Сун Чанцзян сказал, я не могу позволить ему быть солдатом, и политические экспертизы тут у меня не пройдут – он уже дважды сидел в тюрьме, как такого человека можно брать в армию?
Куан Сяоцзе сказала, очевидно же, что он хороший мальчик, но ты дважды посадил его в тюрьму и чуть не убил его. Не боишься возмездия?
Сун Чанцзян ответил, что мне делать, если он станет солдатом? Он сказал, что хочет отомстить мне, навешать мне восемь оплеух! Он мне все уши отобьет.
Куан Сяоцзе потащила Жун Цютяня к Сун Чанцзяну: «Скажи начальнику Суну, что не испытываешь к нему ненависти и никогда не будешь мстить ему, а напротив, еще и благодарен ему за науку, это он тебя научил, как быть человеком».
Жун Цютянь отказался говорить это, развернулся и убежал. Куан Сяоцзе догнала его и выдала горькую правду: великий муж может склониться, может выпрямиться, если сможешь позаискивать, то сможешь и возраст изменить, чтобы стать солдатом.
Жун Цютянь сказал, я ненавижу его всей душой, как ты можешь заставлять меня говорить обратное?
Куан Сяоцзе сказала, для того чтобы быть солдатом, тебе не только нельзя его ненавидеть, ты еще и должен назвать его отцом.
Жун Цютянь сказал, я не могу признать вора своим отцом, он мой враг.
Куан Сяоцзе сказала, если ты не сможешь стать солдатом, то никогда не сможешь отомстить.
Под палящим солнцем они оба тянули правоту на себя, стоя на обочине дороги возле полицейского участка, как спорящие мать и сын.
В конце концов Жун Цютянь сдался. Они вернулись в полицейский участок. Жун Цютянь опустил голову и сказал Сун Чанцзяну, я был неправ… Я никогда не буду тебе мстить. Я признаю тебя своим названным отцом, отныне буду тебе названным сыном…
Сун Чанцзян уселся на стул и уставился Жун Цютяню в лицо. Оно было темным и худым, и истинного выражения разглядеть было нельзя, а потому и в душу ему он заглянуть не мог.
Жун Цютянь снова позвал:
– Отец!
Куан Сяоцзе наклонилась поближе к Сун Чанцзяну, ее огромные груди потерлись о его спину и в конце концов тяжело легли ему на плечи:
– Этот ребенок такой бедняжечка. Помоги ему, и он будет благодарен тебе до конца жизни. Пусть он называет тебя отцом!
– Не обязательно признавать меня отцом – конечно, если ты непременно хочешь, я не возражаю, – Сун Чанцзян погладил пистолет у себя на бедре. – Но не думай, что я незаслуженно тебя обидел. Я представитель правительства. Потому что у меня в руке пистолет. Будь у тебя в руке пистолет, ты бы тоже несправедливо обижал людей.
Куан Сяоцзе также пришла к нам домой, к Жун Яо. Она извинялась перед ним и умоляла: «Не мешай Жун Цютяню стать генералом. Раз уж ты не можешь изменить его судьбу, почему бы не позволить ему изменить ее самому?»
Убеждая Жун Яо, Куан Сяоцзе выглядела столь же грандиозно внушительной, как и когда проклинала его. Жун Яо не выдержал и хотел было вышвырнуть ее вон. Куан Сяоцзе сказала, если ты не согласен, чтобы Жун Цютянь стал солдатом, и не согласен, чтобы он менял возраст, тогда я разрешу ему разорвать ваши отношения отца и сына, пусть он признает Сун Чанцзяна своим отцом. В любом случае, вы на самом деле не настоящие отец и сын.
Осенью этого года, а на самом деле уже ранней зимой Жун Цютянь сэкономил себе долгое ожидание и досрочно стал солдатом. Перед уходом Куан Сяоцзе взяла его за руку и сказала, когда станешь генералом, ты должен жениться на Го Мэй.
