насилует нас, разве нет? Я была ошеломлена и не знала, как ответить, я все еще не могла понять слово «насиловать».
– У тайфунов есть семя, и мы все можем быть детьми тайфунов, – сказала Го Мэй. – А еще тайфун может нас обрюхатить, и мы породим его ублюдков. Но мы должны понимать, что даже самый гнусный и грязный в мире мужчина сильнее тайфуна.
Го Мэй пригласила меня зайти в дом осмотреться, но попросила сперва вымыть ноги. Я долго отмывалась из крана возле дома, она еще и мыло мне дала, которое я смылила без остатка, я стерла даже кожу с ног, а она все твердила, я вымыла ноги не дочиста. «Раз ты не можешь их отмыть, то и зайти не сможешь». Поэтому я и не попала в ее комнату. Я наклонилась набок и заглянула внутрь. Комната была полна странных вещей, таких как старые настенные часы, аптечные весы, ручные весы, медный таз, всевозможные зеркала, на стенах были расклеены старинные, изъеденные тараканами портреты, на рабочем столе желтый громоздкий радиоприемник, обшитый деревянными панелями. Очень маленькая деревянная кровать с огромным и сложным ветряным колокольчиком, висящим над изголовьем. Даже без ветра он издавал чистый, далекий перезвон. Все было очень старое, поэтому выглядело мрачным и унылым. Она пожалела, что я не могу зайти и посмотреть, и в качестве компенсации дала мне еще горсть мятных леденцов.
Меня заинтересовал целый ряд белых прозрачных пустых бутылок, расставленных на верхней полке туалетного столика Го Мэй, всего тринадцать, накрепко запечатанных. Го Мэй сказала, что в бутылках хранятся тайфуны прошлых лет. С тех пор как мне исполнилось семь лет, я каждый год ловлю тайфуны. Это их образцы. Запах и цвет тайфунов каждый год разные, и я могу узнать их, не отмечая. Тайфун позапрошлого года пах рисовым цветением и был светло-голубой, прошлогодний тайфун пах трупами и был светло-желтым. Тайфуны, которые вы все забыли, я до сих пор помню, они здесь, в бутылках, и спустя сто лет останутся в бутылках, с первоначальным запахом и цветом.
Я была настроена скептически. Потому что больше было похоже, что в бутылках ничего нет. Кроме того, я не верила, что у тайфунов бывают запахи и цвета.
– А еще в тайфуне скрыто много информации. Например, люди из далеких краев передают через тайфун весточки, а древние хотят рассказать нам, что произошло в их времена. Те, кто умер бесславно, кто умер в одиночестве, все их секреты развеяны по ветру, и они не исчезнут и через тьму лет. Когда приходит тайфун, деревья, реки, камни, дома и даже земля начинают разговаривать, немые, шлюхи, сумасшедшие и больные – все ищут, с кем можно поговорить. Я слышу в ветре так много шепотов, стонов, криков, ссор, проклятий, плача, приставаний, кто-то планирует убийство, а бывает, мертвецы предупреждают живых. Это лучше, чем смотреть фильм. Если у тебя есть какие-то секреты, которые ты не хочешь рассказывать людям и не хочешь уносить с собой в могилу, просто сохрани их в тайфуне. Тайфун может унести их в любую точку мира…
Я поняла, что именно она лучше всех понимает тайфун.
Наверное, тайфун действительно содержит много неуловимой информации, Го Мэй утверждала, что умеет ее расшифровывать и получает от этого удовольствие. Го Мэй не заставляла меня верить ей на слово. Ей было все равно, верю я в это или нет. Она не нуждалась в чужом доверии.
– Знаешь, а я могу знать обо всем, что творится в мире, не выходя из дома, никто не в состоянии меня обмануть, – Го Мэй указала на радио и понизила голос: – Я слушаю «Голос Америки». Я знаю все. Никто не сможет обмануть меня.