[48]. Жун Цютянь втайне обрадовался, думая, что выдуманный им «беглец» и есть та красивая женщина. Если она достаточно красива, да еще и молода, она могла получить золотую медаль, дающую иммунитет от смертной казни.
– Было бы здорово, если бы за мгновение до выстрела вдруг налетел тайфун, – сказал Жун Цютянь. – Тайфун унес бы ее прочь, прямо в Америку, чтобы она не испугалась.
Кто-то отругал его:
– Зачем тайфуну уносить ее в Америку? Донес бы до твоей койки, сопля желторотая, и дело с концом – твою ж мать, у тебя еще пестик не отрос, а ты уж целыми днями о бабах думаешь!
Только вернувшись с места казни, Жун Цютянь понял, что его левая икра была растоптана, кость – сломана, и это причиняло мучительную боль. Товарищи, которые шли с ним, не дождались его. Он растерянно оглянулся – кругом были только чужие, и тогда он в одиночестве расплакался на автобусной остановке. Некоторые думали, что он грустит, потому что его родственника расстреляли, а такие не достойны сочувствия, и избегали его, и даже водитель автобуса не хотел пускать его в салон. Поэтому он выглядел особенно одиноким и грустным. Но когда Жун Цютянь вернулся в Даньчжэнь, он тут же ожил, как будто забыл боль от перелома, и восхищенно описывал нам процесс расстрела заключенных. Он сказал, что собственными глазами видел дыру в голове осужденного, проделанную выстрелом из ружья, видел, как кровь брызнула параллельно земле, словно из открытого крана, и она разлетелась так, как вода рассеивается на ветру во время тайфуна. Кровь хлестала три минуты и только после того, как перестала хлестать, они умирали. А были и такие, кто получил дырку в голову и не умирал, они еще могли с трудом встать, оглянуться на вооруженных полицейских, которые стреляли в них, сказать, что это было больно, и попросить не стрелять второй раз. Когда заключенный оглядывался и видел человека, который стрелял в него, он запоминал его лицо, и тогда стрелявшего сменял другой человек, потому что нельзя, чтобы стрелял один и тот же полицейский, в противном случае душа заключенного вернулась бы к нему и просила бы сохранить ему жизнь. Если после трех выстрелов заключенный все еще не умирал, то тогда казнь отменяли, считая, что у него дурная судьба (я, рискуя жизнью, пересчитал восемь раз, на месте казни было на один труп меньше, может быть, и правда нашелся такой человек, который смог встать и пойти после трех выстрелов в голову), Янь-ван[49] еще не хотел его, и в мире людей больше не осмеливались забирать у него жизнь, поэтому его освободили, и он отправился домой к матери.
– Зачем ему идти домой к матери?
Жун Цютянь подумал, что выдуманная им ложь была раскрыта, малость запаниковал и долго мялся, прежде чем ответить:
– Потому что она у него есть.
У Жун Цютяня так же, как и у меня, душа была полна несуществующей матерью.
И вот несколько лет спустя Жун Цютянь стоял на военном автомобиле, вытянувшись и доблестно сжимая винтовку, ветер гнал песок ему в лицо, отчего глазам было немного неприятно. Находясь так высоко, он снизу вверх глядел на поток людей, бегущих следом за военной машиной и не знающих, о чем он думает. Пять километров преодолели за полчаса и наконец добрались до конца дороги. Перед ущельем не было никакого прохода, сплошная гора. Приговоренные к смертной казни группами стояли на коленях на кровавом песке, ожидая, когда вооруженные бойцы полиции выстрелят им в затылок. Процесс проверки личности занял всего несколько минут. Получив приказ, Жун Цютянь без колебаний нажал на спусковой крючок. Голова Ма Цзячжо лопнула, и он умер на месте. Жун Цютянь впервые рапортовал об успехе, задание было выполнено чисто и основательно, без единой осечки, за что его похвалил «наблюдающий» командир роты.
В сущности, это была нормальная акция законоисполнения, и она никак не могла причинить психологический дискомфорт солдатам вооруженной полиции. После нее товарищи-блюстители закона все еще пританцовывали от возбуждения, мечтая, чтобы казни можно было исполнять каждый день. Жун Цютянь тоже был очень взволнован и надеялся каждый день своими руками расстреливать преступников и отправлять всех плохих парней к Янь-вану.
Проблема возникла в прошлом месяце. Однажды к воротам воинской части пришла пожилая женщина – она казалось совсем дряхлой – и попросила найти Жун Цютяня, назвав его имя. Жун Цютянь с тревогой вышел к ней. По ту сторону железной ограды, за воротами, стояла незнакомая женщина с немощным телом и добрым лицом, но неопрятно одетая, с растрепанными, словно пучок пожухлой травы, волосами, как будто она спаслась от тайфуна. В одно мгновение Жун Цютянь дал волю воображению: может ли эта женщина быть моей родной матерью? Он был и взволнован, и возбужден, а еще немного взбудоражен, готовился в случае чего к взаимным объятиям и слезам. Но когда она произнесла имя Ма Цзячжо, он внезапно понял.
– Ты по ошибке убил моего сына! – закричала пожилая женщина. – Настоящий убийца – Фань Чжунгэнь, его арестовали в Хэнсяне несколько дней назад, и он признался, что изнасиловал и убил Лю Сяофан. Это абсолютная правда, железных улик целая гора. Ты несправедливо убил моего сына!