Чтобы стать солдатом, Жун Цютянь соглашался на все. В глубине души он знал, что, когда он станет солдатом, эти пустые чеки вообще не нужно будет обналичивать. Но он действительно был тронут Го Мэй. Она была всего на два года старше него.
В глазах Куан Сяоцзе Го Мэй окончательно спятила. Ее постоянно уговаривали съездить в психиатрическую больницу Сунчжэня, чтобы зарезервировать для дочери койку. Люди на полном серьезе говорили, что после каждого тайфуна число сумасшедших увеличивается в геометрической прогрессии. В психиатрической больнице Сунчжэнь яблоку было негде упасть; поговаривали, что там часто под покровом ночи тайно свозят лишних пациентов далеко в горы и глушь и хоронят заживо, или бросают в море на корм рыбам. Куан Сяоцзе боялась именно того, что ее дочь без всякой причины будет похоронена заживо или окажется в рыбьем брюхе, вот она изо всех сил и старалась защитить Го Мэй: она нормальнее всех, мыслит трезвее всех, только те, у кого у самого с головой не в порядке, говорят, что у других с ней беда, – будете говорить, что у Го Мэй крыша поехала, даже если я вас пощажу, Жун Цютянь вас не пощадит, Жун Цютянь и Го Мэй уже помолвлены. Куан Сяоцзе лгала, но Жун Цютянь не обращал на это внимания. Пока он мог быть солдатом, ему было все равно, что говорят другие.
Однако Го Мэй совсем не замечала Жун Цютяня. Она не замечала ни одного мужчину в Даньчжэне. Ее сердце уже было занято. Дни, когда она была похищена, были для нее самыми счастливыми. Потому что она повстречала мужчину, которого полюбила.
Суматоха, вызванная исчезновением Го Мэй, стала результатом нашей беспечности. Она просто отправилась в долгое путешествие – отправилась на северо-восток, чтобы встретиться с мужчиной, которого вообще не существовало. Перед уходом она громко оповещала об этом всех и каждого, вот только никто ее не понял и в результате мы все проворонили. «Колокольчики, висящие над дверью в комнату, ясно дадут вам понять, что я уехала из Даньчжэня и вернусь после тайфуна», – говорила она. Теперь Го Мэй объяснила нам: «Я не могла не уехать, потому что на севере меня ждал идеальный мужчина. С того дня, как я родилась, он пристально, с надеждой смотрел в сторону Даньчжэня, и прождал почти двадцать лет. Мужчина могучего сложения, представительный, с широкой грудью, крепкими мускулами и белыми зубами, которые напоминали мне о снеге».
– Кэн Такакура[46], что ли? – спросил кто-то.
– Нет, – презрительно сказал Го Мэй. Она сняла плохо сшитое шерстяное пальто и гордо сказала: – Его зовут Э Сэсэсээр.
– Эсэсэсээр – который страна, наш северный сосед? – уточнил кто-то.
– Он самый. Его фамилия Э, он мужчина, его зовут Э Сэсэсээр, – сказала Го Мэй. – Он меня изнасиловал.
Этот ответ заставил мужчин, которых в свое время записали в подозреваемые в убийстве, заскрежетать зубами, но при этом они едва не плакали от смеха:
– Едрит его, Эсэсэсээр, считай, всех нас изнасиловал!
– У меня в животе его ребенок, – Го Мэй нежно погладила свой слегка набухший живот. – С этого момента в Даньчжэне будет на одного ребенка с фамилией Э больше.
Все побежали к Куан Сяоцзе и велели ей как можно скорее отправить Го Мэй в Сунчжэнь. Может быть, в тамошнем дурдоме еще остались койки. Если опоздать, то больше не будет.
Однако Куан Сяоцзе сказала, что у Го Мэй нет никаких психических отклонений и все, что она говорит, чистая правда, почему вы всегда сомневаетесь в истине?
