нением ветеринара Иня, стали вежливы и великодушны к Го Мэй и оценили ее, даже гляделись в нее, как в зеркало, чтобы сравнить себя с ней, они начали размышлять. Даже те, кто не мог спать по ночам из-за мыслей, не уехать ли в Шэньчжэнь, обратили взоры на север. Го Мэй, казалось, пробудила Даньчжэнь, изменила Даньчжэнь.
Человек, побывавший в Сибири, заслуживал того, чтобы Жун Цютянь взглянул на него новыми глазами. И тогда Жун Цютянь почуял от Го Мэй запах холодного ветра и снега, ощутил далекую и таинственную атмосферу. Ее тело стало огромной загадкой, оно источало очарование, какого не было у других женщин в Даньчжэне. Жун Цютянь не мог этого понять. В Даньчжэне он оставил любопытство и привязанность и отправился в новое путешествие, захватив с собой только гордость. А Куан Сяоцзе, наоборот, втайне тосковала – она понимала, что Го Мэй окончательно свихнулась и в будущем принесет ей только бесконечные хлопоты и позор. А я всегда была полна восхищения и почти преклонения перед Го Мэй, и мое желание сбежать из Даньчжэня только усилилось – даже если я не могу уйти дальше, чем она, я должна, по крайней мере, пройти хотя бы половину этого пути.
«Лихорадка Го Мэй» продлилась в Даньчжэне довольно долго и достигла своего пика, когда она родила мальчика. В тот день колокольчики за дверью ее комнаты звенели целые сутки. Похоже, надвигался тайфун. На самом деле это шел холодный ветер из Сибири. Холодный ветер заставил Го Мэй дрожать и резко съежиться, а затем из нижней части ее тела вырвалось что-то мясистое. Она узнала в этом младенца, который вылез из ее тела, как рыбка. Она была в такой панике, что растерялась и завопила: «Э Сэсэсээр!» Куан Сяоцзе услышала детский плач, поднялась наверх и увидела Го Мэй, лежавшую в луже крови и кричащую: «Э Сэсэсээр!» Куан Сяоцзе перерезала пуповину и велела покормить ребенка грудью. Го Мэй взяла грудь обеими руками, и, как и ожидалось, оттуда потекло молоко. Она была слаба и умоляла Куан Сяоцзе послать телеграмму «Э Сэсэсээру», попросить его приехать в Даньчжэнь как можно скорее. Куан Сяоцзе увидела стопку возвращенных писем, сложенную на столе. На конвертах значились адрес и адресат: «Сибирь, товарищу Э Сэсэсээру». К каждому письму была прикреплена маленькая белая записка: «Адрес неизвестен, указанный адресат не найден».
Куан Сяоцзе не рассердилась, а старательно притворилась радостной и стала устраивать Го Мэй месячный отдых[47]. Го Мэй в сторонке беспрестанно умоляла ее:
– Скорее отправь телеграмму Э Сэсэсээру.
– Хорошо. Я немедленно отправлю телеграмму Жун Цютяню, – сказала Куан Сяоцзе.
– Да не Жун Цютяню же, а Э Сэсэсээру, – снова и снова поправляла мать Го Мэй.
– Я понимаю, – терпеливо ответила Куан Сяоцзе. – Все наладится, когда Жун Цютянь вернется.
Сделавшись матерью, Го Мэй стала более разговорчивой. Она ходила повсюду с ребенком и искала, с кем бы поговорить, она болтала обо всем на свете, при этом бессвязно и невпопад. У ее собеседников не было времени, а она все не отпускала их, требуя, чтобы ее непременно дослушали. Она втолковывала всем и каждому, чтобы все и каждый непременно поняли: это – дитя Э Сэсэсээра, и оно выглядит прямо как Э Сэсэсээр. Куан Сяоцзе знала, что их семейные нравы пришли в упадок, лицо семьи было потеряно без остатка, а от стыда и деваться-то некуда, ей как будто было стыдно перед каждым жителем Даньчжэня, и перед каждым она старалась извиниться. Но никто не обращал на нее особого внимания, да и вообще историю с Го Мэй никто не принимал близко к сердцу, потому что в Даньчжэне каждый день происходили всякие безнравственные вещи, так что все уже привыкли. Они еще и утешали Куан Сяоцзе:
– Ничего страшного, все наладится, когда вернется Жун Цютянь.
Куан Сяоцзе думала так же. Она часто забегала к нам домой, чтобы справиться о том, как дела у Жун Цютяня в армии.
Однако у нас также не было о нем вестей. Расспросы Куан Сяоцзе как раз заставляли нас невольно вспоминать о нем.
Служба Жун Цютяня привела к тому, что Даньчжэнь внезапно значительно опустел. В нашем доме тоже не стало шума, и каждый спокойно занимался своими делами. Только Жун Яо частенько тяжело вздыхал, иногда бил себя в грудь и топал ногами, глядя в небо. Жун Чуньтяню это надоедало, и он орал: «Жун Цютянь ведь не на поле боя, что ты беспокоишься!» Жун Яо сам не мог сказать, почему он беспокоился о Жун Цютяне. «Он недолго служит, он скоро вернется». Жун Чуньтянь презрительно насмехался над бреднями Жун Яо. Однако у Жун Яо, прошедшего через ураганный огонь и дождь из пуль, предчувствия всегда были удивительно точными. Жун Цютянь действительно вернулся в свой восемнадцатый день рождения. Это был – как и у Жун Чуньтяня, Жун Сятяня, Жун Дунтяня и меня, – день, когда Жун Яо подобрал его на улице. Таким образом, он прослужил всего чуть больше года.
