Приход шторма был неизбежен, никто не мог противостоять ему. Почти каждый раз шторм случался летом или на стыке весны и лета, но иногда его приход затягивался до осени или даже до зимы. Когда объявляли штормовое предупреждение, я всегда собирала вещи и готовилась к побегу в более чистый мир. Но я не знала, куда идти. Я никогда не уезжала из Даньчжэня. До моря было рукой подать, и я слышала, что стоит только преодолеть пару горных хребтов, как можно увидеть бескрайнюю лазурную синеву, однако я не смела сделать необдуманный шаг, я боялась попасть на ложный путь. И поэтому я ждала маму, которая придет в Даньчжэнь из мест, которые я не могла видеть, и заберет меня до того, как разразится буря. Когда начиналась гроза, я пряталась в доме, забившись в угол. Рев бури похож на душераздирающие вопли чудовищ, которые один за другим бьют старые, почти полуразрушенные дома из красного кирпича. Как только я закрывала глаза, на меня набрасывались кошмары, и мои крики тонули в шторме. В это время я жадно надеялась, что мама ворвется в дверь, промокшая под дождем, прижмет меня к груди и заберет отсюда самым безопасным путем. Я сидела лицом к двери – мама должна прийти пораньше, я боялась, что если она опоздает хоть на минуту, буря убьет меня. Однако каждый раз меня ждало разочарование. Она не приходила. Я начала верить, что она совсем забыла обо мне. Даже думает, что я давно умерла. Даньчжэня для нее больше не существует.
Поэтому я решила пойти к ней, расспросить ее, а то и оскорбить и спросить с нее все, чего я заслуживаю.
Когда мы были маленькими, мы сами не знали, сколько раз подробно и реалистично описывали наших воображаемых матерей. Их внешность, прошлое, профессия, характер, тон голоса, манеры – с каждым разом становились все совершеннее. Жун Чуньтянь и другие братья без конца спорили, чья мать более красивая и любящая, и даже бились на кулачках. Жун Чуньтянь утверждал, что его мать была из городского снабженческо-сбытового кооператива, он с первого взгляда ее узнал, только не стал сам подходить знакомиться. Жун Сятянь говорил, что его мать была акушером-гинекологом. Она сама приняла у себя роды. Остальную часть истории он выбросил. Каждый раз, когда он приходил в здравпункт, ему казалось, что каждая взрослая женщина похожа на его родную мать. Никто из них не осмеливался смотреть на него прямо, чувствуя свою вину, но все равно когда-нибудь среди них найдется та самая. Жун Цютянь утверждал, что его мать была с чайной плантации, потому что он всегда слышал запах чая на своем теле, который никак не смывался и следовал за ним неотступно. Жун Дунтянь сказал, что его мать была образованной незамужней преподавательницей. Я же начала думать, что моя мама должна быть женой мэра. Она красавица с утонченными манерами и изысканной речью. Просто она пробыла в Даньчжэне меньше года… Мы болтали о наших матерях, окрыленные и полные счастья, но удивительно единодушно никогда не представляли и не описывали наших отцов. В нашем мире отцов не существовало. Позже мы все отказались от наших умозаключений, мы все посчитали, что все наши предыдущие предположения были неверны. Ибо если бы эти женщины, которых мы хорошо знаем, были нашими матерями, они наверняка тихонько открылись бы нам, дали бы о себе знать каким-нибудь маленьким тайным намеком. Однако такого не случалось никогда. Это доказывало, что ни одна из них не была нашей матерью. Поэтому мы с Жун Чуньтянем и братьями, как маленькие головастики, ищущие своих матерей, часто сидели, прижавшись друг к другу, возле кинотеатра, и глядели на приходящих мимо взрослых женщин в надежде высмотреть в них сходство с собой. Глаза, носы, уши, подбородки, лбы, зубы – достаточно было найти похожую черту лица или схожие манеры, чтобы посчитать их матерями, чтобы выйти им навстречу знакомиться и просить материнской любви. Но неожиданных сюрпризов было мало: эти женщины либо казались нам некрасивыми, либо вульгарными, нищими и скупыми, к тому же пахли потом. Однажды Жун Сятянь обхватил за бедро хорошо одетую молодую женщину с длинными волосами и благоговейно назвал ее мамой. В результате мужчина, стоявший позади женщины, несколько раз сильно пнул Жун Сятяня ногой, ударив его по животу так, что он весь съежился. А женщина дала ему пощечину, плюнула в него и обругала, назвав мелким нищебродом, который спит и видит, чтобы испортить ей репутацию. Все прохожие смеялись над Жун Сятянем. С тех пор мы никогда больше не сидели там, пытаясь узнать наших матерей. С тех пор в нас окрепло убеждение: наших матерей вообще нет в Даньчжэне.