Го Мэй действительно ездила на север. Она описала нам мир, такой далекий, что мы никогда не смогли бы добраться до него. Бескрайние равнины и леса, чистые и сверкающие реки, пшеница, соевые бобы, гаолян, овечьи отары, зайцы, птицы размером с облака, гигантские звери, ползающие по земле, айсберги и снег, прекрасные настолько, что сердце щемит… «Там никогда не было тайфунов, не говоря уже о наводнении. Там нет штормовых предупреждений, нет таких бездельников, как Жун Яо, и люди там не такие хитрые, как ветеринар Инь…» Описывая этот завораживающий, пестрый и красочный мир, она упоминала чрезвычайно реалистичные детали. Казалось, она говорит о другом мире. Ее описания – большого, вплоть до дойной коровы, которая оставляла на дороге молоко, маленького, вплоть до спрятавшейся в лобковых волосах вши, – пробуждали в людях воспоминания и мечты. Она оставалась в овчарне, ехала в грузовике среди овец три дня и три ночи, заблудилась в лесу, и ее поцеловал на улице какой-то пьяница. Пьяница дал ей пятьдесят юаней и велел возвращаться домой. «Но я не поехала домой, я проделала весь путь на север и добралась до Сибири. Наконец-то я прибыла в родной город зимнего ветра. Это самое далекое место на земле». Го Мэй описывала Сибирь на языке, которым пользовался только поэт Дуань. Даже летом там лежит лед и снег, завывает холодный ветер, даже солнце там холодное. Деревья вздымаются к небу, так что не видать вершин. Черные медведи ростом с динозавров одной лапой могут прихлопнуть буйвола, но не причинят вреда женщине… Го Мэй вытянула левую руку, покрытую маленькими нечеткими шрамами:
– Здесь меня трогал черный медведь. Даже если он трогает с любовью, от него остается хоть и маленький, но вред.
Подобно глашатаю, вещавшему о героических подвигах во время упреждающей оборонительной войны с Вьетнамом, Го Мэй рассказывала всему Даньчжэню о том, что видела и слышала, когда прибыла в «СССР», но она не была такой пафосной и трагичной, как глашатай, а говорила мягким, женственным и еле слышным голосом, медленно являя нам фрагменты образов и воспоминаний, живущих в ее голове. Не имея личного опыта, не увидев собственными глазами, невозможно описать их так реалистично. Не оставалось никаких сомнений в том, что из всех жителей Даньчжэня Го Мэй уезжала на север дальше всех. Жун Яо – и тот не добирался дальше. В нашем Даньчжэне никого не удивишь поездкой на юг, даже на Южный полюс; но на север – чем дальше уедешь, тем это будет более значимо и примечательно.
– Меня изнасиловал Э Сэсэсээр, – сказала Го Мэй. – Могучий мужик, похожий на черного медведя меня изнасиловал, и еще сказал, что его зовут Э Сэсэсээр.
Менее чем за полмесяца все поверили, что Го Мэй действительно видела «СССР» и была им изнасилована. Она не только расширила свой кругозор, но и пережила несчастье. Когда Куан Сяоцзе разговаривала с людьми, она натужно улыбалась и всячески скрывала свои чувства, но стоило ей отвернуться, как ее захлестывало горе, и она безутешно плакала. Они больше не насмехались над Го Мэй. Казалось, мужчины в Даньчжэне начали испытывать к ней симпатию и даже любовь, и каждый раз при виде нее взгляд их наполнялся теплотой и почтением. Даже ветеринар Инь быстро и без обиняков изменил свое заявление и сказал, что Го Мэй – самый здравомыслящий человек в Даньчжэне, у нас в нашем мелком городишке мышиный кругозор, мы погрязли в кознях и интригах, а взор Го Мэй простирается на далекий и необъятный север. Он также многозначительно предупреждал людей: будущее мира находится в руках дальновидных людей с сердцем, способным объять весь мир, и широкими познаниями, и Го Мэй как раз из таких. Все в Даньчжэне, казалось, согласились с м