Сначала мы решили, что он просто вернулся на побывку. С ним приехали два солдата, которые сопровождали его «выздоравливать», чтобы после «выздоровления» он мог вернуться в строй. Жун Цютянь не был ранен, у него не было недостатка в ногах или руках, а тело стало еще крепче, чем прежде. Это вселило в меня сомнения. Только Жун Яо и Жун Чуньтянь сразу что-то заподозрили. Притворяясь солидарными, они радушно и искренне поблагодарили обоих солдат за воспитание Жун Цютяня. Суровые лица двух солдат медленно расслабились, и, наконец, когда Жун Яо и Жун Чуньтянь начали угощать их вином и обмениваться с ними тостами, принялись посмеиваться, доброжелательно и сочувствующе. Это также дало мне понять, что Жун Цютянь окончательно распрощался с казармами. Что касается причины, она прозвучала только после того, как Жун Яо немного подпоил обоих солдат. Шесть месяцев назад, чтобы проверить эффективность военной подготовки, на публичной судебной сессии, посвященной решительной борьбе с преступностью, был вынесен приговор группе убийц, которые были признаны виновными в чудовищных злодеяниях. Боец вооруженной полиции Жун Цютянь был ответственным за расстрел одного из заключенных по имени Ма Цзячжо. На только что закончившемся состязании по меткости Жун Цютянь занял первое место в полку, и, конечно же, он не упустил бы такой возможности выступить. Более того, он до мозга костей ненавидел этого преступника, который изнасиловал и убил девушку. Ради народа бороться со злом, уничтожать злодеев и обеспечивать мирную жизнь – разве не это призвание героического солдата? Это был первый раз, когда Жун Цютянь выполнял такое священное и славное задание. Он был настолько взволнован и напряжен, что не спал три дня подряд, вставал посреди ночи тренировался прицеливаться и нажимать на спусковой крючок, взяв для этой цели палку. Когда назначенный день настал, публичная судебная сессия прошла на огромном стадионе. Людей явилось немерено, даже на крышах и в кронах деревьях у стадиона теснились зрители. Три ряда ведущих кадров сидели на трибуне, а перед ними – длинный ряд стоящих на коленях преступников. Среди них были старик-поджигатель, дорожные грабители, банда, грабившая инкассаторские автомобили, мачеха, утопившая ребенка, прелюбодейка, отравившая собственного мужа… Все они были признаны виновными в тягчайших преступлениях и приговорены к смертной казни с немедленным приведением приговора в исполнение. За каждым преступником стоял величественный боец вооруженной полиции, который отвечал за их отправку на тот свет. Жун Цютянь находился посередине, и на него было обращено больше всего глаз. Если бы взгляд мог излучать тепло, он бы уже давно обратился в уголь. К счастью, глаза всех зрителей оставались холодными, только их лица пылали растерянностью. Жун Цютянь наслаждался недолгими минутами внимания публики и с глубоким чувством возвращал зрителям обращенные к нему взгляды. В толпе он даже увидел девушку, похожую на Го Мэй, что стократ придало ему сил. Только когда он заметил, что убийца по имени Ма Цзячжо, стоящий перед ним на коленях, был глухонемым, да еще и примерно того же возраста, что и он сам, на его лице промелькнула паника. Когда подсудимый осознал, что его приговорили к смертной казни и приговор будет приведен в исполнение немедленно, он инстинктивно обернулся и взглянул на человека, который как раз помечал красным «X» деревянную табличку с его именем, воткнутую ему за шиворот, и на лице этого человека застыла мягкая и загадочная улыбка. Быть может, деревянная табличка вызывала у осужденного зуд, он дернулся всем телом, и она накренилась влево. Жун Цютянь поспешно помог ему распрямиться и яростно надавил ему на голову, склоняя ее, чтобы он признал свои грехи перед тьмой-тьмущей людей, которые одобрительно ревели, как тайфун. Место казни находилось в ущелье менее чем в пяти километрах от места проведения публичного суда. Толпа бежала вслед за военными автомобилями, на которых везли приговоренных. Грозные военные автомобили намеренно сбавляли скорость, поджидая тех, кто следовал за ними.
Каждый год в Даньчжэне люди сбивались в компании и отправлялись в уездный город или близлежащие уезды, чтобы посмотреть на расстрел заключенных. Жун Цютянь также ездил в уездный центр. В то время он был мал и тщедушен, а потому по пути к месту казни потерял связь со своими товарищами, его сбили с ног и потоптали. Он упрямо поднялся и побежал вперед, следуя за безумным потоком людей. Когда он добежал до места казни, расстрел уже закончился, вооруженные полицейские убрали оружие и вернулись к военной машине, чтобы уехать. Жун Цютянь не смел приблизиться, только вытянул шею и смотрел на поток людей, идущих обратно, и ничего не увидел. Он сильно огорчался, что опоздал, сожалел, что все произошло так быстро, и даже усомнился в подлинности расстрела: почему он не видел мертвых? Кто-то рядом раздраженно указал на поляну прямо перед ним и сказал ему:
– Они лежат вон там, погоди, когда придешь и ляжешь вместе с ними!
Жун Цютянь распахнул глаза и пригляделся, и, конечно же, обнаружил несколько трупов, лежащих в сорняках. Раз, два, три… Сорняки стремительно скрывали их, подобно тому, как наводнение заливало улицы, затапливая пыль и мусор. Говорят, что расстрелянные люди после смерти превращаются в разных животных: лис, волков, собак, медведей, дикобразов, крыс… Они никогда не вернут себе человеческий облик. Жун Цютянь пересчитал несколько раз и обнаружил, что одного тела не хватает. Это заставило его задуматься и усомниться, а воображение разыгралось: неужели кто-то ускользнул на полпути? Кто-то рядом заметил, что среди приговоренных была особенно красивая женщина, которой было всего девятнадцать лет и которая казалась похожей на Чжан Чжисинь