Но мне Жун Яо всегда говорил, что моя мать была просто душевнобольной, которая забрела в Даньчжэнь невесть откуда, грязная, как помойка, и утонула во время наводнения на третий день после моего рождения. Ее тело плыло от конца улицы Цилоуцзе, через переулок Гуаньиньган и Даюфан, вдоль улицы Цзиньши к столовой и, наконец, надолго заткнуло вход в канализацию с левой стороны столовой, в результате чего затопило один из залов. Крик, призывающий Жун Яо, как раскаленная эстафетная палочка, разнесся из нижней столовой, через переулок Бологан на улицу Чжэньчжудацзе, в сторону универмага, свернул в государственную фотостудию, к снабженческо-сбытовому кооперативу, а затем полетел вдоль улицы Мангодацзе, в сторону здания правительства, кинотеатра, мясных и птичьих рядов, добрался до лесопилки и там велел Жун Яо прочистить канализацию с левой стороны столовой. Жун Яо не понял, что случилось, кувырком вывалился из кровати и бросился наружу, помчавшись по затопленным улицам, невзирая на восьмибалльный шторм. Вода доходила ему до пупка, и иногда ему приходилось даже плыть, чтобы продвинуться вперед. Нижняя часть трупа женщины уже попала в канализацию, а верхняя торчала вертикально в щели входа. Жун Яо вытащил тело, отнес его на возвышенное место позади столовой и бросил там, ожидая, пока люди из администрации и полицейского участка придут с проверкой и решат вопрос. Жун Яо нашел меня в дровяной нижней столовой. Я погрузилась в воду, из которой торчало только мое лицо. Уровень воды быстро поднимался, и если бы меня нашли позже, я бы превратилась в рыбу и уплыла. Кто-то сказал, что я родилась в резиденции цзиньши[12] на улице Шилоуцзе, там никто не жил уже много лет, а эта женщина обитала там по ночам. Там водились призраки, люди даже видели, как они плачут внутри. Сумасшедшие не боятся призраков. Кто-то услышал плач младенца. Сначала решили, что это звук подступающей бури, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что действительно плачет ребенок. Шторм вызвал наводнение, а резиденция цзиньши находилась довольно низко. Сумасшедшая сбежала оттуда с младенцем на руках. Вероятно, она утонула, как только положила его. А может, на обратном пути, когда вернулась забрать одежду или еду. Жун Яо взял это дитя. Ребенком этим и была я, и говорили, что раз я родилась в период штормового предупреждения, то не должна бояться шторма и наводнения. А я никогда не верила его словам, я боялась и шторма, и наводнения. Жун Яо «выдумал» для меня убогую, презренную личность, и я возненавидела его за это. Я твердо верила, что моя мать – женщина из большого города, может быть, из образованной молодежи[13], может быть, принцесса, скитавшаяся в народе, или дочь землевладельца, красивая, добрая, любящая, богатая, благородная, воспитанная, как Тереза Тенг или, по крайней мере, как Лю Сяоцин[14], просто ей пришлось на время покинуть меня и обречь на некоторые лишения, дать перетерпеть некоторые разочарования, но совершенно точно однажды она отвезет меня в город ярких огней, где я буду вести достойную и благополучную жизнь.
Словам Жун Яо поверили почти все в городе. Поэтому я ненавидела и их. Хай Куй была единственным исключением. Она сказала мне, что моя мать такая же красивая, добрая и благородная, как я себе представляла, как Каору в «Танцовщице из Идзу». Вот почему я была готова ходить к ней, какой бы злобной она ни была.
Теперь у меня в руках была фотография «матери». Она бы пригодилась мне в пути, нужно было пересекать улицы и переулки, ходить от двери к двери, расспрашивая людей о том, где моя мама, и когда я покажу ее фотографию, мое лицо будет светиться от гордости, и я получу бесчисленное количество похвал и приязни.
– Это всего лишь фотография. Ты не сможешь найти ее по фотографии. Она спряталась в мире или уже вырыла яму и похоронила себя, – злобно сказала Хай Куй, возвращаясь к своим старым привычкам.
Хай Куй была уже настолько слаба, что едва могла шевелиться, и казалось, что все мухи и комары Даньчжэня собрались вокруг нее. Я не спрашивала о происхождении фото, не препиралась с ней и уж тем более не смела ее раздражать, опасаясь, что она тут же умрет у меня на глазах, и быстро убежала с фотографией.
Но Хай Куй и на последнем издыхании остановила меня, она выглядела очень злой и почти рычала:
– Ты беременная! Мелкая потаскушка!
Я замерла, словно стоя в центре урагана, мое тело вдруг повисло в воздухе в ожидании, пока ветер не забросит меня куда-нибудь. Спустя некоторое время я пришла в себя и с ужасом посмотрела на свой живот. Он был все еще плоский, худой, а еще голодный, по ощущениям – совершенно пустой. Во мне не было никого, кроме меня самой.
– Я ваш беременячий дух чую, – сообщила Хай Куй. – Даже если сучка только-только понесла – все равно унюхаю, меня не обманешь.
Я внезапно очнулась. Всему непонятному дискомфорту в моем теле в последние дни появилось ужасное объяснение. Я думала, что это простуда, я думала, что это экспериментальная газировка Жун Чуньтяня, которая раздражала мой желудок, я думала, что нервничаю из-за надвигающегося тайфуна, а еще думала, что рвет меня от тревоги из-за отъезда из Даньчжэня. Кроме этого, я не могла думать ни о каких других причинах.
Слова Хай Куй звучали как догадка, как высосанное из пальца, нарочито нагнетающее панику предположение, но кто осмелится отрицать лисье обоняние старухи? Мою душу захлестнула крайняя паника, словно на меня обрушился потоп, сломав последнюю линию обороны.