Рука старухи протянулась из-за железной ограды, чтобы схватить Жун Цютяня, но не смогла его достать. Пять пальцев были обращены к Жун Цютяню, сжимаясь и разжимаясь, как огромная акулья пасть.
– Душа моего сына привела меня сюда, и он сказал мне, что это ты стрелял! – Она повернулась к тому, кого вообще не существовало. – Сынок, скажи, это он стрелял?
Жун Цютянь инстинктивно попятился. Ему показалось, что он увидел Ма Цзячжо, стоявшего рядом со старухой. Ма Цзячжо указал на Жун Цютяня и сказал:
– Это был он. Он выстрелил в меня три раза и попал мне в затылок, оставив три дыры. Я умер от боли.
Пожилая женщина отчаянно трясла железный забор и кричала Жун Цютяню:
– Верни мне жизнь моего сына!
В ее глазах внезапно вспыхнул огонь, волосы встали дыбом, она стиснула зубы, и ее взгляд сделался свирепым.
На Жун Цютяня накатило головокружение, и он убежал обратно в казарму. Той ночью у него пошла пена изо рта, и он начал бредить… Позже разнесся слух, что Ма Цзячжо прямо перед казнью оглянулся на Жун Цютяня и запомнил его лицо, а Жун Цютянь в тот момент не обратил на это внимания – с чего бы ему бояться человека, заслужившего кару за свои злодеяния? Он не верил в эти нелепые легенды. С тех пор как старуха ушла, каждую ночь, закрывая глаза, Жун Цютянь чувствовал, как рядом колышется тень Ма Цзячжо. Он хватал пистолет и стрелял в темноту. Он стал психически болен. После двух месяцев лечения болезнь так и не отступила. В воинской части были обеспокоены риском, поэтому отправили его обратно. Это следовало рассматривать как досрочный выход на пенсию.
После того как два солдата уехали из Даньчжэня, Жун Цютянь начал писать в Центральный военный комитет. Писал долго. Полностью исписал несколько листов. Плотным, убористым почерком, буковки жались одна к другой, немного вразброс, как муравьи, в спешке переезжающие перед тайфуном. Он запечатал муравьев в конверт, а затем торжественно направился в отделение связи. По дороге он не делал ничего другого, только шагал, а если кто-то обращался к нему, то не обращал на это внимания, но сохранял на лице скромную и успокаивающую улыбку.
В это время я поняла, что Жун Цютянь стал совершенно другим человеком. При всей его доброте и скромности люди по-прежнему боялись его. Потому что они упорно считали, что он сумасшедший, а сумасшедшие не понесут ответственности за убийство. Однажды я спросила Жун Цютяня: «Ты сумасшедший?» Он вежливо и искренне ответил, что да. Этот ответ неожиданно меня успокоил. Он никогда не лез к людям с разговорами, в лучшем случае просто улыбался им. Что-нибудь покупая, он по большей части жестикулировал руками, как глухонемой. В крайнем случае обходился парой коротких фраз. Его разум был занят не разговорами, а размышлениями и писаниной. Он периодически писал письма в Центральный военный комитет, отчитываясь о своем здоровье, жизни и мыслях, а также размышляя о международной ситуации и стратегии военной борьбы, и все сводилось к одному: он умолял вновь взять его в армию и отправить туда, где он нужен Родине больше всего, а самое главное – дать ему возможность поучаствовать в войне. Каждый раз перед отправкой он просил меня вычитать письмо, чтобы посмотреть, нет ли каких-либо описок. Он был куда грамотней меня, многих слов я еще не знала, но это не мешало ему доверять мне. Я спросила, почему тебе нравится писать письма? Ты знаешь, что в одиночку можешь поддержать на плаву отделение связи в Даньчжэне?
– Есть же еще Го Мэй, – сказал Жун Цютянь.
Я пошутила: из-за вас с Го Мэй выручка почтового отделения превзошла снабженческо-сбытовой кооператив.
Жун Цютянь ответил, что не марки меняют мир, а написание писем.
К нему приходил Сун Чанцзян. Поначалу он был очень вежлив, наставлял и утешал его:
– Сфабрикованные дела и ошибочные приговоры будут всегда. И ныне, и встарь, и у нас, и за границей, и на небе, и на земле, повсюду. Никто ведь не может гарантировать, что получит сто баллов на каждом экзамене? Я сам фабриковал дела и ошибался в приговоре. Я должен был стать не полицейским, а репортером. Моей мечтой было стать репортером, путешествовать по свету и все в нем критиковать, но мой старик сделал из меня полицейского, и вот целыми днями я общался с плохими парнями и случайно сам превратился в одного из них. Нас всех по жизни бес путает, дери его. Ошибся так ошибся, не нужно близко к сердцу принимать.
Позже выяснилось, что Жун Цютянь стал чрезвычайно послушным, добрым и осторожным. Решив, что он больше не будет его беспокоить, Сун Чанцзян отбросил церемонии, разнес Жун Цютяня в пух и прах за бесплотные фантазии и предупредил, чтобы тот больше не писал в Центральный военный комитет.
– Чем больше будешь писать, тем ненормальнее будут твои нервы, – сказал он.