Но Жун Цютяня беспокоило вовсе не то, что его нервы становились все более ненормальными, а то, что старуха, которая утверждала, будто она мать Ма Цзячжо, внезапно появится в Даньчжэне, прямо у нас на пороге.
Сун Чанцзян с первого взгляда раскусил Жун Цютяня. Однажды он на полном серьезе сказал Жун Цютяню, мать Ма Цзячжо приходила в полицейский участок и хотела найти тебя, я сказал, что Жун Цютянь умер, а она не поверила, сказала, что хочет увидеть твою могилу и выкопать твои кости, чтобы увидеть и понюхать, убедиться, правда ли это. Но я ее выгнал, а еще предупредил, что, если она снова приедет в Даньчжэнь, я запру ее в казематах, пусть попробует, какие они на вкус.
Жун Цютянь был благодарен и растроган до слез:
– Отец, ты такой добрый!
– Не отец я тебе, – сказал Сун Чанцзян. – Я-то сперва думал, ты станешь генералом, вот и позволил себя названным отцом величать. Больше не нужно. И еще, не пиши больше в Центральный военный комитет, а не то я ради общего блага не посмотрю, что мы родичи, и брошу тебя обратно в застенок.
Жун Цютянь не ожидал, что Сун Чанцзян окажется таким бесчеловечным, но ссора так ссора. В глубине души он почувствовал легкую злость, категорически отверг требование Сун Чанцзяна и заявил, что хотел бы отправиться в казематы полицейского участка и продолжать оттуда писать в Центральный военный комитет.
Сун Чанцзян ничего не мог поделать, а связываться с Жун Цютянем он не хотел.
Куан Сяоцзе также осторожно пришла к нам домой, чтобы рассказать Жун Цютяню о делах Го Мэй и начать готовиться к их свадьбе. Но, увидев, что Жун Цютянь пребывает в перманентном трансе и мыслями где-то витает, совсем не такой, как прежде, передумала, еще не договорив.
– Как можно сводить двух сумасшедших? – сказала Куан Сяоцзе Жун Яо. – Разве я неправа? Мне не стоило позволять Жун Цютяню идти в солдаты?
Жун Яо уставился прямо на Куан Сяоцзе, не издавая ни звука.
Куан Сяоцзе вышла за дверь, обернулась и сказал Жун Яо:
– Теперь Жун Цютянь превратится в отброс?
Жун Яо был уже здорово поддат и яростно пнул Куан Сяоцзе под зад. Куан Сяоцзе растянулась на земле, завывая от отчаяния. Жун Яо внезапно стал грубо орать на нее с совершенно бешеным видом, досадуя, что нельзя ее убить. Свирепость Жун Яо остановила Жун Чуньтяня и остальных, они остались в доме и не смели носа казать или пикнуть.
Куан Сяоцзе не переставала искать мужчину для Го Мэй. Но всех мужчин в Даньчжэне исключила:
– Пусть за кого хочет идет, я на всех согласна, только чтобы не из Даньчжэня.
Позже Куан Сяоцзе захотела выдать Го Мэй замуж за вдовца, торговца бананами из Гаочжоу. Го Мэй поклялась, что лучше умрет, спрыгнув с верхнего этажа с ребенком на руках. У Куан Сяоцзе не осталось выбора, кроме как сдаться.
После рождения ребенка запах овцы, исходивший от тела Го Мэй, исчез, сменившись запахом молока. Молоко, вытекающее из сосков, впитывалось в одежду у нее на груди. Мне не нравился этот запах. Каждый раз, когда она приходила к нам домой, меня едва ли не тошнило от него.
Го Мэй пришла навещать Жун Цютяня в обнимку с малышом, которому твердо решила дать фамилию Э. Жун Цютянь как раз увлеченно писал письмо. Го Мэй обсуждала с ним эпистолярные дела. Она напомнила Жун Цютяню, остерегайся людей из отделения связи, они выбросят твое письмо, я часто вижу много писем, плывущих по Даньхэ, они дрейфуют там, как покойники, быть может, это наши письма. Жун Цютянь стал читать Го Мэй письмо, которое написал. Как только он начал, ребенок заплакал. Как только ребенок заплакал, Го Мэй разделась и стала кормить его грудью. Пара наливных белых грудей во всей красе предстали перед Жун Цютянем, сочась молоком, а он притворился, что ничего не видит, и оставался невозмутимым. Иногда капли молока брызгали ему на лицо, и он просто вытирал их рукой, как будто ничего не происходило. Наевшись, ребенок умолк. Жун Цютянь продолжил читать письмо. Читал он с таким видом, словно декламировал стихотворение, – с чувством, с толком, с расстановкой. Го Мэй знала, что Жун Цютянь все еще хочет вернуться в армию, все еще хочет сражаться, стать героем, стать генералом. Он не должен оставаться в проклятом Даньчжэне.
Го Мэй сказала, у меня нет таких великих идеалов, как у тебя, я просто хочу, чтобы Э Сэсэсээр знал, что его сын появился на свет, что он находится в самой южной части Китая, где бывают тайфуны и наводнения. Я надеюсь, что он приедет в Даньчжэнь, чтобы повидать сына.
Жун Цютянь сидел в оцепенении. За исключением чтения писем, он редко разговаривал.
– Зимой он приедет из Сибири. Я написала ему, чтобы рассказать, как доехать до Даньчжэня. Вот доберется до Даньчжэня, до Мангодацзе, до Наньяндацзе – и увидит нас, – сказала Го Мэй. – Он самый рослый и могучий, торчит вверх, как сугроб.
А еще она сказала, Жун Цютянь, ты человек хороший, но меня недостоин, и уж тем более недостоин этого ребенка. За кого бы я ни вышла, фамилия у ребенка будет Э. В самом плохом случае, если я выйду за тебя, тебе вслед за моим сыном придется сменить фамилию на Э, и будешь называться Э Цютянь. Ты же точно этого не захочешь. Будь я мужчиной, я бы тоже не хотела.
Жун Цютянь вообще никогда не рассматривал возможность женитьбы на Го Мэй. Но ему нравилось вдыхать молочный аромат ее тела. Он прислонялся носом к ее плечу и, напрягая все силы, втягивал в себя этот запах.
Однажды Го Мэй закричала мне, чтобы я принесла тазик холодной воды. Подбежав к ним, я увидела, как Жун Цютянь лежит на земле с пеной у рта.
– Все в порядке, он опьянел от молока, – спокойно сказала Го Мэй. – Как будто вином напился.
Если Жун Цютянь не видел с Го Мэй два-три дня, он начинал беспокоиться, поэтому просил меня зайти к ней и пригласить ее прийти поболтать. На самом деле, когда доходило до «болтовни», большую часть времени говорила Го Мэй. Когда абсолютное большинство людей в Даньчжэне начало смотреть на нее с насмешкой и презрением и ехидно поддевать ее, Го Мэй почувствовала себя в полной изоляции, одной-одинешенькой. Она нуждалась в ком-то, кто бы серьезно ее слушал. Вот она и стала принимать эти приглашения. Жун Цютянь писал письма, вдыхая молочный аромат ее тела. Го Мэй рассказывала ему кучу не относящихся к делу вещей – «бредни», если говорить словами Куан Сяоцзе. Но Жун Цютянь все равно слушал очень внимательно, никогда не возражал, не высмеивал и все слова Го Мэй воспринимал всерьез. Го Мэй нравилось, что он тихий и соблюдает приличия. Они могли понимать одиночество друг друга, нравились друг другу и не могли обходиться один без другого, но никогда не выходили за дозволенные рамки. Даже во время тайфуна они целые дни проводили вместе, закрыв двери и окна, сидели под окнами, слушая ветер и наблюдая за дождем, даже лежали на кровати, как семья из трех человек, тихо и терпеливо ожидая, когда тайфун уйдет. Ничего постыдного между ними не происходило.
А для внешнего мира у них оставалась прежняя формула.
– После тайфуна я отправляюсь на север, – говорила всем Го Мэй.
А Жун Цютянь всем говорил:
– После тайфуна я вернусь в армию.
Таким образом, стало понятно, что оба они оставались в Даньчжэне только на некоторое время, и вскоре каждый пойдет своей дорогой.
Два года пролетели как одно мгновение. Малыш по фамилии Э уже мог бегать по всему двору нашего дома, ловить маленьких лягушек и запихивать их в рот, пытаясь съесть, и называл Жун Цютяня «Дяденька Цютянь». Го Мэй стала зрелой молодой женщиной, белой, пухлой и грациозной, ее тело больше не пахло молоком, к нему вернулся прежний запах мяты. Скромный и простой аромат освежал и успокаивал.
Я люблю такой запах. Именно так должны пахнуть женщины.
Устраиваем достойные похороны
Вечером из здравпункта сообщили, что Жун Яо умер. Получив уведомление, мы как можно скорее помчались туда. В это время воздух в Даньчжэне полностью сменился на какой-то другой. Авангард тайфуна прогнал прежний воздух и оккупировал весь город, включая здравпункт. Некоторое время здесь не было запаха формалина, не говоря уже о запахе смерти.
Я внимательно следила за Жун Чуньтянем. С его ногами было неудобно идти; поднимаясь по склону, он задыхался и категорически ругал здравпункт за то, что они не строят дороги, а только убивают людей.
– За столько лет ни разу не видел, чтобы кто-то из пациентов, поступивших в больницу, вышел оттуда живым! – сказал Жун Чуньтянь Жун Цютяню, который шел далеко позади него.
Жун Цютянь шагал размеренно, держа руки в карманах брюк. Когда Жун Чуньтянь заговорил с ним, он остановился и посмотрел на небо. Небо было ярким, как синий луг.
Перед нами появился Жун Сятянь в белой медицинской маске. Он сказал, что попросил ее у медсестры Чай Хэ. Он уже уладил за нас обычные больничные процедуры.
Жун Дунтянь приехал в больницу позже всех. Он принес с собой тесак. Он боялся нападения Сяо Мо. Сун Чанцзян и остальные копали землю, чтобы найти и арестовать Сяо Мо, так что сейчас для Жун Дунтяня должно быть самое безопасное время. Меня тошнило от запаха лягушачьей крови, который он источал.
Чай Хэ провела нас по узкой тропинке, огибая башню, заросшую мхом и дынными лозами, вниз по ступенькам со склона холма, а затем в тень деревьев, где стоял квадратный серый дом, одинокий и как будто далекий от мира. Крыша была покрыта листьями деревьев и бамбука, и по ней разгуливало несколько крыс. Дорожка, с обеих сторон заросшая щетинником, вела вглубь, к воротам. Не было никаких сомнений в том, что это морг. Чай Хэ открыла дверь, и нас немедленно обдало запахом формалина. Дом был очень просторный и примитивный, сумрачный и тихий, и в нем не ощущалось беспокойной суеты по поводу грядущего тайфуна. Здесь стояли два ровных ряда деревянных кроватей, которые были ненамного просторнее носилок, а перед кроватями висели яркие таблички с номерами. Некоторые кровати были пусты, а на некоторых лежали люди, целиком накрытые белой тканью, – наверное, трупы. Все они продавливали свои кровати. Хотя вентиляторы на всех четырех стенах постоянно вращались, все равно чувствовался явный гнилостный запах.